VI
Когда Леон приезжал в Ионвиль повидаться с Эммой, он часто
обедал у фармацевта и как-то из вежливости пригласил его к себе.
– С удовольствием! – сказал г-н Оме. – Мне давно
пора встряхнуться, а то я здесь совсем закис. Пойдем в театр, в ресторан,
кутнем!
– Что ты, друг мой! – нежно прошептала г-жа Оме –
она боялась каких-нибудь непредвиденных опасностей.
– А ты думаешь, это не вредно для моего здоровья –
постоянно дышать аптечным запахом? Женщины все таковы: сначала ревнуют к науке,
а потом восстают против самых невинных развлечений. Ничего, ничего! Можете быть
уверены: как-нибудь я нагряну в Руан, и мы с вами тряхнем мошной.
В прежнее время аптекарь ни за что не употребил бы подобного
выражения, но теперь он охотно впадал в игривый парижский тон, что
являлось для него признаком высшего шика. Как и его соседка, г-жа Бовари, он с
любопытством расспрашивал Леона о столичных нравах и даже, на удивление
обывателям, уснащал свою речь жаргонными словечками, вроде: шушера,
канальство, ферт, хлюст, Бред-гастрит вместо Бред-стрит и дернуть
вместо уйти .
И вот в один из четвергов Эмма, к своему удивлению,
встретила в «Золотом льве», на кухне, г-на Оме, одетого по-дорожному, то есть в
старом плаще, в котором он никогда прежде не появлялся, с чемоданом в одной
руке и с грелкой из собственной аптеки в другой. Боясь всполошить своим
отъездом клиентов, он отбыл тайно.
Всю дорогу он сам с собой рассуждал – видимо, его волновала
мысль, что он скоро увидит места, где протекла его юность. Не успел дилижанс
остановиться, а г-н Оме уже спрыгнул с подножки и помчался разыскивать Леона.
Как тот ни отбивался, фармацевт затащил его в большое кафе «Нормандия» и с
величественным видом вошел туда в шляпе, ибо он считал, что снимать шляпу в
общественных местах способен лишь глубокий провинциал.
Эмма прождала Леона в гостинице три четверти часа. Наконец
не выдержала – сбегала к нему в контору, вернулась обратно и, строя
всевозможные предположения, мучаясь мыслью, что он к ней охладел, а себя самое
осуждая за бесхарактерность, простояла полдня, прижавшись лбом к оконному
стеклу.
В два часа дня Леон и г-н Оме все еще сидели друг против
друга за столиком. Большой зал пустел; дымоход в виде пальмы раскидывал по белому
потолку золоченые листья; недалеко от сотрапезников за стеклянной перегородкой
маленькая струйка фонтана, искрясь на солнце, булькала в мраморном бассейне,
где среди кресс-салата и спаржи три сонных омара, вытянувшись во всю длину,
касались хвостами лежавших на боку перепелок, целые столбики которых высились
на краю.
Оме блаженствовал. Роскошь опьяняла его еще больше, чем
возлияние, но помардское тоже оказало на него свое действие, и когда подали
омлет с ромом, он завел циничный разговор о женщинах. Больше всего он ценил в
женщинах «шик». Он обожал элегантные туалеты, хорошо обставленные комнаты, а
что касается внешности, то он предпочитал «крохотулек».
Леон время от времени устремлял полный отчаяния взгляд на
стенные часы. А фармацевт все ел, пил, говорил.
– В Руане у вас, наверно, никого нет, – ни с того
ни с сего сказал он. – Впрочем, ваш предмет живет близко.
Леон покраснел.
– Ну, ну, не притворяйтесь! Вы же не станете отрицать,
что в Ионвиле...
Молодой человек что-то пробормотал.
– Вы ни за кем не волочитесь у госпожи Бовари?..
– Да за кем же?
– За служанкой!
Оме говорил серьезно, но самолюбие возобладало в Леоне над
осторожностью, и он невольно запротестовал: ведь ему же нравятся брюнетки!
