VII
Следующий день был для Эммы тягостным днем. Ей казалось,
будто все вокруг нее повито какой-то черной мглой, чуть заметно колышущейся на
поверхности предметов, и, жалобно воя, точно зимний ветер в пустом замке, все
глубже оседала в ее душе тоска. То были думы о невозвратном, усталость,
охватывающая человека после какого-нибудь сделанного дела, и, наконец, боль,
которую испытываешь, чуть только прекратится уже ставший привычным душевный
подъем, едва лишь внезапно ослабнет длительное душевное напряжение.
Как и по возвращении из Вобьесара, когда в голове у нее
кружился вихрь кадрилей, она впала в черную меланхолию, в мрачное отчаяние.
Леон представлялся ей стройнее, красивее, обаятельнее, загадочнее, чем когда бы
то ни было. Разлучившись с нею, он ее не покинул, он был здесь, – стены
дома, казалось, сторожили его тень. Она не могла отвести глаза от ковра, по
которому он ступал, от стульев, на которых он сидел. Река струилась
по-прежнему, неторопливо пронося свою легкую зыбь мимо скользкого берега. Они
часто гуляли здесь вдвоем по замшелым камням, под неумолкающий плеск волн. Как
ярко светило им солнце! Как любили они укрыться от полдневного зноя в тенистом
уголке сада! Он сидел с непокрытой головой на скамейке с ветхими столбиками и
читал вслух. Свежий луговой ветер шевелил страницы книги и настурции возле
беседки... И вот он уехал, единственная радость ее жизни, единственная надежда
на счастье! Как могла она упустить это блаженство, когда оно само шло ей
навстречу? Почему она не упала на колени и не ухватилась за него обеими руками,
когда оно собиралось улететь? Она проклинала себя за то, что не полюбила тогда
Леона, – теперь она жаждала его поцелуев. Ей хотелось бежать за ним,
упасть в его объятия, сказать ему: «Это я, я – твоя!» Но ее заранее отпугивали
препятствия, и чувство горечи, примешиваясь к желаниям, лишь усиливало их.
С той поры память о Леоне стала как бы средоточием ее тоски.
Она горела в ее душе ярче, нежели костер, разведенный на снегу
путешественниками в русской степи. Эмма бросалась к огню, грелась около него,
осторожно помешивала в этом догоравшем очаге, всюду искала, что бы еще в него
подбросить. Самые далекие воспоминания и совсем недавние происшествия, то, что
она испытала, и то, что она воображала, разлетевшиеся сладострастные мечты,
думы о счастье, ломавшиеся на ветру, как сухие ветки, ее никому не нужная
нравственность, ее неутоленные чаяния, домашние дрязги – все это она подбирала,
все это она ловила, все это годилось, чтобы разжечь ее кручину.
И все же пламя погасло, – быть может, оттого, что не
хватило топлива, а быть может, наоборот, оттого, что Эмма слишком много сразу
его положила. Разлука мало-помалу притушила любовь, привычка приглушила тоску,
зарево пожара, заливавшее багрянцем пасмурное небо Эммы, с каждым днем все
бледнело, а потом и совсем померкло. Усыпленное сознание Эммы принимало
отвращение к мужу за влечение к любимому человеку, ожоги злобы – за вспышки
нежности. Но буря не утихала, а страсть сгорела дотла, помощь ниоткуда не
приходила, луч солнца ниоткуда не пробивался, со всех сторон ее обступала
темная ночь, и она вся закоченела от дикого, до костей пробирающего холода.
Мрачная полоса жизни в Тосте повторялась для нее сызнова. Но
только теперь она считала себя еще несчастнее, ибо уже познала горе и
прониклась уверенностью, что оно неизбывно.
Женщина, принесшая такие огромные жертвы, может позволить
себе некоторые прихоти. Эмма купила готическую скамеечку, за один месяц
истратила четырнадцать франков на лимоны для полировки ногтей, выписала из
Руана голубое кашемировое платье, выбрала у Лере самый красивый шарф, стала
подпоясывать им капот и в этом наряде при закрытых ставнях лежала с книгой в
руках на диване.
Теперь она часто меняла прическу: то причесывалась
по-китайски, то распускала волнистые локоны, то заплетала косы; потом сделала
себе сбоку пробор, сзади подвернула волосы, и у нее вышло подобие мужской
прически.
