II
Придя в гостиницу, г-жа Бовари, к своему удивлению, не
обнаружила на дворе дилижанса. Ивер, прождав ее пятьдесят три минуты, уехал.
Спешить ей было, собственно, некуда, но она дала Шарлю слово
вернуться домой в этот день к вечеру. Шарль ее ждал, и она уже ощущала в душе
ту малодушную покорность, которая для большинства женщин является наказанием за
измену и в то же время ее искуплением.
Она быстро уложила вещи, расплатилась, наняла тут же, во
дворе, кабриолет и, торопя кучера, подбадривая его, поминутно спрашивая,
который час и сколько они уже проехали, в конце концов нагнала «Ласточку» на
окраине Кенкампуа.
Прикорнув в уголке, Эмма тотчас закрыла глаза – и открыла
их, когда дилижанс уже спустился с горы; тут она еще издали увидела Фелисите,
стоявшую на часах подле кузницы. Ивер придержал лошадей, и кухарка, став на
цыпочки, таинственно прошептала в окошко:
– Барыня, поезжайте прямо к господину Оме. Очень важное
дело.
В городке, по обыкновению, все было тихо. На тротуарах
дымились тазы, в которых розовела пена; был сезон варки варенья, и весь Ионвиль
запасался им на год. Но перед аптекой стояла жаровня с самым большим тазом; он
превосходил своими размерами все прочие – так же точно лаборатория при аптеке
должна быть больше кухни в обывательских домах, так же точно общественная
потребность должна господствовать над индивидуальными прихотями.
Эмма вошла в дом. Большое кресло было опрокинуто; даже
«Руанский светоч» валялся на полу между двумя пестиками. Эмма толкнула кухонную
дверь и среди глиняных банок со смородиной, сахарным песком и рафинадом, среди
весов на столах и тазов, поставленных на огонь, увидела всех Оме, от мала до
велика, в передниках, доходивших им до подбородка, и с ложками в руках. Жюстен
стоял, понурив голову, а фармацевт на него кричал:
– Кто тебя посылал в склад?
– Что такое? В чем дело?
– В чем дело? – подхватил аптекарь. – Мы
варим варенье. Варенье кипит. В нем слишком много жидкости, того и гляди
убежит, и я велю принести еще один таз. И вот он, лентяй, разгильдяй, снимает с
гвоздя в моей лаборатории ключ от склада!
Так г-н Оме называл каморку под крышей, заваленную
аптекарскими приборами и снадобьями. Нередко он пребывал там в одиночестве и
целыми часами наклеивал этикетки, переливал, перевязывал склянки. И смотрел он
на эту каморку не как на кладовую, а как на истинное святилище, ибо оттуда
исходили собственноручно им приготовленные крупные и мелкие пилюли, декокты,
примочки и присыпки, распространявшие славу о нем далеко окрест. Никто, кроме
него, не имел права переступать порог святилища. Г-н Оме относился к нему с
таким благоговением, что даже сам подметал его. Словом, если в аптеке, открытой
для всех, он тешил свое тщеславие, то склад служил ему убежищем, где он с
сосредоточенностью эгоиста предавался своим любимым занятиям. Вот почему
легкомысленный поступок Жюстена он расценивал как неслыханную дерзость. Он был
краснее смородины и все кричал:
– Да, от склада! Ключ от кислот и едких щелочей!
Схватил запасной таз! Таз с крышкой! Теперь я, может быть, никогда больше им не
воспользуюсь! Наше искусство до того тонкое, что здесь имеет значение каждая
мелочь! Надо же, черт возьми, разбираться в таких вещах, нельзя для домашних, в
сущности, надобностей употреблять то, что предназначено для надобностей
фармацевтики! Это все равно что резать пулярку скальпелем, это все равно, как
если бы судья...
– Да успокойся! – говорила г-жа Оме. Аталия тянула
его за полы сюртука:
– Папа! Папа!