– Я с вами согласен, – сказал фармацевт. – У
них темперамент сильнее.
Наклонившись к самому уху Леона, он стал перечислять
признаки темперамента у женщин. Он даже приплел сюда этнографию: немки
истеричны, француженки распутны, итальянки страстны.
– А негритянки? – спросил его собеседник.
– Это дело вкуса, – ответил Оме. – Человек!
Две полпорции!
– Пойдем! – теряя терпение, сказал Леон.
– Уез[11] .
Но перед уходом он не преминул вызвать хозяина и наговорил
ему приятных вещей.
Чтобы отвязаться от Оме, молодой человек сказал, что у него
есть дело.
– Ну что ж, я вас провожу! – вызвался Оме.
Доро гой он говорил о своей жене, о детях, об их
будущем, о своей аптеке, о том, какое жалкое существование влачила она прежде и
как он блестяще ее поставил.
Дойдя до гостиницы «Булонь», Леон неожиданно бросил
аптекаря, взбежал по лестнице и застал свою возлюбленную в сильном волнении.
При имени фармацевта она вышла из себя. Но Леон стал
приводить один веский довод за другим: чем же он виноват? Разве она не знает
г-на Оме? Как она могла подумать, что он предпочел его общество? Она все отворачивалась
от него; наконец он привлек ее к себе, опустился на колени и, обхватив ее стан,
замер в сладострастной позе, выражавшей вожделение и мольбу.
Эмма стояла не шевелясь; ее большие горящие глаза смотрели
на него до ужаса серьезно. Но вот ее взор затуманился слезою, розовые веки
дрогнули, она перестала вырывать руки, и Леон уже подносил их к губам, как
вдруг постучался слуга и доложил, что его спрашивает какой-то господин.
– Ты скоро вернешься? – спросила Эмма.
– Конечно.
– Когда именно?
– Да сейчас.
– Я схитрил, – сказал Леону фармацевт. – Мне
показалось, что этот визит вам не по душе, и я решил вызволить вас. Пойдемте к
Бриду, выпьем по стаканчику эликсира Гарюс.
Леон поклялся, что ему давно пора в контору. Тогда аптекарь
стал посмеиваться над крючкотворством, над судопроизводством.
– Да пошлите вы к черту своих Куяциев и Бартолов! Чего
вы боитесь? Наплевать! Пойдемте к Бриду! Он вам покажет собаку. Это очень
любопытно!
Леон не сдавался.
– Ну так я тоже пойду в контору, – заявил
фармацевт. – Пока вы освободитесь, я почитаю газету, просмотрю Свод
законов.
Устав от гнева Эммы, от болтовни фармацевта, быть может еще
и осовев после сытного завтрака, Леон впал в нерешительность, а г-н Оме словно
гипнотизировал его:
– Идемте к Бриду! Он живет в двух шагах, на улице
Мальпалю.
И по своей мягкотелости, по глупости, подстрекаемый тем не
поддающимся определению чувством, которое толкает нас на самые некрасивые
поступки, Леон дал себя отвести к Бриду. Они застали его во дворе – он наблюдал
за тремя парнями, которые вертели, пыхтя, тяжелое колесо машины для
изготовления сельтерской воды. Оме начал давать им советы, потом стал
обниматься с Бриду, потом все трое выпили эликсиру. Леон двадцать раз пытался
уйти, но Оме хватал его за руку и говорил:
– Сейчас, сейчас! Я тоже иду. Мы с вами зайдем в
«Руанский светоч», посмотрим на журналистов. Я вас познакомлю с Томасеном.
В конце концов Леон все же избавился от него – и бегом в
гостиницу: Эммы там уже не было.
Вне себя от ярости, она только что уехала в Ионвиль. Теперь
она ненавидела Леона. То, что он не пришел на свиданье, она воспринимала как
личное оскорбление и выискивала все новые и новые причины, чтобы порвать с ним:
человек он вполне заурядный, бесхарактерный, безвольный, как женщина,
неспособный на подвиг, да и к тому же еще скупой и трусливый.
