III
Это были наполненные, упоительные, чудные дни – настоящий
медовый месяц.
Эмма и Леон жили в гостинице «Булонь», на набережной:
закрытые ставни, запертые двери, цветы на полу, сироп со льдом по утрам...
Перед вечером они брали крытую лодку и уезжали обедать на
остров.
То был час, когда в доках по корпусам судов стучали молотки
конопатчиков. Меж деревьев клубился дым от вара, а по воде плыли похожие на
листы флорентийской бронзы большие жирные пятна, неравномерно колыхавшиеся в
багряном свете заката.
Лодка двигалась вниз по течению, задевая верхом длинные,
наклонно спускавшиеся канаты причаленных баркасов.
Городской шум, в котором можно было различить скрип телег,
голоса, тявканье собак на палубах, постепенно удалялся. Эмма развязывала ленты
шляпки, и вскоре лодка приставала к острову.
На дверях ресторанчика сохли рыбачьи сети, почерневшие от
воды. Эмма и Леон усаживались в одной из комнат нижнего этажа, заказывали
жареную корюшку, сливки, вишни. Потом валялись на траве, целовались под
тополями. Здесь они, кажется, могли бы жить вечно, как два Робинзона, – им
было так хорошо вдвоем, что они в целом мире не могли себе представить ничего
прекраснее этого островка. Не в первый раз видели они деревья, голубое небо,
траву, слышали, как плещут волны и как шелестят листья от ветра, но прежде они
ничего этого по замечали; до сих пор природа для них как бы не существовала;
вернее, они стали ценить ее красоту лишь после того, как были утолены их
желания.
С наступлением темноты они возвращались в город. Лодка долго
плыла мимо острова. Окутанные сумраком, они сидели в глубине и молчали. В
железных уключинах, усиливая ощущение тишины, мерно, будто ход метронома,
постукивали четырехугольные весла, а сзади, под неподвижным рулем, все время
журчала вода.
Как-то раз показалась луна. Эмма и Леон не преминули сказать
несколько подходящих к случаю фраз о том, какое это печальное и поэтичное
светило. Эмма даже запела:
Ты помнишь, плыли мы ночной
порой...
Ее слабый, но приятный голос тонул в шуме волн. Переливы
его, точно бьющие крыльями птицы, пролетали мимо Леона, и ветер относил их
вдаль.
Озаренная луной, светившей в раскрытое оконце, Эмма сидела
напротив Леона, прислонившись к перегородке. Черное платье, расходившееся книзу
веером, делало ее тоньше и выше. Голову она запрокинула, руки сложила, глаза
обратила к небу. Порою тень прибрежных ракит закрывала ее всю, а затем, вновь
облитая лунным светом, она, точно призрак, выступала из мрака.
На дне лодки около Эммы Леон подобрал пунцовую шелковую
ленту.
Лодочник долго рассматривал ее и наконец сказал:
– Я на днях катал целую компанию – наверно, кто-нибудь
из них и обронил. Такие всё озорники подобрались – что господа, что дамы,
приехали с пирожными, с шампанским, с музыкой, и пошла потеха! Особенно один,
высокий, красивый, с усиками – такой шутник! Они всё к нему: «Расскажи да
расскажи нам что-нибудь!..» Как же это они его называли?.. Не то Адольф, не то
Додольф...
Эмма вздрогнула.
– Ты не простудилась? – придвигаясь ближе, спросил
Леон.
– Не беспокойся! Ночь прохладная, – наверно, от
этого.
– И, по всему видать, женскому полу он спуску не
дает, – должно быть, полагая, что невежливо обрывать разговор, тихо
добавил старый моряк.
Затем он поплевал себе на руки и опять налег на весла.
И все же настал час разлуки! Расставаться им было нелегко.
Условились, что Леон будет писать на имя тетушки Роле. Эмма дала ему совет
относительно двойных конвертов и обнаружила при этом такое знание дела, что
Леон не мог не подивиться ее хитроумию в сердечных делах.
– Так ты говоришь, там все в порядке? – поцеловав
его в последний раз, спросила она.
– Да, конечно!
«Что ей далась эта доверенность?» – немного погодя, шагая по
улице один, подумал Леон.
|