Ей захотелось выучиться итальянскому языку: она обзавелась
словарями, купила грамматику, купила бумаги. Попробовала читать серьезные книги
по истории и философии. Шарль иногда просыпался ночью и вскакивал – ему
казалось, что его зовут к больному.
– Сейчас приду, – бормотал он.
Но это Эмма, зажигая лампу, чиркала спичкой. Между тем с
книгами повторилась та же история, что с вышиваньем: весь шкаф у нее был
завален неоконченными работами, и точно так же Эмма брала одну книгу, бросала и
принималась за другую.
Временами Эмму охватывало лихорадочное возбуждение, и тогда
ее легко можно было подбить на любую дикую выходку: как-то раз она поспорила с
мужем, что выпьет залпом полстакана водки, и так как Шарль имел глупость
раззадорить ее, то она и выпила все до дна.
Несмотря на свои чудачества, как выражались ионвильские
дамы, Эмма все же не производила впечатления жизнерадостной женщины, углы ее
рта были вечно опущены, как у старой девы или у незадачливого честолюбца. Она
всегда была бледна, бела как полотно, морщила нос, смотрела на всех невидящим
взглядом. Обнаружив у себя на висках три седых волоса, она заговорила о том,
что начинает стареть.
Она заметно слабела. Как-то раз у нее даже открылось
кровохарканье. Шарль встревожился, забегал.
– А, да не все ли равно! – сказала она.
Шарль забился в свой кабинет, сел в кресло и, облокотившись
на письменный стол, на котором возвышалась френологическая голова, заплакал.
Он выписал мать, и они вели долгие разговоры об Эмме.
Как быть? Что с ней делать, раз она отказывается от всякого
лечения?
– Знаешь, как бы надо поступить с такой женой? –
твердила г-жа Бовари-мать. – Приучить ее заниматься делом, ручным трудом!
Пришлось бы ей, как другим, работать ради куска хлеба, так небось сразу бы
поздоровела, – это у нее все оттого, что голова не тем забита, да от
безделья.
– Она все-таки занимается, – возражал Шарль.
– Занимается! А чем? Романы читает, вредные книги, в
которых против религии пишут, да, подражая Вольтеру, высмеивают духовенство.
Проку от этого не жди, бедный мой мальчик! Кто не верит в Бога, тот добром не
кончит.
Словом, было решено не давать Эмме читать романы. Задача
была не из легких. Тем не менее г-жа Бовари-мать взяла это на себя: она обещала
проездом через Руан зайти к библиотекарю и сказать, что Эмма отказывается от
абонемента. Если же библиотекарь, этот змей-искуситель, станет упорствовать, то
ведь недолго и в полицию заявить.
Свекровь и невестка простились холодно. Если не считать
обычных вопросов во время еды и пожеланий спокойной ночи, то за три недели, что
они прожили вместе, они и двух слов не сказали друг другу.
Госпожа Бовари-мать уехала в среду – в Ионвиле это был
базарный день.
С утра на площади вдоль домов, от церкви и до трактира,
выстроился ряд телег, поставленных на задок, вверх оглоблями. На
противоположной стороне в брезентовых палатках торговали бумажными тканями,
одеялами, шерстяными чулками, недоуздками, синими лентами в связках, и концы
этих лент плескались на ветру. Между пирамидами яиц и плетушками с сыром, из
которых торчала склеившаяся солома, прямо на землю был свален грузный скобяной
товар; рядом с сельскохозяйственными орудиями, высовывая головы между прутьями
низких клеток, кудахтали куры. Толпа сгрудилась на одном месте и по временам
так напирала, что витрина аптеки грозила треснуть. По средам здесь всегда была
толкотня – люди протискивались в аптеку не столько за лекарствами, сколько для
того, чтобы посоветоваться с Оме, – так он был популярен в окрестных селениях.
Его несокрушимая самоуверенность пленяла сельчан. Лучшего лекаря, чем он, они
не могли себе представить.
Эмма сидела, облокотившись на подоконник (это было ее
излюбленное место – в провинции окно заменяет театр и прогулки) , и от скуки
смотрела на толпившееся мужичье, как вдруг внимание ее остановил господин в
зеленом бархатном сюртуке. На нем были щегольские желтые перчатки и вместе с
тем грубые краги. Направлялся он к докторскому дому, а за ним, понурив голову,
задумчиво брел крестьянин.