Несколько успокоившись, она поняла, что была к нему
несправедлива. Но когда мы черним любимого человека, то это до известной
степени отдаляет нас от него. До идолов дотрагиваться нельзя – позолота
пристает к пальцам.
С этого дня Эмма и Леон все чаще стали обращаться к
посторонним предметам. В письмах Эмма рассуждала о цветах, о стихах, о луне и
звездах, обо всех этих немудреных подспорьях слабеющей страсти, которая требует
поддержки извне. От каждого нового свидания она ждала чего-то необыкновенного,
а потому всякий раз признавалась себе, что захватывающего блаженства ей
испытать не довелось. Но разочарование быстро сменялось надеждой, и Эмма
возвращалась к Леону еще более пылкой, еще более жадной, чем прежде. Она
срывала с себя платье, выдергивала из корсета тонкий шнурок, и шнурок
скользящей змеей свистел вокруг ее бедер. Босиком, на цыпочках она еще раз
подходила к порогу, убеждалась, что дверь заперта, мгновенно сбрасывала с себя
оставшиеся на ней покровы, внезапно бледнела, молча, не улыбаясь, прижималась к
груди Леона, и по всему ее телу пробегал долгий трепет.
Но на этом покрытом холодными каплями лбу, на этих лепечущих
губах, в этих блуждающих зрачках, в сцеплении ее рук было что-то
неестественное, что-то непонятное и мрачное, и Леону казалось, будто это что-то
внезапно проползает между ними и разделяет их.
Леон не смел задавать ей вопросы, но он считал ее опытной
женщиной и был убежден, что ей привелось испытать все муки и все наслаждения.
Что когда-то пленяло его, то теперь отчасти пугало. Кроме того, она все больше
и больше порабощала его личность, и это вызывало в нем внутренний протест. Леон
не мог простить Эмме ее постоянной победы над ним. Он пытался даже разлюбить
ее, но, заслышав скрип ее туфелек, терял над собой власть, как пьяница – при
виде крепких напитков.
Правда, она по-прежнему оказывала ему всевозможные знаки
внимания, начиная с изысканных блюд и кончая модными туалетами и томными
взглядами. Везла у себя на груди розы из Ионвиля и потом осыпала ими Леона, следила
за его здоровьем, учила его хорошим манерам и, чтобы крепче привязать его к
себе, в надежде на помощь свыше, повесила ему на шею образок Богородицы. Как
заботливая мать, она расспрашивала его о товарищах.
– Не встречайся с ними, – говорила она, – никуда
не ходи, думай только о нашем счастье, люби меня!
Ей хотелось знать каждый его шаг; она даже подумала, нельзя
ли нанять соглядатая, который ходил бы за ним по пятам. Около гостиницы к
приезжающим вечно приставал какой-то оборванец – он бы, конечно, не
отказался... Но против этого восстала ее гордость.
«А, бог с ним, пусть обманывает! Не очень-то я в нем
нуждаюсь!»
Однажды они с Леоном расстались раньше, чем обыкновенно, и
когда Эмма шла одна по бульвару, перед ней забелели стены ее монастыря. Она
села на скамейку под вязами. Как спокойно жилось ей тогда! Как она жаждала
сейчас той несказанно прекрасной любви, которую некогда старалась представить
себе по книгам!
Первые месяцы замужества, прогулки верхом в лес,
вальсирующий виконт, Лагарди – все прошло перед ее глазами... Внезапно появился
и Леон, но тоже вдалеке, как и остальные.
«Нет, я его люблю!» – говорила она себе.