– А, черт! Оставьте вы меня, оставьте! – не
унимался аптекарь. – Ты бы лучше лавочником заделался, честное слово! Ну
что ж, круши все подряд! Ломай! Бей! Выпусти пиявок! Сожги алтею! Маринуй
огурцы в склянках! Разорви бинты!
– Вы меня... – начала было Эмма.
– Сейчас!.. Знаешь, чем ты рисковал?.. Ты ничего не
заметил в левом углу, на третьей полке? Говори, отвечай, изреки что-нибудь!
– Нне... не знаю, – пролепетал подросток.
– Ах, ты не знаешь! Ну, а я знаю! Ты видел банку синего
стекла, залитую желтым воском, банку с белым порошком, на которой я своей рукой
написал «Опасно!»? Ты знаешь, что в ней? Мышьяк! А ты до него дотронулся! Ты
взял таз, который стоял рядом!
– Мышьяк? Рядом? – всплеснув руками, воскликнула
г-жа Оме. – Да ты всех нас мог отравить!
Тут все дети заревели в голос, как будто они уже
почувствовали дикую боль в животе.
– Или отравить больного! – продолжал
аптекарь. – Ты что же, хотел, чтобы я попал на скамью подсудимых? Чтобы
меня повлекли на эшафот? Разве тебе не известно, какую осторожность я соблюдаю
в хранении товаров, несмотря на свой колоссальный опыт? Мне становится страшно
при одной мысли о том, какая на мне лежит ответственность! Правительство нас
преследует, а действующее у нас нелепое законодательство висит у нас над
головой, как дамоклов меч!
Эмма уже не спрашивала, зачем ее звали, а фармацевт,
задыхаясь от волнения, все вопил:
– Вот как ты нам платишь за нашу доброту! Вот как ты
благодаришь меня за мою истинно отеческую заботу! Если б не я, где бы ты был?
Что бы ты собой представлял? Кто тебя кормит, воспитывает, одевает, кто делает
все для того, чтобы со временем ты мог занять почетное место в обществе? Но для
этого надо трудиться до кровавого пота, как говорят – не покладая рук. Fabricando
fit bafer, age quod agis [10] .
От злости он перешел на латынь. Он бы заговорил и
по-китайски и по-гренландски, если б только знал эти языки. Он находился в
таком состоянии, когда душа бессознательно раскрывается до самого дна – так в
бурю океан взметает и прибрежные водоросли, и песок своих пучин.
– Я страшно жалею, что взял тебя на воспитание! –
бушевал фармацевт. – Вырос в грязи да в бедности – там бы и коптел! Из
тебя только пастух и выйдет. К наукам ты не способен! Ты этикетку-то путем не
наклеишь! А живешь у меня на всем готовеньком, как сыр в масле катаешься!
Наконец Эмма обратилась к г-же Оме:
– Вы меня звали...
– Ах, боже мой! – с печальным видом прервала ее
добрая женщина. – Уж и не знаю, как вам сказать... Такое несчастье!
Она не договорила. Аптекарь все еще метал громы и молнии:
– Вычисти! Вымой! Унеси! Да ну, скорей же!
С этими словами он так тряхнул Жюстена, что у того выпала из
кармана книжка.
Мальчик нагнулся. Фармацевт опередил его, поднял книгу и,
взглянув, выпучил глаза и разинул рот.
– Супружеская... любовь! – нарочито
медленно произнес он. – Хорошо! Очень хорошо! Прекрасно! И еще с
картинками!.. Нет, это уже слишком!
Госпожа Оме подошла поближе.
– Не прикасайся!
Детям захотелось посмотреть картинки.
– Уйдите! – властно сказал отец. И дети ушли.
