X
Письмо аптекаря он получил только через полтора суток после
печального события, а кроме того, боясь чересчур взволновать старика, г-н Оме
составил письмо в таких туманных выражениях, что ничего нельзя было понять.
Сначала бедного старика чуть было не хватил удар. Потом он
пришел к заключению, что Эмма еще жива. Но ведь она могла и... Словом, он надел
блузу, схватил шапку, прицепил к башмаку шпору и помчался вихрем. Дорогой грудь
ему теснила невыносимая тоска. Один раз он даже слез с коня. Он ничего не
видел, ему чудились какие-то голоса, рассудок у него мутился.
Занялась заря. Вдруг он обратил внимание, что на дереве спят
три черные птицы. Он содрогнулся от этой приметы и тут же дал обещание Царице
Небесной пожертвовать в церковь три ризы и дойти босиком от кладбища в Берто до
Васонвильской часовни.
В Мароме он, не дозвавшись трактирных слуг, вышиб плечом
дверь, схватил мешок овса, вылил в кормушку бутылку сладкого сидра, потом опять
сел на свою лошадку и припустил ее так, что из-под копыт у нее летели искры.
Он убеждал себя, что Эмму, конечно, спасут. Врачи найдут
какое-нибудь средство, это несомненно! Он припоминал все чудесные исцеления, о
которых ему приходилось слышать.
Потом она ему представилась мертвой. Вот она лежит плашмя
посреди дороги. Он рванул поводья, и видение исчезло.
В Кенкампуа он для бодрости выпил три чашки кофе.
Вдруг у него мелькнула мысль, что письмо написано не ему. Он
поискал в кармане письмо, нащупал его, но так и не решился перечесть.
Минутами ему даже казалось, что, быть может, это «милая
шутка», чья-нибудь месть, чей-нибудь пьяный бред. Ведь если бы Эмма умерла, это
сквозило бы во всем! А между тем ничего необычайного вокруг не происходит: на
небе ни облачка, деревья колышутся, вон прошло стадо овец. Вдали показался
Ионвиль. Горожане видели, как он промчался, пригнувшись к шее своей лошадки и
нахлестывая ее так, что с подпруги капала кровь.
Опомнившись, он, весь в слезах, бросился в объятия Шарля.
– Дочь моя! Эмма! Дитя мое! Что случилось?..
Шарль, рыдая, ответил:
– Не знаю, не знаю! Какое-то несчастье!
Аптекарь оторвал их друг от друга.
– Все эти ужасные подробности ни к чему. Я сам все
объясню господину Руо. Вон люди подходят. Ну, ну, не роняйте своего
достоинства! Смотрите на вещи философски!
Бедняга Шарль решил проявить мужество.
– Да, да... надо быть твердым! – несколько раз
повторил он.
– Хорошо, черт бы мою душу драл! Я тоже буду
тверд! – воскликнул старик. – Я провожу ее до могилы.
Звонил колокол. Все было готово. Предстоял вынос.
В церкви мимо сидевших рядом на передних скамейках Бовари и
Руо ходили взад и вперед три гнусавивших псаломщика. Трубач не щадил легких.
Аббат Бурнизьен в полном облачении пел тонким голосом. Он склонялся перед престолом,
воздевал и простирал руки. Лестибудуа с пластинкой китового уса, которою он
поправлял свечи, ходил по церкви. Подле аналоя стоял гроб, окруженный четырьмя
рядами свечей. Шарлю хотелось встать и погасить их.
Все же он старался настроиться на молитвенный лад,
перенестись на крыльях надежды в будущую жизнь, где он увидится с ней. Он
воображал, что она уехала, уехала куда-то далеко и давно. Но стоило ему
вспомнить, что она лежит здесь, что все кончено, что ее унесут и зароют в
землю, – и его охватывала дикая, черная, бешеная злоба. Временами ему
казалось, что он стал совсем бесчувственный, и, называя себя мысленно
ничтожеством, он все же испытывал блаженство, когда боль отпускала.