Ну что ж, все равно! Счастья у нее нет и никогда не было
прежде. Откуда же у нее это ощущение неполноты жизни, отчего мгновенно истлевало
то, на что она пыталась опереться?.. Но если есть на земле существо сильное и
прекрасное, благородная натура, пылкая и вместе с тем тонко чувствующая, ангел
во плоти и с сердцем поэта, звонкострунная лира, возносящая к небу тихие гимны,
то почему они не могут встретиться? О нет, это невозможно! Да и не стоит искать
– все на свете обман! За каждой улыбкой кроется зевок от скуки, за каждой
радостью – горе, за наслаждением – пресыщение, и даже после самых жарких
поцелуев остается лишь неутоляемая жажда еще более упоительных ласк.
Внезапно в воздухе раздался механический хрип – это на
монастырской колокольне ударили четыре раза. Только четыре часа! А ей казалось,
что с тех пор, как она села на эту скамейку, прошла целая вечность. Но одно
мгновение может вобрать в себя сонм страстей, равно как на небольшом
пространстве может поместиться толпа. Эмму ее страсти поглощали всецело, и о
деньгах она думала столько же, сколько эрцгерцогиня.
Но однажды к ней явился какой-то лысый, краснолицый плюгавый
человечек и сказал, что он из Руана, от г-на Венсара. Вытащив булавки, которыми
был заколот боковой карман его длинного зеленого сюртука, он воткнул их в рукав
и вежливо протянул Эмме какую-то бумагу.
Это был выданный Эммой вексель на семьсот франков, –
Лере нарушил все свои клятвы и подал его ко взысканию.
Эмма послала за торговцем служанку. Но Лере сказал, что он
занят.
Любопытные глазки незнакомца, прятавшиеся под насупленными
белесыми бровями, шарили по всей комнате.
– Что передать господину Венсару? – спросил он с
наивным видом.
– Так вот... – начала Эмма, – скажите ему...
что сейчас у меня денег нет... На той неделе... Пусть подождет... Да, да, на
той неделе.
Посланец молча удалился.
Тем не менее на другой день в двенадцать часов Эмма получила
протест. Один вид гербовой бумаги, на которой в нескольких местах было выведено
крупными буквами: «Судебный пристав города Бюши господин Аран», так ее напугал,
что она опрометью бросилась к торговцу тканями.
Господин Лере перевязывал у себя в лавке пакет.
– Честь имею! – сказал он. – К вашим услугам.
Но он все же до конца довел свое дело, в котором ему
помогала горбатенькая девочка лет тринадцати, – она была у него и за
приказчика и за кухарку.
Потом, стуча деревянными башмаками по ступенькам лестницы,
он повел Эмму на второй этаж и впустил ее в тесный кабинет, где на громоздком
еловом письменном столе высилась груда конторских книг, придавленная лежавшим
поперек железным бруском на висячем замке. У стены за ситцевой занавеской
виднелся несгораемый шкаф таких громадных размеров, что в нем, по всей
вероятности, хранились вещи более крупные, чем ассигнации и векселя. В самом
деле, г-н Лере давал в долг под залог, и как раз в этот шкаф положил он золотую
цепочку г-жи Бовари и серьги незадачливого дядюшки Телье, который в конце
концов вынужден был продать свое заведение и купить в Кенкампуа бакалейную
лавчонку, где он, еще желтее тех свечей, что ему приходилось отпускать
покупателям, медленно умирал от чахотки.
Лере сел в большое соломенное кресло.
– Что скажете? – спросил он.
– Вот, полюбуйтесь.
Эмма показала ему бумагу.
– Что же я-то тут могу поделать?
Эмма в сердцах напомнила ему его обещание не опротестовывать
ее векселя, но он этого и не оспаривал.
– Иначе я поступить не мог – мне самому позарез нужны
были деньги.
– Что же теперь будет? – спросила она.
– Все пойдет своим порядком – сперва суд, потом опись
имущества... И капут!
Эмма едва сдерживалась, чтобы не ударить его. Но все же она
самым кротким тоном спросила, нельзя ли как-нибудь смягчить Венсара.
– Да, как же! Венсара, пожалуй, смягчишь! Плохо вы его
знаете: это тигр лютый.
Но ведь у Эммы вся надежда на г-на Лере!
