VII
На другой день, когда судебный пристав г-н Аран явился к ней
с двумя понятыми описывать имущество, она держала себя героически.
Начали они с кабинета Бовари, но френологическую голову
описывать не стали, так как отнесли ее к «медицинским инструментам». Зато в
кухне переписали блюда, горшки, стулья, подсвечники, а в спальне безделушки на
этажерке. Осмотрели платья Эммы, белье, туалетную комнату. Вся жизнь Эммы со
всеми ее тайниками была выставлена напоказ этим трем мужчинам, точно
вскрываемый труп.
Господин Аран в наглухо застегнутом черном фраке, в белом
галстуке, в панталонах с туго натянутыми штрипками время от времени обращался к
Эмме:
– Разрешите, сударыня! Разрешите! Поминутно раздавались
его восклицания:
– Какая хорошенькая вещица!.. Какая прелесть! Потом г-н
Аран опять принимался писать, макая перо в роговую чернильницу, которую он
держал в левой руке.
Покончив с жилым помещением, поднялись на чердак.
Там у Эммы стоял пюпитр, где хранились письма Родольфа.
Пришлось открыть и пюпитр.
– Ах, тут корреспонденция! – улыбаясь скромной
улыбкой, сказал г-н Аран. – А все-таки разрешите мне удостовериться, что в
ящике больше ничего нет.
Он стал осторожно наклонять конверты, словно для того, чтобы
высыпать золото. При виде того, как эта жирная рука с красными, влажными, точно
слизняки, пальцами касается тех страниц, над которыми когда-то сильно билось ее
сердце, Эмма чуть было не вышла из себя.
Наконец они удалились. Вошла Фелисите. Эмма посылала ее
перехватить Бовари и постараться отвлечь его внимание. Сторожа, оставленного
караулить описанное имущество, они спровадили на чердак, взяв с него слово, что
он оттуда не выйдет.
Вечером Эмме показалось, что Шарль чем-то озабочен. Она
следила за ним встревоженным взглядом и в каждой складке на его лице читала
себе обвинительный приговор. Когда же она переводила глаза на камин,
заставленный китайским экраном, на широкие портьеры, на кресла, на все эти
вещи, скрашивавшие ей жизнь, ее охватывало раскаяние, вернее – глубочайшее
сожаление, от которого боль не только не утихала, а наоборот: становилась все
мучительнее. Шарль, поставив ноги на решетку, спокойно помешивал угли в камине.
Сторож, видимо соскучившись в своем укромном уголке, чем-то
стукнул.
– Там кто-то ходит? – спросил Шарль.
– Нет! – ответила Эмма. – Забыли затворить
слуховое окно, и ветер хлопает рамой.
На другой день, в воскресенье, она поехала в Руан и обегала
всех известных ей банкиров. Но они были за городом или в отлучке. Это ее не
остановило. Она просила денег у тех немногих, кого ей удалось застать, и все
твердила, что у нее сейчас крайность и что она отдаст. Иные смеялись ей в лицо.
Отказом ответили все.
В два часа она побежала к Леону, постучалась. Ее не
впустили. Наконец появился он сам.
– Зачем ты пришла?
– Тебе это неприятно?
– Нет... но...
Он признался, что хозяин не любит, когда у жильцов «бывают
женщины».
– Мне надо с тобой поговорить, – сказала Эмма.
Он хотел было распахнуть перед ней дверь, но она остановила
его:
– Нет, нет! Пойдем к нам!
И они пошли в свой номер, в гостиницу «Булонь».
Войдя, Эмма выпила целый стакан воды. Она была очень бледна.
– Леон, окажи мне услугу, – обратилась она к нему.
Она стиснула ему руки и стала трясти их.
– Слушай: мне нужно восемь тысяч франков!
– Ты с ума сошла!
– Пока еще нет!
Она рассказала ему про опись, про свою беду: Шарль ничего не
подозревает, свекровь ненавидит ее, отец ничем не в состоянии помочь. Но Леон
должен похлопотать и во что бы то ни стало раздобыть требуемую сумму...
– Но как же я...
– Тряпка ты, а не мужчина! – крикнула она.
В ответ на это он сказал явную глупость:
– Ты сгущаешь краски. Наверно, твоему старикашке можно
заткнуть рот и одной тысячей экю.
Казалось бы, тем больше у Леона оснований хоть что-нибудь
предпринять. Никогда она не поверит, чтобы нельзя было достать три тысячи
франков. Притом Леон может занять не для себя, а для нее.