Некоторое время фармацевт с раскрытой книжкой в руке, тяжело
дыша, весь налившись кровью, вращая глазами, шагал из угла в угол. Затем
подошел вплотную к своему ученику и скрестил руки:
– Значит, ты еще вдобавок испорчен, молокосос
несчастный? Смотри, ты на скользкой дорожке! А ты не подумал, что эта мерзкая
книга может попасть в руки моим детям, заронить в них искру порока, загрязнить
чистую душу Аталии, развратить Наполеона: ведь он уже не ребенок! Ты уверен,
что они ее не читали? Можешь ты мне поручиться...
– Послушайте, господин Оме, – взмолилась
Эмма, – ведь вы хотели мне что-то сказать...
– Совершенно верно, сударыня... Ваш свекор умер!
В самом деле, третьего дня старик Бовари, вставая из-за стола,
скоропостижно скончался от апоплексического удара. Переусердствовав в своих
заботах о впечатлительной натуре Эммы, Шарль поручил г-ну Оме как можно
осторожнее сообщить ей эту страшную весть.
Фармацевт заранее обдумал, округлил, отшлифовал, ритмизовал
каждую фразу, и у него получилось настоящее произведение искусства в смысле
бережности, деликатности, постепенности переходов, изящества оборотов речи, но
в последнюю минуту гнев разметал всю его риторику.
Подробности Эмму не интересовали, и она ушла, а фармацевт
вновь принялся обличать Жюстена. Однако он понемногу успокаивался и,
обмахиваясь феской, уже отеческим тоном читал нотацию:
– Я не говорю, что эта книга вредна во всех отношениях.
Ее написал врач. Его труд содержит ряд научных положений, и мужчине их не худо
знать. Я бы даже сказал, что мужчина должен их знать. Но всему свое время,
всему свое время! Станешь мужчиной, выработается у тебя темперамент – тогда
сделай одолжение!
* * *
Шарль поджидал Эмму. Как только она постучала в дверь, он,
раскрыв объятия, бросился к ней навстречу, со слезами в голосе проговорил:
– Ах, моя дорогая!..
И осторожно наклонился поцеловать ее. Но прикосновение его
губ напомнило ей поцелуи другого человека, и она, вздрогнув всем телом, закрыла
лицо рукой.
Все же она нашла в себе силы ответить:
– Да, я знаю... я знаю...
Шарль показал ей письмо от матери, в котором та без всяких
сантиментов извещала о случившемся. Она только жалела, что ее муж не
причастился перед смертью: он умер в Дудвиле, на улице, на пороге кофейной,
после кутежа со своими однокашниками – отставными офицерами.
Эмма отдала письмо Шарлю. За обедом она из приличия
разыграла отвращение к пище. Шарль стал уговаривать ее – тогда она уже без
всякого стеснения принялась за еду, а он с убитым видом, не шевелясь, сидел
против нее.
По временам он поднимал голову и смотрел на нее долгим и
скорбным взглядом.
– Хоть бы раз еще увидеть его! – со вздохом
произнес Шарль.
Она молчала. Наконец, поняв, что надо же что-то сказать,
спросила:
– Сколько лет было твоему отцу?
– Пятьдесят восемь!
– А!
На этом разговор кончился.
Через четверть часа Шарль проговорил:
– Бедная мама!.. Что-то с ней теперь будет!
Эмма пожала плечами.
Ее молчаливость Шарль объяснял тем, что ей очень тяжело; он
был тронут ее мнимым горем и, чтобы не бередить ей рану, делал над собой усилие
и тоже молчал. Наконец взял себя в руки и спросил:
– Тебе понравилось вчера?
– Да.
Когда убрали скатерть, ни Шарль, ни Эмма не встали из-за
стола. Она вглядывалась в мужа, и это однообразное зрелище изгоняло из ее
сердца последние остатки жалости к нему. Шарль казался ей невзрачным, слабым,
никчемным человеком, короче говоря – полнейшим ничтожеством. Куда от него
бежать? Как долго тянется вечер! Что-то сковывало все ее движения, точно она
приняла опиуму.