Внезапно послышался сухой стук, точно кто-то мерно ударял в
плиты пола палкой с железным наконечником. Этот звук шел из глубины церкви и
вдруг оборвался в одном из боковых приделов. Какой-то человек в плотной
коричневой куртке с трудом опустился на одно колено. Это был Ипполит, конюх из
«Золотого льва». Сегодня он надел свою новую ногу.
Один из псаломщиков обошел церковь. Тяжелые монеты со звоном
ударялись о серебряное блюдо.
– Нельзя ли поскорее? Я больше не могу! – крикнул
Бовари, в бешенстве швыряя пятифранковую монету.
Причетник поблагодарил его низким поклоном.
Снова пели, становились на колени, вставали – и так без
конца! Шарль вспомнил, что когда-то давно они с Эммой были здесь у обедни, но
только сидели в другом конце храма, справа, у самой стены. Опять загудел
колокол. Задвигали скамьями. Носильщики подняли гроб на трех жердях, и народ
повалил из церкви.
В эту минуту на пороге аптеки появился Жюстен. Потом вдруг
побледнел и, шатаясь, повернул обратно.
На похороны смотрели из окон. Впереди всех, держась прямо,
выступал Шарль. Он бодрился и даже кивал тем, что, вливаясь из дверей домов или
из переулков, присоединялись к толпе.
Шестеро носильщиков, по трое с каждой стороны, шли мелкими
шагами и тяжело дышали. Священники, псаломщики, двое певчих, – это были
два мальчика, – пели «De profundis»[15] ,
и голоса их, волнообразно поднимаясь и опускаясь, замирали вдалеке. Порою
духовенство скрывалось за поворотом, но высокое серебряное распятие все время
маячило между деревьями.
Женщины шли в черных накидках с опущенными капюшонами. В
руках у них были толстые зажженные свечи, и Шарлю становилось нехорошо от
бесконечных молитв, от огней, от позывающего на тошноту запаха воска и
облачения. Дул свежий ветер, зеленели рожь и сурепица, по обочинам дороги на
живой изгороди дрожали капельки росы. Все кругом полнилось веселыми звуками:
гремела нырявшая в колдобинах телега, пел петух, несся вскачь под яблони
жеребенок. Чистое небо лишь кое-где было подернуто розовыми облачками; над
соломенными кровлями с торчащими стеблями ириса стлался сизый дым. Шарлю был
тут знаком каждый домик. В такое же ясное утро он, навестив больного, выходил,
бывало, из калитки и возвращался к Эмме.
Черное сукно, все в белых слезках, временами приподнималось,
и тогда был виден гроб. Носильщики замедляли шаг от усталости, поэтому гроб
двигался беспрестанными рывками, точно лодка, которую подбрасывает на волнах.
Вот и конец пути.
Мужчины вошли на кладбище, раскинувшееся под горой, –
там, посреди лужайки, была вырыта могила.
Все сгрудились вокруг ямы. Священник читал молитвы, а в это
время по краям могилы непрерывно, бесшумно осыпалась глина.
Под гроб пропустили четыре веревки. Шарль смотрел, как он
стал опускаться. А он опускался все ниже и ниже.
Наконец послышался стук. Веревки со скрипом выскользнули
наверх. Бурнизьен взял у Лестибудуа лопату. Правой рукой кропя могилу, левой он
захватил на лопату ком земли, с размаху бросил его в яму, и камешки, ударившись
о деревянный гроб, издали тот грозный звук, который нам, людям, представляется
гулом вечности.
Священник передал кропило стоявшему рядом с ним. Это был г-н
Оме. Он с важным видом помахал им и передал Шарлю – тот стоял по колено в
глине, бросал ее пригоршнями и кричал: «Прощай!» Он посылал воздушные поцелуи,
он все тянулся к Эмме, чтобы земля поглотила и его.