– Ну иди! Попытайся! Это необходимо! Беги!.. Сделай
все! Сделай все! Я так тебя буду любить!
Он ушел и, вернувшись через час, торжественно объявил:
– Я был у троих... Ничего не вышло.
Молча и неподвижно сидели они друг против друга по обе
стороны камина. Эмма пожимала плечами, пристукивая от нетерпения каблуком.
Вдруг он услышал ее шепот:
– Я бы на твоем месте, конечно, нашла!
– Да где же?
– У себя в конторе!
И она взглянула на него.
Глаза ее горели дикой отвагой, веки сладострастно и
ободряюще смежались, и молодой человек чувствовал, что он не в силах
противодействовать молчаливой воле этой женщины, толкающей его на преступление.
Ему стало страшно, и, чтобы не ставить точек над i, он, хлопнув себя по лбу,
воскликнул:
– Да ведь сегодня ночью должен вернуться Морель!
Надеюсь, он мне не откажет. (Морель был сын богатого коммерсанта, приятель
Леона.) Завтра я привезу тебе деньги, – добавил он.
Эмма, видимо, не очень обрадовалась. Быть может, она
подозревала ложь? Леон покраснел.
– Но если до трех часов меня не будет, ты уж меня не
жди, дорогая, – предупредил он. – А теперь прости – мне пора. Прощай!
Он пожал ей руку, но ответного пожатия не ощутил. Эмма уже
ничего не чувствовала, кроме душевной пустоты.
Пробило четыре часа, и она по привычке, как автомат, встала
с места – надо было ехать обратно в Ионвиль.
Погода стояла прекрасная. Был один из тех ясных и свежих
мартовских дней, когда солнце сияет на белом-белом небе. Руанцы, нарядные ради
воскресного дня, разгуливали и, казалось, наслаждались жизнью. Эмма дошла до
соборной площади. Только что кончилась всенощная, и народ расходился. Толпа,
словно река из трех пролетов моста, текла из трех церковных дверей, а у
главного входа неподвижной скалой высился привратник.
И тут Эмма припомнила день, когда, полная надежд и сомнений,
входила она под эти своды, а любовь ее в тот миг была еще глубже громадного
храма. Она плохо сознавала, что с ней творится, но все же продолжала идти, хотя
ноги у нее подкашивались, а из глаз текли под вуалью слезы.
– Берегись! – крикнул голос из распахнувшихся
ворот.
Она остановилась и пропустила вороную лошадь, приплясывавшую
в оглоблях тильбюри, которым правил какой-то джентльмен в собольей шубе. Кто бы
это мог быть? Эмма его где-то видела... Лошадь рванула и укатила.
Да это же виконт! Эмма оглянулась – улица была пуста.
Подавленная, измученная, Эмма прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Потом она подумала, что, вероятно, ошиблась. Вообще она уже
ничего не понимала. Все в ней самой и вокруг нее было ненадежно. Она
чувствовала, что погибает, чувствовала, что катится в пропасть. И она даже
обрадовалась милому Оме, – держа в руке платок с полдюжиной «тюрбанчиков»
для своей супруги, он стоял во дворе «Красного креста» и наблюдал за тем, как в
«Ласточку» грузят большой ящик с аптекарскими товарами.
«Тюрбанчики» – тяжелые хлебцы в виде чалмы, которые принято
есть постом и непременно – с соленым маслом, – г-жа Оме очень любила. Это
единственный уцелевший образец средневековой кулинарии, восходящий, быть может,
ко времени крестовых походов: такими хлебцами, вероятно, наедались досыта
могучие нормандцы, которым при желтом свете факелов казалось, будто на столах
среди кувшинов с вином и громадных окороков выставлены им на съедение головы
сарацинов. Аптекарша, несмотря на скверные зубы, грызла тюрбанчики с
героическим упорством, поэтому г-н Оме всякий раз, когда бывал в Руане, покупал
их для нее в лучшей булочной на улице Масакр.
– Какая приятная встреча! – сказал он, подсаживая
Эмму в «Ласточку».
Затем привязал тюрбанчики к ремню багажной сетки, снял шляпу
и, скрестив руки, принял наполеоновскую задумчивую позу. Но когда у подножия
горы, по обыкновению, показался слепой, он воскликнул:
– Не понимаю, как это власти до сих пор терпят столь предосудительный
промысел! Таких несчастных нужно отделить от общества и приучить к труду!
