 Увеличить |
VIII
Замок – современная постройка в итальянском стиле, с двумя
выдвинувшимися вперед крыльями и тремя подъездами – ширился в низине, куда
спускалось бескрайнее поле; по полю между купами высоких деревьев бродили
коровы; вдоль извилистой, усыпанной песком дороги раскидывалась, неодинаковой
величины шатрами, листва разросшихся буйно кустов рододендрона, жасмина,
калины. Через реку был перекинут мост. Сквозь туман проступали очертания крытых
соломой строений, разбросанных среди луга, справа и слева упиравшегося в
пологие лесистые холмы, а сзади тянулись, утопая в зелени, два ряда сараев и
конюшен, уцелевших при сносе старого замка.
Шарабанчик Шарля остановился у среднего подъезда; появились
слуги; вышел маркиз и, предложив руку жене доктора, ввел ее в вестибюль.
Пол в вестибюле был мраморный, потолок очень высокий, шаги и
голоса раздавались тут, как в церкви. Прямо шла вверх, не делая ни одного
поворота, лестница, налево галерея, выходившая окнами в сад, вела в
бильярдную, – едва переступив порог вестибюля, вы уже слышали долетавший
оттуда стук костяных шаров. В бильярдной, через которую Эмме надо было пройти,
чтобы попасть в гостиную, ей бросились в глаза осанистые мужчины, все в
орденах, их высокие воротнички и то, как они, молча улыбаясь, размахивали
киями. На темном дереве панели под широкими золотыми рамами были написаны
черными буквами имена. Эмма прочла: «Жан-Антуан д'Андервилье д'Ивербонвиль,
граф де ла Вобьесар, барон де ла Френей, пал в сражении при Кутра 20 октября
1587 года». А под другим портретом: «Жан-Антуан-Анри-Ги д'Андервилье де ла
Вобьесар, адмирал Франции, кавалер ордена Михаила Архангела, ранен в бою при
Уг-Сен-Вааст 29 мая 1692 года, скончался в Вобьесаре 23 января 1693 года».
Дальше уже трудно было что-нибудь разобрать, так как свет от лампы падал прямо
на зеленое сукно бильярда, а в комнате реял сумрак. Наводя темный глянец на
полотна, развешанные во всю ширину стен, этот свет острыми гранями сверкал в
трещинах лака, и на больших черных, окаймленных золотом прямоугольниках кое-где
выступало лишь то, что было ярче освещено: бледный лоб, глаза, смотревшие прямо
на вас, букли парика, завивающиеся в кольца на обсыпанных пудрой плечах красного
камзола, пряжка подвязки на упругой икре.
Маркиз распахнул дверь в гостиную. Одна из дам (это была его
жена) встала, пошла Эмме навстречу, а затем усадила ее рядом с собой на
диванчик и повела с ней дружескую беседу, как со своей старой знакомой. Это
была женщина лет сорока, с красивыми плечами, с орлиным носом, с певучим
выговором; в тот вечер на ее темно-русые волосы была накинута простая гипюровая
косынка, образовавшая сзади треугольник. Рядом, на стуле с высокой спинкой,
сидела молодая блондинка; у камина какие-то господа с цветками в петлицах
фраков занимали дам разговором.
В семь часов подали обед. Мужчины, составлявшие большинство,
сели за один стол в вестибюле, дамы – за другой, в столовой, с хозяевами.
Эмма, войдя в столовую, тотчас почувствовала, как ее
окутывает тепло, овевает смешанный запах цветов, тонкого белья, жаркого и
трюфелей. На серебряных крышках растягивались огни канделябров; тускло
отсвечивал запотевший граненый хрусталь; через весь стол тянулись строем вазы с
цветами; на тарелках с широким бордюром, в раструбах салфеток, сложенных в виде
епископских митр, лежали продолговатые булочки. С краев блюд свешивались
красные клешни омаров; в ажурных корзиночках высились обложенные мхом крупные
плоды; перепелки были поданы в перьях; над столом поднимался пар; метрдотель в
шелковых чулках, коротких штанах, в белом галстуке и жабо, важный, как судья,
продвигал между плечами гостей блюда с уже нарезанными кушаньями и одним
взмахом ложки сбрасывал на тарелку выбранный кем-либо кусок. С высокой фаянсовой
печи, отделанной медью, неподвижным взглядом смотрела на многолюдное сборище
статуэтка женщины, задрапированной до самого подбородка.