– Барин дома? – спросил незнакомец Жюстена,
который болтал на пороге с Фелисите.
Все еще принимая Жюстена за слугу доктора, он добавил:
– Скажите, что его спрашивает господни Родольф Буланже
де Ла Юшет.
Новоприбывший присоединил к своему имени название
географического пункта не из местного патриотизма, а для того, чтобы сразу дать
понять, кто он такой. Под Ионвилем действительно было поместье Ла Юшет, и он
его купил вместе с барской усадьбой и двумя фермами; управлял он имением сам,
но жил на довольно широкую ногу. Говорили, что у этого холостяка «по меньшей
мере пятнадцать тысяч ренты».
Шарль вошел в залу. Г-н Буланже сказал, что вот этот его
работник желает, чтобы ему отворили кровь, а то-де у него «мурашки по всему
телу бегают».
– Мне от этого полегчает, – на все доводы отвечал
работник.
Бовари велел принести бинт и попросил Жюстена подержать таз.
Видя, что малый побледнел, – он его подбодрил:
– Не бойся, милейший, не бойся!
– Ничего, ничего, – ответил тот, –
действуйте!
И, расхрабрившись, протянул свою ручищу. Из-под ланцета
выбилась струя крови и забрызгала оконное стекло.
– Ближе таз! – крикнул Шарль.
– Вот на! – сказал крестьянин. – Прямо целый
фонтан! А кровь-то какая красная! Ведь это хорошо?
– Некоторые сперва ничего не чувствуют, а потом вдруг
теряют сознание, – заметил лекарь. – Особенно часто это бывает с
людьми крепкого телосложения, как вот он.
При этих словах сельчанин выронил футляр от ланцета, который
он все время вертел в руке. У него так свело плечи, что затрещала спинка стула.
Шапка упала на пол.
– Так я и знал, – зажимая пальцем вену, сказал
Бовари.
В руках у Жюстена заплясал таз, колени у него подгибались,
он побледнел.
– Жена! Жена! – позвал Шарль. Эмма сбежала с
лестницы.
– Уксусу! – крикнул он. – Ах, боже мой, сразу
двое! От волнения Шарль с трудом наложил повязку.
– Пустяки! – подхватив Жюстена, совершенно
спокойно сказал г-н Буланже.
Он усадил его на стол и прислонил спиной к стене.
Госпожа Бовари стала снимать с Жюстена галстук. Шнурки его
рубашки были завязаны на шее узлом. Тонкие пальцы Эммы долго распутывали его.
Потом, смочив свой батистовый платок уксусом, она начала осторожно тереть ему
виски и тихонько дуть на них.
Конюх очнулся, а Жюстен все никак не мог прийти в себя,
зрачки его, тонувшие в мутных белках, напоминали голубые цветы в молоке.
– Это надо убрать от него подальше, – сказал
Шарль. Госпожа Бовари взяла таз. Чтобы задвинуть его под стол, она присела, и
ее платье, летнее желтое платье (длинный лиф и широкая юбка с четырьмя
воланами), прикрыло плиты пола. Нагнувшись и расставив локти, она слегка
покачивалась, и при колебаниях ее стана колокол платья местами опадал. Потом
она взяла графин с водой и бросила туда несколько кусков сахара, но в это время
подоспел фармацевт. Пока все тут суетились, служанка за ним сбегала. Увидев,
что глаза у племянника открыты, он облегченно вздохнул. Потом обошел его со
всех сторон и смерил взглядом.
– Дурак! – говорил он. – Право, дурачина!
Набитый дурак! Велика важность – флеботомия! А ведь такой храбрец! Вы не
поверите, это сущая белка, за орехами лазает на головокружительную высоту.
Ну-ка, похвастайся! А как же твои благие намерения? Ты ведь хочешь быть
фармацевтом. Тебя могут вызвать в суд, дабы ты пролил свет на какое-нибудь
чрезвычайно запутанное дело, и тебе надо будет сохранять спокойствие, рассуждать,
вести себя, как подобает мужчине, а иначе тебя примут за идиота!