Прогресс двигается черепашьим шагом, честное слово! Мы недалеко ушли от
варваров!
Слепой протягивал шляпу, и она тряслась у края занавески,
словно отставший клочок обоев.
– Последствие золотухи! – возгласил фармацевт.
Он прекрасно знал этого горемыку, но притворился, будто
видит его впервые, и стал сыпать специальными выражениями: роговая оболочка,
склера, габитус, фациес, а затем отеческим тоном заговорил с ним:
– И давно ты, мой друг, болеешь этой ужасной болезнью?
Вместо того чтобы шататься по кабакам, ты бы лучше придерживался определенного
режима.
Он советовал ему пить хорошее вино, хорошее пиво, есть
хорошее жаркое. Слепой все тянул свою песенку. Вообще он казался полуидиотом.
Наконец г-н Оме открыл кошелек.
– На, вот тебе су, дай мне два лиара сдачи. И не
забывай моих советов – они тебе пригодятся.
Ивер не постеснялся выразить по этому поводу сомнение. Но
аптекарь, заявив, что берется вылечить слепого с помощью противовоспалительной
мази собственного приготовления, дал ему свой адрес:
– Господин Оме, возле рынка, меня все знают.
– Ну, а теперь, за то, что побеспокоил господ,
представь нам комедию, – сказал Ивер.
Слепой присел на корточки, запрокинул голову, высунул язык
и, вращая глазами, затекшими зеленоватым гноем, стал тереть обеими руками живот
и глухо, как голодная собака, завыл. Почувствовав отвращение, Эмма бросила ему
через плечо пятифранковую монету. Это было все ее достояние. Она тут же
подумала, что лучше нельзя было его промотать.
Дилижанс поехал дальше, но г-н Оме вдруг высунулся в окошко
и крикнул:
– Ни мучного, ни молочного! Носить шерстяное белье и
подвергать пораженные участки действию можжевелового дыма!
Знакомые предметы, мелькавшие перед глазами Эммы, отвлекали
ее от мрачных дум. Она чувствовала во всем теле страшную усталость; домой она
вернулась в каком-то отупении, изнеможении, полусне.
«Будь что будет!» – решила она.
А потом, кто знает? Всегда может произойти что нибудь
необычайное. Например, скоропостижно умрет Лере.
В девять часов утра ее разбудил шум на площади. У рынка,
около столба, на котором было наклеено большое объявление, собрался народ, а
Жюстен, стоя на тумбе, срывал объявление. Но в эту минуту его схватил за
шиворот полевой сторож. Из аптеки вышел г-н Оме. В центре толпы стояла и,
по-видимому, о чем-то распространялась тетушка Лефрансуа.
– Барыня! Барыня! – крикнула, вбегая,
Фелисите. – Вот безобразие!
С этими словами бедная девушка, вся дрожа от волнения,
протянула Эмме лист желтой бумаги, который она сейчас сорвала с двери. Эмма,
только взглянув, поняла все: это объявление о распродаже ее имущества.
Барыня и служанка молча переглянулись. У них не было тайн
друг от друга. Фелисите вздохнула.
– Я бы на вашем месте, барыня, пошла к Гильомену.
– Ты думаешь?
Этим вопросом она хотела сказать:
«Через слугу тебе известно все. Разве хозяин говорил
когда-нибудь обо мне?»
– Да, да, пойдите к нему, это самое лучшее.
Госпожа Бовари надела черное платье и шляпку с отделкой из
стекляруса. Чтобы ее не увидели (на площади все еще толпился народ), она пошла
задворками, берегом реки.
Добежав до калитки нотариуса, она еле перевела дух. Было
пасмурно, падал снежок.
На звонок вышел Теодор в красном жилете; он встретил Эмму
почти фамильярно, как свою приятельницу, и провел прямо в столовую.
Под кактусом, который заполонял всю нишу, гудела большая
изразцовая печь; на стенах, оклеенных обоями под цвет дуба, висели в черных
деревянных рамах «Эсмеральда» Штейбена и «Жена Потифара» Шопена. Накрытый стол,
две серебряные грелки, хрустальная дверная ручка, паркет, обстановка – все
сверкало безукоризненной, английской чистотой. В уголки окон были вставлены для
красоты цветные стекла.
«Мне бы такую столовую», – подумала Эмма.