Госпожа Бовари заметила, что некоторые дамы не положили
перчаток в стаканы.
На почетном месте, один среди женщин, сидел и ел,
наклонившись над полной тарелкой, старик, – ему, как ребенку, повязали
салфетку, и с губ у него капал соус. Глаза у старика были в красных жилках,
сзади свисала косица со вплетенной в нее черной лентой. Это был тесть маркиза,
старый герцог де Лавердьер, которого граф д'Артуа приблизил к себе в ту пору,
когда он ездил охотиться в Водрейль к маркизу де Конфлан, и который, как
говорят, был любовником королевы Марии-Антуанетты после г-на де Куаньи и перед
г-ном де Лозеном. Когда-то он вел бурный образ жизни, кутил, сражался на
дуэлях, заключал пари, увозил женщин, сорил деньгами, держал в страхе семью.
Сейчас за его стулом стоял лакей и, наклоняясь к самому его уху, выкрикивал
названия блюд, а тот показывал на них пальцем и мычал. Этот вислогубый старик
невольно притягивал к себе взгляд Эммы, как будто перед ней было что-то
величественное, необыкновенное. Подумать только: он жил при дворе, он лежал в
постели королевы!
В бокалы налили замороженного шампанского. Как только Эмма
ощутила во рту его холод, по всему ее телу пробежали мурашки. Она никогда не
видела гранатов, никогда не ела ананасов. Даже сахарная пудра казалось ей
какой-то особенно белой и мелкой, не такой, как везде.
После обеда дамы разошлись по комнатам переодеться к балу. У
Эммы туалет был обдуман до мелочей, точно у актрисы перед дебютом.
Причесавшись, как ей советовал парикмахер, она надела барежевое платье, которое
было разложено на постели. У Шарля панталоны жали в поясе.
– Штрипки будут мне мешать танцевать, – сказал он.
– Танцевать? – переспросила Эмма.
– Ну да!
– Ты с ума сошел! Не смеши людей, сиди смирно. Врачу
это больше пристало, – добавила она.
Шарль промолчал. В ожидании, пока Эмма оденется, он стал
ходить из угла в угол.
Он видел ее в зеркале сзади, между двух свечей. Ее черные глаза
сейчас казались еще темнее. Волосы, слегка взбитые ближе к ушам, отливали
синевой; в шиньоне трепетала на гибком стебле роза с искусственными росниками
на лепестках. Бледно-шафранового цвета платье было отделано тремя букетами
роз-помпон с зеленью.
Шарль хотел поцеловать ее в плечо.
– Оставь! – сказала она. – Изомнешь мне
платье.
Внизу скрипка заиграла ритурнель, послышались звуки рога.
Эмма, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, спустилась с лестницы.
Кадриль уже началась. Гости все подходили. Стало тесно. Эмма
села на скамейку у самой двери.
По окончании контрданса танцующих сменили посреди залы
группы мужчин, беседовавших стоя, и ливрейные лакеи с большими подносами. В
ряду сидевших девиц колыхались разрисованные вееры, прикрывались букетами
улыбки, руки в белых перчатках, очерчивавших форму ногтей и стягивавших кожу у
запястья, вертели флакончики с золотыми пробками. Кружевные оборки,
брильянтовые броши, браслеты с подвесками – все это трепетало на корсажах,
поблескивало на груди, позванивало на обнаженных руках. Волосы, гладко
зачесанные спереди, собирались в пучок на затылке, а сверху венками, гроздьями,
ветками были уложены незабудки, жасмин, гранатовый цвет, колосья и васильки.
Матери в красных тюрбанах чинно сидели с надутыми лицами на своих местах.