– Послушайте! По-моему, я до сих пор был достаточно
снисходителен.
С этими словами он открыл одну из своих книг:
– Вот пожалуйста!
И стал водить пальцем по странице:
– Сейчас... сейчас... Третьего августа – двести
франков... Семнадцатого июня – полтораста... Двадцать пятого марта – сорок
шесть... В апреле...
Но тут он, словно боясь попасть впросак, запнулся.
– И это не считая векселей, выданных господином Бовари,
одного – на семьсот франков, а другого – на триста! А вашим мелким займам и
процентам я давно счет потерял – тут сам черт ногу сломит. Нет, я – слуга
покорный!
Эмма плакала, она даже назвала его один раз «милым
господином Лере». Но он все валил на этого «зверюгу Венсара». К тому же он
сейчас без гроша, долгов никто ему не платит, а он для всех – дойная корова; он
– бедный лавочник, он не в состоянии давать взаймы.
Эмма умолкла; г-н Лере покусывал перо; наконец,
встревоженный ее молчанием, он снова заговорил:
– Впрочем, если у меня на днях будут поступления...
тогда я смогу...
– Во всяком случае, как только я получу остальную сумму
за Барневиль... – сказала Эмма.
– Что такое?..
Узнав, что Ланглуа еще не расплатился, Лере сделал крайне
удивленное лицо.
– Так вы говорите, мы с вами поладим?.. –
вкрадчивым тоном спросил он.
– О, это зависит только от вас!
Господин Лере закрыл глаза, подумал, написал несколько цифр,
а затем, продолжая уверять Эмму, что он не оберется хлопот, что дело это
щекотливое и что он «спускает с себя последнюю рубашку», продиктовал Эмме
четыре векселя по двести пятьдесят франков каждый, причем все они должны были
быть погашены один за другим, с месячным промежутком в платежах.
– Только бы мне уговорить Венсара! Ну да что там
толковать, что сделано, то сделано, я на ветер слов не бросаю, я весь тут!
Затем он с небрежным видом показал ей кое-какие новые
товары, ни один из которых, однако, не заслуживал, на его взгляд, внимания г-жи
Бовари.
– Подумать только: вот эта материя – по семи су за
метр, да еще с ручательством, что не линяет! Берут нарасхват! Сами понимаете, я
же им не говорю, в чем тут секрет.
Этим откровенным признанием, что он плутует с другими
покупателями, он желал окончательно убедить ее в своей безукоризненной
честности по отношению к ней.
После этого он предложил ей взглянуть на гипюр – три метра
этой материи он приобрел на аукционе.
– Хорош! – восхищался он. – Теперь его много
берут на накидочки для кресел. Модный товар.
Тут он ловкими, как у фокусника, руками завернул гипюр в
синюю бумагу и вложил Эмме в руки.
– А сколько же?..
– Сочтемся! – прервал ее Лере и повернулся к ней
спиной.
В тот же вечер Эмма заставила Бовари написать матери, чтобы
она немедленно выслала им все, что осталось от наследства. Свекровь ответила,
что у нее ничего больше нет: ликвидация имущества закончена, и, не считая
Барневиля, на их долю приходится шестьсот ливров годового дохода, каковую сумму
она обязуется аккуратно выплачивать.
Тогда г-жа Бовари послала кое-кому из пациентов счета и
вскоре начала широко применять это оказавшееся действенным средство. В
постскриптуме она неукоснительно добавляла: «Не говорите об этом мужу – вы
знаете, как он самолюбив... Извините за беспокойство... Готовая к услугам...»
Пришло несколько негодующих писем; она их перехватила.