В передней раздался сухой стук костыля. Это Ипполит тащил
барынины вещи. Перед тем как сложить их на пол, он с величайшим трудом описал
четверть круга своей деревяшкой.
«А он уже забыл!» – глядя, как с рыжих косм несчастного
калеки стекают на лоб крупные капли пота, подумала про мужа Эмма.
Бовари рылся в кошельке, отыскивая мелочь. Он, видимо, не
отдавал себе отчета, сколь унизителен был для него один вид этого человека,
стоявшего олицетворенным укором его непоправимой бездарности.
– Какой хорошенький букетик! – увидев на камине
фиалки Леона, заметил лекарь.
– Да, – равнодушно отозвалась Эмма. – Я
сегодня купила его у... у нищенки.
Шарль взял букет и стал осторожно нюхать фиалки;
прикосновение к ним освежало его покрасневшие от слез глаза. Эмма сейчас же
выхватила у него цветы и поставила в воду.
На другой день приехала г-жа Бовари-мать. Они с сыном долго
плакали. Эмма, сославшись на домашние дела, удалилась.
Еще через день пришлось заняться трауром. Обе женщины
уселись с рабочими шкатулками в беседке, над рекой.
Шарль думал об отце и сам удивлялся, что так горюет о нем:
прежде ему всегда казалось, что он не очень к нему привязан. Г-жа Бовари-мать
думала о своем муже. Теперь она охотно бы вернула даже самые мрачные дни своей
супружеской жизни. Бессознательное сожаление о том, к чему она давно привыкла,
скрашивало все. Иголка беспрестанно мелькала у нее в руке, а по лицу старухи
время от времени скатывались слезы и повисали на кончике носа. Эмма думала о
том, что только двое суток назад они с Леоном, уединясь от всего света, полные
любовью, не могли наглядеться друг на друга. Она пыталась припомнить мельчайшие
подробности минувшего дня. Но ей мешало присутствие свекрови и мужа. Ей
хотелось ничего не слышать, ничего не видеть; она боялась нарушить цельность
своего чувства, и тем не менее вопреки ей самой чувство ее под напором внешних
впечатлений постепенно распылялось.
Эмма распарывала подкладку платья, и вокруг нее сыпались
лоскутки. Старуха, не поднимая головы, лязгала ножницами, а Шарль в веревочных
туфлях и старом коричневом сюртуке, который теперь заменял ему халат, сидел,
держа руки в карманах, и тоже не говорил ни слова. Берта, в белом переднике,
скребла лопаткой усыпанную песком дорожку.
Внезапно отворилась калитка, и вошел торговец тканями г-н
Лере.
Он пришел предложить свои услуги «в связи с печальными
обстоятельствами». Эмма ответила, что она как будто ни в чем не нуждается.
Однако на купца это не произвело впечатления.
– Простите великодушно, – сказал он Шарлю, –
но мне надо поговорить с вами наедине. – И, понизив голос, добавил: –
Относительно того дела... Помните?
Шарль покраснел до ушей.
– Ах да!.. Верно, верно! – пробормотал он и с
растерянным видом обратился к жене: – А ты бы... ты бы не могла, дорогая?..
Эмма, видимо, поняла, о чем он ее просит. Она сейчас же
встала, а Шарль сказал матери:
– Это так, пустяки! Какая-нибудь житейская мелочь.
Опасаясь выговора, он решил скрыть от нее всю историю с векселем.
Как только Эмма оказалась с г-ном Лере вдвоем, тот без
особых подходов поздравил ее с получением наследства, а потом заговорил о вещах
посторонних: о фруктовых деревьях, об урожае, о своем здоровье, а здоровье его
было «так себе, ни два, ни полтора». Да и с чего бы ему быть здоровым? Хлопот у
него всегда полон рот, и все-таки он еле сводит концы с концами.
Эмма не прерывала его. Она так соскучилась по людям за эти
два дня!