Сердце у Эммы невольно дрогнуло, когда кавалер взял ее за
кончики пальцев и в ожидании удара смычка стал с нею в ряд. Но волнение скоро
прошло. Покачиваясь в такт музыке, чуть заметно поводя шеей, она заскользила по
зале. Порою на ее лице появлялась улыбка, вызванная некоторыми оттенками в
звучании скрипки; их можно было уловить, лишь когда другие инструменты
смолкали; тогда же слышался тот чистый звук, с каким сыпались на сукно игорных
столов золотые монеты; потом все вдруг начиналось сызнова: точно удар грома,
раскатывался корнет-а-пистон, опять все так же мерно сгибались ноги,
раздувались и шелестели юбки, сцеплялись и отрывались руки; все те же глаза то
опускались, то снова глядели на вас в упор.
Несколько мужчин от двадцати пяти до сорока лет (их было
всего человек пятнадцать), присоединившихся к танцующим или к тем, кто
беседовал в дверях залы, выделялись из толпы своим как бы фамильным сходством,
выступавшим, несмотря на разницу в возрасте, на различие в наружности и в
одежде.
Фраки, сшитые, по-видимому, из более тонкого, чем у других,
сукна, как-то особенно хорошо на них сидели, волосы со взбитыми на висках
локонами были напомажены самой лучшей помадой. Здоровая белизна их лиц, которая
поддерживалась умеренностью в еде, изысканностью кухни и которую усиливали
матовый фарфор, покрытая лаком дорогая мебель и переливчато блестевший атлас,
свидетельствовала о том, что это люди состоятельные. Они свободно могли
поворачивать шею, оттого что галстуки у них были повязаны низко; их длинные
бакенбарды покоились на отложных воротничках; они вытирали себе губы вышитыми,
распространявшими нежный запах платками, на которых бросались в глаза крупные
метки. Те, что уже начали стареть, выглядели молодо, а на лицах у молодых лежал
отпечаток некоторой зрелости. В их равнодушных взглядах отражалось спокойствие,
которое достигается ежедневным утолением страстей, а сквозь мягкость их
движений проступала та особая жестокость, которую пробуждает в человеке
господство над существами, покорными ему не вполне, развивающими его силу и
тешащими его самолюбие, будь то езда на породистых лошадях или связь с падшими
женщинами.
В трех шагах от Эммы кавалер в синем фраке и бледная молодая
женщина с жемчужным ожерельем говорили об Италии. Оба восхищались колоннами
собора св. Петра, Тиволи, Везувием, Кастелламмаре, Кассино, генуэзскими розами,
Колизеем при лунном свете. Одновременно Эмма вслушивалась в разговор о чем-то
для нее непонятном. Гости обступили какого-то юнца, который рассказывал, как он
на прошлой неделе обскакал в Англии Мисс Арабеллу и Ромула, как он, рискнув,
выиграл две тысячи луидоров. Кто-то другой жаловался, что его скаковые жеребцы
жиреют, третий сетовал на опечатки, исказившие кличку его лошади.
В бальной зале становилось душно, свет ламп тускнел. Гости
отхлынули в бильярдную. Лакей влез на стул и разбил окно; услышав звон стекла,
г-жа Бовари обернулась и увидела, что из сада в окно смотрят крестьяне. И туг
она вспомнила Берто. Воображению ее представились ферма, тинистый пруд, ее отец
в блузе под яблоней и она сама, снимающая пальчиком устой с крынок молока в
погребе. Но в сиянии нынешнего дня жизнь ее, такая до сих пор ясная, мгновенно
померкла, и Эмма уже начинала сомневаться, ее ли это жизнь.
Она, Эмма, сейчас на балу, а на все, что осталось за
пределами бальной залы, наброшен покров мрака. Жмурясь от удовольствия, она
посасывала мороженое с мараскином, – она брала его ложечкой с
позолоченного блюдца, которое было у нее в левой руке.
Дама, сидевшая рядом с ней, уронила веер. В это время мимо
проходил танцор.
– Будьте любезны, сударь, – обратилась к нему
дама, – поднимите, пожалуйста, мой веер, он упал за канапе!
Господин наклонился, и Эмма успела заметить, что, как только
он протянул руку, дама бросила ему в шляпу что-то белое, сложенное
треугольником. Господин достал веер и почтительно вручил его даме; она
поблагодарила его кивком головы и поднесла к лицу букет цветов.