Вошел нотариус; левой рукой он придерживал расшитый
пальмовыми листьями халат, а другой рукой то приподнимал, то опять надевал
коричневую бархатную шапочку, кокетливо сдвинутую на правый бок – туда, где
свисали три белесые пряди, которые, расходясь на затылке, обвивали его голый
череп.
Предложив Эмме кресло, Гильомен извинился за бесцеремонность
и сел завтракать.
– У меня к вам просьба, сударь... – заговорила
Эмма.
– Какая просьба, сударыня? Я вас слушаю. Она начала
излагать суть дела.
Господин Гильомен все уже знал от самого торговца тканями, с
которым он не раз под шумок обделывал дела: когда нотариуса просили устроить
ссуду под закладные, г-н Лере охотно давал ему деньги.
Таким образом вся эта длинная история представлялась ему
яснее, чем самой Эмме: ее векселя, сначала мелкие, бланкированные разными
лицами, надолго отсроченные, без конца переписывались, пока в один прекрасный
день купец не собрал все протесты и не поручил своему приятелю подать в суд, но
только от своего имени, ибо прослыть у своих сограждан живоглотом он считал для
себя невыгодным.
Эмма перебивала свой рассказ упреками по адресу Лере, на
которые нотариус время от времени отвечал ничего не значащими словами. Синий
галстук, заколотый двумя брильянтовыми булавками, соединенными золотой
цепочкой, подпирал ему подбородок; он ел котлету, пил чай и все улыбался
какой-то странной улыбкой, слащавой и двусмысленной. Потом вдруг обратил
внимание, что у посетительницы промокли ноги:
– Сядьте поближе к печке... А ноги повыше... Поближе к
кафелям.
Эмма боялась их запачкать.
– Красивое ничего не может испортить, – галантно
заметил нотариус.
Эмма попыталась растрогать его и, постепенно проникаясь
жалостью к самой себе, заговорила с ним о своем скудном достатке, о домашних
дрязгах, о своих потребностях. Он все это понимал: еще бы, такая элегантная женщина!
Не переставая жевать, он повернулся к ней всем корпусом, так что колено его
касалось теперь ее ботинка, от приставленной к теплой печке и коробившейся
подошвы которого шел пар.
Но когда Эмма попросила у него тысячу экю, он поджал губы и
сказал, что напрасно она раньше не уполномочила его распорядиться ее
состоянием, так как много есть приемлемых и для женщины способов получать
прибыль. Можно было почти без всякого риска отлично заработать на грюменильских
торфяных разработках, на гаврских земельных участках. Он называл
сногсшибательные цифры ее возможных доходов, и это приводило ее в бешенство.
– Почему же вы не обратились ко мне? – спросил он.
– Сама не знаю, – ответила она.
– Почему же все-таки?.. Неужели вы меня боялись?
Значит, это я должен жаловаться на судьбу, а не вы! Мы с вами были едва
знакомы! А между тем я вам всей душой предан. Надеюсь, теперь вы в этом не
сомневаетесь?
Он взял ее руку, припал к ней жадными губами, потом положил
себе на колено и, бережно играя пальцами Эммы, стал рассыпаться в изъявлениях
нежности.
Его монотонный голос журчал, как ручей, сквозь отсвечивавшие
очки было видно, как в его зрачках вспыхивают искры, а пальцы все выше
забирались к Эмме в рукав. Она чувствовала на своей щеке его прерывистое
дыхание. Он был ей мерзок.
– Милостливый государь, я жду! – вскочив с места,
сказала она.
– Чего ждете? – спросил нотариус; он был сейчас
бледен как смерть.
– Денег.
– Но...
Искушение было слишком велико.
– Ну, хорошо!.. – сказал г-н Гильомен.
Не обращая внимания на халат, он пополз к ней на коленях.
– Останьтесь, умоляю! Я вас люблю!
Он обхватил рукой ее стан.
Вся кровь бросилась Эмме в голову. Она дико посмотрела на
него и отпрянула.
– Как вам не стыдно, милостивый государь! –
крикнула она. – Воспользоваться моим бедственным положением!.. Меня можно
погубить, но меня нельзя купить!
И выбежала из комнаты.
Господин Гильомен тупо уставился на свои прекрасные ковровые
туфли – это был дар любящего сердца. Наглядевшись на них, он понемногу
утешился. А кроме того, он подумал, что такого рода похождение могло бы слишком
далеко его завести.