– А вы уже совсем поправились? – продолжал
Лере. – Что тогда ваш супруг из-за вас пережил! Я своими глазами видел!
Славный он человек! Хотя неприятности у нас с ним были.
Эмма спросила, какие именно; надо заметить, что Шарль не
сказал ей, как он был удивлен, узнав про ее покупки.
– Да вы же знаете! – воскликнул Лере. – Все
из-за вашего каприза, из-за чемоданов.
Надвинув шляпу на глаза, заложив руки за спину, улыбаясь и
посвистывая, он нагло смотрел ей в лицо. Она ломала себе голову: неужели он
что-то подозревает?
– В конце концов мы с ним столковались, – снова
заговорил он. – Я и сейчас пришел предложить ему полюбовную сделку.
Он имел в виду переписку векселя. А там, как господину
Бовари будет угодно. Ему самому не стоит беспокоиться, у него и так голова
кругом идет.
– Всего лучше, если б он поручил это кому-нибудь
другому – ну хоть вам, например. Пусть он только напишет доверенность, а уж мы
с вами сумеем обделать делишки...
Эмма не понимала. Лере замолчал. Потом он заговорил о своей
торговле и вдруг заявил, что Эмма непременно должна что-нибудь у него взять. Он
пришлет ей двенадцать метров черного барежа на платье.
– То, что на вас, хорошо для дома. А вам нужно платье
для визитов. Я это понял с первого взгляда. Глаз у меня наметанный.
Материю он не прислал, а принес сам. Некоторое время спустя
пришел еще раз, чтобы получше отмерить. А потом стал заглядывать под разными
предлогами, и каждый раз был обходителен, предупредителен, раболепствовал, как
сказал бы Оме, и не упускал случая шепнуть Эмме несколько слов насчет
доверенности. Про вексель он молчал. Эмма тоже о нем не вспоминала. Еще когда
она только начала выздоравливать, Шарль как-то ей на это намекнул, но Эмму
одолевали в ту пору мрачные думы, и намеки Шарля мгновенно вылетели у нее из
головы. Вообще она предпочитала пока не заводить разговора о деньгах. Свекровь
была этим удивлена и приписывала такую перемену тем религиозным настроениям,
которые появились у Эммы во время болезни.
Но как только свекровь уехала, Эмма поразила Бовари своей
практичностью. Она предлагала ему то навести справки, то проверить закладные,
то прикинуть, что выгоднее: продать именно с публичного торга или же не
продавать, но взять на себя долги. Она кстати и некстати употребляла специальные
выражения, произносила громкие фразы о том, что в денежных делах надо быть
особенно аккуратным, что надо все предвидеть, что надо думать о будущем,
находила все новые и новые трудности, связанные со вступлением в права
наследия, и в конце концов показала Шарлю образец общей доверенности на
«распоряжение и управление всеми делами, производство займов, выдачу и передачу
векселей, уплату любых сумм и т. д.». Уроки г-на Лере пошли ей на пользу.
Шарль с наивным видом спросил, кто ей дал эту бумагу.
– Гильомен, – ответила Эмма и, глазом не моргнув,
добавила: – Я ему не доверяю. Вообще нотариусов не хвалят. Надо бы
посоветоваться... Но мы знакомы только... Нет, не с кем!
– Разве что с Леоном... – подумав, проговорил
Шарль. Можно было бы написать ему, да уж очень это сложно.
Эмма сказала, что она сама съездит в Руан. Шарль
поблагодарил, но не согласился. Она стояла на своем. После взаимных учтивостей
Эмма сделала вид, что сердится не на шутку.
– Оставь, пожалуйста, я все равно поеду! – заявила
она.
– Какая ты милая! – сказал Шарль и поцеловал ее в
лоб.
На другой же день Эмма, воспользовавшись услугами
«Ласточки», отправилась в Руан советоваться с Леоном. Пробыла она там три дня.
|