За ужином пили много испанских и рейнских вин, был подан
раковый суп, суп с миндальным молоком, травальгарский пудинг и множество
холодных мясных блюд с дрожащим галантиром, а после ужина кареты одна за другой
стали разъезжаться. Отодвинув уголок муслиновой занавески, можно было видеть,
как скользил в темноте свет от их фонарей. На скамейках стало просторно; за
карточными столами кое-кто еще продолжал игру; музыканты облизывали
одеревеневшие кончики пальцев; Шарль прислонился к двери и задремал.
В три часа утра начался котильон. Эмма не умела
вальсировать. А между тем все танцевали вальс, даже мадемуазель д'Андервилье и
маркиза; на котильон остались лишь те, кто гостил в замке, – всего человек
десять.
И вот один из танцующих в обтягивавшем грудь очень открытом
жилете, – этого господина все звали просто «виконтом», – уже второй
раз подошел приглашать г-жу Бовари и дал слово, что он ее поведет и что все
будет хорошо.
Начали они медленно, потом стали двигаться быстрее. Они сами
вертелись, и все вертелось вокруг них, словно диск на оси: лампы, мебель,
панель, паркет. У дверей край платья Эммы порхнул по его панталонам; они
касались друг друга коленями; он смотрел на нее сверху вниз, она поднимала на
него глаза; на нее вдруг нашел столбняк, она остановилась. Потом они начали
снова; все ускоряя темп, виконт увлек ее в самый конец залы, и там она,
запыхавшись и чуть не упав, на мгновение склонила голову ему на грудь. А затем,
все еще кружа ее, но уже не так быстро, он доставил ее на место: она
запрокинула голову, прислонилась к стене и прикрыла рукой глаза.
Когда же она открыла их опять, то увидела, что посреди
гостиной перед дамой, сидящей на пуфе, стоят на коленях три кавалера. Дама
выбрала виконта, и тогда опять заиграла скрипка.
Все смотрели на эту пару. Виконт и его дама то удалялись, то
приближались; у нее корпус был неподвижен, подбородок чуть-чуть опущен, а он,
танцуя, сохранял одно и то же положение: держался прямо, линия рук у него была
округлена, голова вздернута. Вот эта его дама умела вальсировать! Они танцевали
долго и утомили всех.
Гости потом еще несколько минут поболтали и, пожелав друг
другу спокойной ночи или, вернее, доброго утра, пошли спать.
Шарль еле двигался; он говорил, что «ноги у него не идут».
Он пять часов подряд простоял возле карточных столов – все смотрел, как играют
в вист, в котором он ровно ничего не смыслил. И теперь, сняв ботинки, он
облегченно вздохнул.
Эмма накинула на плечи шаль, отворила окно и облокотилась на
подоконник.
Ночь была темная. Накрапывал дождь. Влажный ветер освежал ей
веки, она жадно вдыхала его. В ушах у нее все еще гремела бальная музыка, и она
гнала от себя сон, чтобы продлить наслаждение всей этой роскошью, от которой ей
скоро предстояло уехать.
Занималась заря. Эмма долго смотрела на окна замка, стараясь
угадать, кто из гостей в какой комнате ночует. Ей хотелось узнать жизнь каждого
из них, понять ее, войти в нее.
В конце концов Эмма продрогла. Она разделась и, юркнув под
одеяло, свернулась клубком подле спящего Шарля.
К завтраку собралось много народа. Сидели за столом минут
десять; к удивлению лекаря, никаких напитков подано не было. Мадемуазель
д'Андервилье собрала в корзиночку крошки от пирога и отнесла на пруд лебедям, а
потом все пошли в зимний сад, где диковинные колючие растения тянулись
пирамидами к вазам, подвешенным к потолку, а из этих ваз, словно из змеиных
гнезд, свисали, уже не помещаясь в них, длинные сплетшиеся зеленые жгуты.
Зимний сад заканчивался оранжереей, представлявшей собою крытый ход в людскую.
Желая доставить г-же Бовари удовольствие, маркиз повел ее в конюшню. Над
кормушками, сделанными в виде корзинок, висели фарфоровые дощечки, на которых
черными буквами были написаны клички лошадей. Когда маркиз, проходя мимо
денников, щелкал языком, лошади начинали волноваться. В сарае пол блестел, как
паркет в гостиной. Сбруя была развешана на двух вращающихся столбиках; на
стенах висели в ряд удила, хлысты, стремена, уздечки.