«Негодяй! Хам!.. Какая низость!» – шептала Эмма, идя нервной
походкой под придорожными осинами. К чувству оскорбленной стыдливости
примешивалось горестное сознание, что последняя ее надежда рухнула. Ей пришло
на ум, что ее преследует само провидение, и мысль эта наполнила ее гордостью –
никогда еще не была она такого высокого мнения о себе и никогда еще так не
презирала людей. На нее нашло какое-то исступление. Ей хотелось бить всех
мужчин, плевать им в лицо, топтать их ногами. Бледная, дрожащая, разъяренная,
она быстро шла вперед, глядя сквозь слезы в пустынную даль, испытывая какое-то
злобное наслаждение.
Завидев свой дом, она вдруг почувствовала полный упадок сил.
Ноги не слушались ее, а не идти она не могла – куда же ей было деваться?
Фелисите ждала ее у входа.
– Ну что?
– Сорвалось! – сказала Эмма.
Минут пятнадцать перебирали они всех ионвильцев, которые
могли бы ей помочь. Но стоило Фелисите назвать кого-нибудь, как у Эммы тотчас
находились возражения.
– Ну что ты! Разве они согласятся!
– А ведь сейчас барин придет!
– Я знаю... Оставь меня.
Она испробовала все. Круг замкнут. Когда Шарль придет, она
скажет ему начистоту:
– Уходи отсюда. Ковер, по которому ты ступаешь, уже не
наш. От всего твоего дома у тебя не осталось ни одной вещи, ни одной булавки,
ничего как есть, и это я разорила тебя, несчастный ты человек!
Тут Шарль разрыдается, а когда выплачется, когда первый
порыв отчаяния пройдет, он простит ее.
– Да, – шептала она, скрежеща зубами, – он
простит меня, а я и за миллион не простила бы Шарлю того, что я досталась
ему... Никогда! Никогда!
Эта мысль о моральном превосходстве Шарля выводила ее из
себя. Как бы то ни было, сознается она или не сознается, все равно – сейчас
немного погодя или завтра, но он узнает о катастрофе. Значит, мучительного
разговора не избежать, она неминуемо должна будет принять на себя всю тяжесть
его великодушия. Не сходить ли еще раз к Лере? Но какой смысл? Написать отцу?
Поздно. Быть может, она уже теперь жалела, что отказала нотариусу, но тут
внезапно послышался конский топот. Это подъехал Шарль, он уже отворил калитку;
он был белее мела. Эмма пустилась стрелой вниз по лестнице, перебежала площадь.
Жена мэра, остановившаяся у церкви с Лестибудуа видела, как она вошла к податному
инспектору.
Госпожа Тюваш побежала к г-же Карон поделиться новостью. Обе
дамы поднялись на чердак и, спрятавшись за развешанным на жердях бельем,
устроились так, чтобы видеть все, что происходит у Бине.
Сидя один в своей мансарде, он вытачивал из дерева копию
одного из тех не поддающихся описанию и никому не нужных костяных изделий,
которые состоят из полумесяцев, шариков, вставленных один в другой, а вместе
образуют сооружение прямое, точно обелиск. Податному инспектору осталось
выточить последнюю деталь, он был почти у цели! В полумраке мастерской из-под
резца летела белая пыль, похожая на искровой фонтан, бьющий из-под копыт
скакуна. Колеса крутились, скрипели. Склонившись над станком, Бине раздувал
ноздри и улыбался; по-видимому, он испытывал чувство полного удовлетворения,
того удовлетворения, какое могут дать только примитивные занятия, радующие
легкими трудностями и заставляющие успокаиваться на достигнутом, ибо дальше
стремиться уже не к чему.
– Ага! Вот она! – сказала г-жа Тюваш.
Но станок так скрежетал, что слов Эммы не было слышно.
Наконец обеим дамам показалось, что до них долетели слово «франки».
– Она просит его не брать с нее сейчас налогов, –
шепнула г-жа Тюваш.
– Это предлог! – заметила г-жа Карой.
Им было видно, как Эмма ходила по мастерской, рассматривала
висевшие на стенах кольца для салфеток, подсвечники, шары для перил и с каким
самодовольным выражением лица поглаживал подбородок Бине.
– Может, она хочет что-нибудь ему заказать? –
высказала предположение г-жа Тюваш.
– Да он ничего не продает! – возразила соседка.
Податной инспектор, видимо, слушал, но, как ни таращил
глаза, ничего не мог взять в толк. Эмма продолжала говорить, смотря на него
нежным, умоляющим взором. Потом она подошла к нему вплотную; грудь ее высоко
поднималась; оба не произносили ни слова.