Шарля увели, и он скоро успокоился – быть может, он, как и
все, сам того не сознавая, испытывал чувство удовлетворения, что с этим
покончено.
Папаша Руо, вернувшись с похорон, закурил, как ни в чем не
бывало, трубку. Оме в глубине души нашел, что это неприлично. Он отметил также,
что Бине не показался на похоронах, что Тюваш «удрал» сейчас же после
заупокойной обедни, а слуга нотариуса Теодор явился в синем фраке, – «как
будто, черт побери, нельзя было надеть черный, раз уж так принято!» Он
переходил от одной кучки обывателей к другой и делился своими наблюдениями. Все
оплакивали кончину Эммы, в особенности – Лере, который не преминул прийти на
похороны:
– Ах, бедная дамочка! Несчастный муж!
– Вы знаете, если б не я, он непременно учинил бы над
собой что-нибудь недоброе! – ввернул аптекарь.
– Такая милая особа! Кто бы мог подумать! Еще в субботу
она была у меня в лавке!
– Я хотел было произнести речь на ее могиле, но так и
не успел подготовиться, – сказал Оме.
Дома Шарль разделся, а папаша Руо разгладил свою синюю
блузу. Она была совсем новенькая, но по дороге он то и дело вытирал глаза
рукавами, и они полиняли и выпачкали ему лицо, на котором следы слез прорезали
слой пыли.
Госпожа Бовари-мать была тут же. Все трое молчали. Наконец
старик вздохнул:
– Помните, друг мой? Я приехал в Тост вскоре после
того, как вы потеряли свою первую жену. Тогда я вас утешал!
Я находил слова, а теперь... – Из его высоко
поднявшейся груди вырвался протяжный стон. – Очередь за мной, понимаете? Я
похоронил жену... потом сына, а сегодня дочь!
Он решил сейчас же ехать в Берто – ему казалось, что в этом
доме он не уснет. Он даже отказался поглядеть на внучку.
– Нет, нет! Мне это слишком больно. Вы уж поцелуйте ее
покрепче за меня! Прощайте!.. Вы хороший человек! А потом я вам никогда не
забуду вот этого, – добавил он, хлопнув себя по ноге. – Не беспокойтесь!
Я по-прежнему буду посылать вам индейку.
Но с горы он все-таки оглянулся, как оглянулся в
давнопрошедшие времена, расставаясь с дочерью на дороге в Сен-Виктор. Окна
домов, освещенные косыми лучами солнца, заходившего за лугом, были точно объяты
пламенем. Руо, приставив руку щитком к глазам, увидел тянувшиеся на горизонте
сады: сплошную белокаменную стену, а над ней – темные купы деревьев. Лошадь у
старика хромала, и он затрусил рысцой.
Шарль и его мать, несмотря на усталость, проговорили весь
вечер. Вспоминали прошлое, думали, как жить дальше. Порешили на том, что она
переедет в Ионвиль, будет вести хозяйство, и они больше никогда не расстанутся.
Она была предупредительна, ласкова; в глубине души она радовалась, что вновь
обретает сыновнюю любовь. Пробило полночь. В городке, как всегда, было тихо, но
Шарль не мог заснуть и все думал об Эмме.
Родольф от нечего делать весь день шатался по лесу и теперь
спал крепким сном у себя в усадьбе. В Руане спал Леон.
Но был еще один человек, который не спал в эту пору.
У свежей могилы, осененной ветвями елей, стоял на коленях
подросток; он исходил слезами, в груди его теснилась бесконечная жалость,
нежная, как лунный свет, и бездонно глубокая, как ночной мрак. Внезапно
скрипнула калитка. Это был Лестибудуа. Он позабыл лопату и пришел за ней.
Подросток взобрался на ограду, но Лестибудуа успел разглядеть, что это
Жюстен, – теперь он, по крайней мере, знал, какой разбойник лазает к нему
за картошкой.
|