Ученик в ответ не произнес ни слова.
– Кто тебя сюда звал? – продолжал аптекарь. –
Вечно надоедаешь доктору и его супруге! Как раз по средам мне твоя помощь
особенно необходима. Сейчас в аптеке человек двадцать. А я вот пожалел тебя и
все бросил. Ну иди! Живо! Жди меня и поглядывай за склянками!
Жюстен, приведя себя в порядок, удалился, и тут речь зашла о
дурноте. Г-жа Бовари никогда ею не страдала.
– Для женщины это редкость! – заметил г-н Буланже. –
А ведь есть на свете очень слабые люди. При мне на поединке секундант потерял
сознание, как только стали заряжать пистолеты.
– А меня вид чужой крови ничуть не пугает, –
заговорил аптекарь. – Но если я только представлю себе, что кровь течет у
меня самого, и буду развивать эту мысль, вот тогда мне ничего не стоит лишиться
чувств.
Между тем г-н Буланже отпустил своего работника и велел ему
успокоиться, коль скоро прихоть его удовлетворена.
– Впрочем, благодаря этой прихоти я имел удовольствие
познакомиться с вами, – добавил он, глядя на Эмму.
Затем положил на угол стола три франка, небрежно кивнул
головой и вышел.
Немного погодя он был уже за рекой (дорога в Ла Юшет
тянулась вдоль того берега). Эмма видела, как он шел по лугу под тополями,
порой как бы в раздумье замедляя шаг.
– Очень мила! – говорил он сам с собой. –
Очень мила эта докторша! Хорошенькие зубки, черные глаза, кокетливая ножка, а
манеры, как у парижанки. Откуда она, черт побери, взялась? Где ее подцепил этот
увалень?
Родольфу Буланже исполнилось тридцать четыре года; у этого
грубого по натуре и проницательного человека в прошлом было много романов, и
женщин он знал хорошо. Г-жа Бовари ему приглянулась, и теперь он все думал о
ней и о ее муже.
«По-моему, он очень глуп... Она, наверно, тяготится им.
Ногти у него грязные, он по три дня не бреется. Пока он разъезжает по больным,
она штопает ему носки. И как же ей скучно! Хочется жить в городе, каждый вечер
танцевать польку! Бедная девочка! Она задыхается без любви, как рыба без воды
на кухонном столе. Два-три комплимента, и она будет вас обожать, ручаюсь! Она
будет с вами нежна! Обворожительна!.. Да, а как потом от нее отделаться?»
В предвидении тьмы наслаждений, которые может доставить
Эмма, он по контрасту вспомнил о своей любовнице. Он содержал руанскую актрису.
И вот, когда ее образ возник перед ним, он при одной мысли о ней почувствовал
пресыщение.
«Нет, госпожа Бовари гораздо красивее! – подумал
он. – А главное, свежее. Виржини уж очень расплылась. Ее восторженность
мне опротивела. А потом, эта ее страсть к креветкам!»
Кругом не было ни души, и Родольф слышал только мерный шорох
травы, бившей его по башмакам, да стрекотанье кузнечиков в овсах. Ему
представлялась Эмма, какая она была у себя в зале, точь-в-точь так же одетая, и
мысленно он раздевал ее.
– Она будет моя! – разбивая палкой сухой ком
земли, воскликнул он.
И сейчас же стал думать о том, как за это дело взяться.
«Где мы с ней будем видеться? – задавал он себе
вопрос. – Каким образом? Свою девчонку она, верно, с рук не спускает, а
тут еще служанка, соседи, муж, – возни не оберешься».
– Только время зря потратишь! – проговорил он
вслух. А потом опять начал вспоминать.
«Глаза ее, как два буравчика, впиваются тебе прямо в сердце.
А какая она бледная!.. Обожаю бледных женщин!»
На вершине Аргейльского холма решение его созрело.
«Надо ждать удобного случая, вот и все. Что ж, буду к ним
заходить, пришлю им дичи, живности. Попрошу себе даже кровь пустить, если нужен
будет предлог. Мы подружимся, я приглашу их к себе...»
– Дьявольщина! – воскликнул он. – Ведь скоро
выставка. Я ее там и увижу. С этого мы начнем. Главное, не робеть – и успех
обеспечен.
|