– Неужели она с ним заигрывает? – спросила г-жа
Тюваш.
Бине покраснел до ушей. Эмма взяла его за руку.
– Это уж бог знает что такое!
Эмма, бесспорно, делала ему какое-то гнусное предложение,
потому что податной инспектор – а он был не из робких: он сражался за родину
под Баутценом и Лютценом и был даже «представлен к кресту» – вдруг, точно
завидев змею, шарахнулся от Эммы и крикнул:
– Милостивая государыня! Да вы в своем уме?..
– Таких женщин сечь надо! – сказала г-жа Тюваш.
– Да где же она? – спросила г-жа Карой.
А Эммы уже и след простыл. Некоторое время спустя они снова
увидели ее: она бежала по Большой улице, а потом повернула направо, как будто
бы к кладбищу, и это окончательно сбило их с толку.
– Тетушка Роле, мне душно!.. – войдя к кормилице,
сказала Эмма. – Распустите мне шнуровку.
Эмма рухнула на кровать. Она рыдала. Тетушка Роле накрыла ее
юбкой и стала возле кровати. Но г-жа Бовари не отвечала ни на какие вопросы, и
кормилица опять села за прялку.
– Ох! Перестаньте! – вообразив, что это станок
Бине, прошептала Эмма.
«Что с ней? – думала кормилица. – Зачем она ко мне
пришла?»
Эмму загнал сюда страх – она не в силах была оставаться
дома.
Лежа на спине, она неподвижным, остановившимся взглядом
смотрела прямо перед собой, и хотя разглядывала предметы с каким-то тупым
вниманием, а все же различала их неясно. Она не отрывала глаз от трещин на
стене, от двух дымящихся головешек и от продолговатого паука, сновавшего у нее
над головой по щели в балке. Наконец ей удалось привести мысли в порядок. Она
вспомнила... Однажды она шла с Леоном... О, как это было давно!.. Река сверкала
на солнце, благоухал ломонос... Воспоминания понесли ее, как бурный поток, и
она припомнила вчерашний день.
– Который час? – спросила она.
Тетушка Роле вышла во двор, протянула руку к самой светлой
части неба и не спеша вернулась домой.
– Скоро три, – объявила она.
– Спасибо! Спасибо!
Сейчас приедет Леон. Наверное приедет! Он достал денег. Но
ведь он не знает, что она здесь, – скорее всего он пройдет прямо к ней.
Эмма велела кормилице сбегать за ним.
– Только скорей!
– Иду, иду, милая барыня!
Теперь Эмма не могла понять, почему она не подумала о нем с
самого начала. Вчера он дал слово, он не подведет. Она живо представила себе,
как она войдет к Лере и выложит на стол три кредитных билета. Потом еще надо
будет как-нибудь объяснить Бовари. Но что можно придумать?
Кормилица между тем все не шла. Часов в лачуге не было, и
Эмма успокоила себя, что это для нее так тянется время. Она решила прогуляться
по саду, медленным шагом прошлась мимо изгороди, а затем, в надежде, что
кормилица шла обратно другой дорогой, быстро вернулась. Наконец, истерзанная
ожиданием, отбиваясь от роя сомнений, не зная, как долго томится она здесь –
целый век или одну минуту, она села в уголок, закрыла глаза, заткнула уши.
Скрипнула калитка. Она вскочила. Не успела она задать кормилице вопрос, как та
уже выпалила:
– К вам никто не приезжал!
– Как?
– Никто, никто! А барин плачет. Он вас зовет. Вас ищут.
Эмма ничего не сказала в ответ. Ей было трудно дышать, она смотрела вокруг
блуждающим взглядом. Кормилица, увидев, какое у нее лицо, невольно попятилась:
ей показалось, что г-жа Бовари сошла с ума. Вдруг Эмма вскрикнула и ударила
себя по лбу: точно яркая молния во мраке ночи, прорезала ей сознание мысль о
Родольфе. Он был такой добрый, такой деликатный, такой великодушный! Если даже
он начнет колебаться, она заставит его оказать ей эту услугу: довольно одного
ее взгляда, чтобы в душе у Родольфа воскресла любовь. И она отправилась в Ла
Юшет, не отдавая себе отчета, что теперь она сама идет на то, что еще так
недавно до глубины души возмутило ее, – не помышляя о том, какой это для
нее позор.
|