Тем временем Шарль сказал слуге, что пора запрягать.
Шарабанчик подали к самому подъезду, и, когда все вещи были уложены, супруги
Бовари, простившись с хозяевами, поехали к себе в Тост.
Эмма молча смотрела, как вертятся колеса. Шарль сидел на
самом краю и, расставив руки, правил; оглобли были слишком широки для лошадки,
и она бежала иноходью. Слабо натянутые, покрытые пеною вожжи болтались у нее на
спине; сзади все время чувствовались сильные и мерные толчки, – это бился
о кузов привязанный к спинке чемодан.
Они поднимались на Тибурвильскую гору, как вдруг навстречу
им вымахнули и пронеслись мимо смеющиеся всадники с сигарами во рту. Эмме
показалось, что один из них был виконт; она обернулась, но увидела лишь не в
лад опускавшиеся и поднимавшиеся головы, так как одни ехали рысью, другие –
галопом.
Проехав еще с четверть мили, Шарль остановил лошадь и
подвязал веревкой шлею.
Когда же он, перед тем как пуститься в путь, еще раз
осмотрел упряжь, ему показалось, что под ногами у лошади что-то валяется; он
нагнулся и поднял зеленый шелковый портсигар, на котором, как на дверце кареты,
красовался герб.
– Э, да тут еще две сигары остались! – сказал
он. – Это мне будет на вечер, после ужина.
– Разве ты куришь? – спросила Эмма.
– Иногда, при случае, – ответил Шарль.
И, сунув находку в карман, стегнул лошаденку. К их приезду
обед еще не был готов. Г-жа Бовари рассердилась. Настази нагрубила ей.
– Убирайтесь вон! – крикнула Эмма. – Я не
позволю вам надо мной издеваться. Вы у меня больше не служите.
На обед у них был луковый суп и телятина со щавелем. Шарль
сел напротив Эммы и, с довольным видом потирая руки, сказал:
– В гостях хорошо, а дома лучше!
Было слышно, как плакала Настази. Шарль успел привязаться к
бедной девушке. Еще будучи вдовцом, он коротал с нею длинные, ничем не
заполненные вечера. Она была его первой пациенткой, самой старинной его
знакомой во всем околотке.
– Ты правда хочешь ей отказать? – спросил он.
– Да, – ответила Эмма. – А что, разве я в том
не вольна?
После обеда, пока Настази стелила постели, они грелись на
кухне. Шарль закурил. Он выпячивал губы, ежеминутно сплевывал и при каждой
затяжка откидывался.
– У тебя голова закружится, – презрительно сказала
Эмма.
Он отложил сигару и побежал на колодец выпить холодной воды.
Эмма схватила портсигар и засунула его поглубже в шкаф.
На другой день время тянулось бесконечно долго! Эмма гуляла
по садику, все по одним и тем же дорожкам, останавливалась перед клумбами,
перед абрикосовыми деревьями, перед гипсовым священником, – все это ей
было так знакомо, но она смотрела на все с изумлением. Каким далеким уже
казался ей бал! Кто же это разделил таким огромным пространством позавчерашнее
утро и нынешний вечер? Поездка в Вобьесар расколола ее жизнь – так гроза в одну
ночь пробивает иногда в скале глубокую расселину. И все же Эмма смирилась; она
благоговейно уложила в комод весь свой чудесный наряд, даже атласные туфельки,
подошвы которых пожелтели от скользкого навощенного паркета. С ее сердцем
случилось то же, что с туфельками: от соприкосновения с роскошью на нем
осталось нечто неизгладимое.
Вспоминать о бале вошло у Эммы в привычку. Каждую среду она
говорила себе, просыпаясь: «Неделю... две недели... три недели назад я была в
замке!» Но мало-помалу все лица в ее воображении слились в одно, она забыла
музыку танцев, она уже не так отчетливо представляла себе ливреи и комнаты;
подробности выпали из памяти, но сожаление осталось.
|