Чтобы наскрести денег, она распродавала старые перчатки,
старые шляпки, железный лом; торговалась она отчаянно – в ней заговорила
мужицкая кровь. Этого мало: она придумала накупить в Руане всякой всячины – в
расчете на то, что сумеет ее перепродать г-ну Лере, а может быть, и другим
торговцам. Эмма набрала страусовых перьев, китайского фарфора, шкатулок. Она
занимала у Фелисите, у г-жи Лефрансуа, в гостинице «Красный крест», у кого
угодно. Получив наконец последние деньги за Барневиль, она уплатила по двум векселям,
но тут подоспел срок еще одному – на полторы тысячи. Она опять влезла в долг –
и так без конца!
Правда, время от времени она пыталась проверить счета. Но
тогда открывались такие страшные вещи, что она вся холодела. Она пересчитывала,
быстро запутывалась, бросала и больше уже об этом не думала.
Как уныло выглядел теперь ее дом! Оттуда постоянно выходили
обозленные поставщики. На каминных полочках валялись Эммины носовые платочки.
Маленькая Берта, к великому ужасу г-жи Оме, ходила в дырявых чулках. Когда
Шарль робко пытался сделать жене замечание, она резко отвечала, что это не ее
вина.
Что было причиной подобных вспышек? Шарль все объяснял ее
давним нервным заболеванием. Он упрекал себя в том, что принимал болезненные
явления за свойства характера, обвинял себя в эгоизме, ему хотелось приласкать
ее, но он тут же себя останавливал:
«Нет, нет, не надо ей докучать!»
И так и не подходил к ней.
После обеда он гулял в саду один. Иногда брал к себе на
колени Берту, открывал медицинский журнал и показывал ей буквы. Но девочка, не
привыкшая учиться, смотрела на отца большими грустными глазами и начинала
плакать. Отец утешал ее как мог: приносил в лейке воду и пускал ручейки по
дорожке, обламывал бирючину и втыкал ветки в клумбы, как будто это деревья,
что, однако, не очень портило общий вид сада – до того он был запущен: ведь они
так давно не платили садовнику Лестибудуа! Потом девочка зябла и спрашивала,
где мама.
– Позови няню, – говорил Шарль. – Ты же
знаешь, детка: мама не любит, чтобы ей надоедали.
Уже наступала осень и падал лист – совсем как два года
назад, во время болезни Эммы. Когда же все это кончится?.. Заложив руки за
спину, Шарль ходил по саду.
Госпожа Бовари сидела у себя в комнате. К ней никто не смел
войти. Она проводила здесь целые дни, полуодетая, расслабленная, и лишь время
от времени приказывала зажечь курильные свечи, которые она купила в Руане у
алжирца. Чтобы ночью рядом с ней не лежал и не спал ее муж, она своими
капризами довела его до того, что он перебрался на третий этаж, а сама читала до
утра глупейшие романы с описаниями оргий и с кровавой развязкой. Временами ей
становилось страшно; она вскрикивала; прибегал Шарль.
– Уйди! – говорила она.
А когда Эмму особенно сильно жег внутренний огонь – огонь
запретной любви, ей становилось нечем дышать, и она, возбужденная, вся
охваченная страстью, отворяла окно и с наслаждением втягивала в себя холодный
воздух; ветер трепал ее тяжелые волосы, а она, глядя на звезды, жаждала той
любви, о которой пишут в романах. Она думала о нем, о Леоне. В такие минуты она
отдала бы все за одно утоляющее свидание с ним.
Эти свидания были для нее праздником. Ей хотелось обставить
их как можно роскошнее. И если Леон не мог оплатить все расходы, то она швыряла
деньги направо и налево, и случалось это почти всякий раз. Он пытался доказать
ей, что в другой, более скромной гостинице им было бы не хуже, но она стояла на
своем.
Как-то Эмма вынула из ридикюля полдюжины золоченых ложек
(это был свадебный подарок папаши Руо) и попросила Леона сейчас же заложить их
на ее имя в ломбарде. Леон выполнил это поручение, но неохотно. Он боялся себя
скомпрометировать.
По зрелом размышлении он пришел к выводу, что его любовница
начинает как-то странно себя вести и что, в сущности, недурно было бы от нее
отделаться.
Помимо всего прочего, кто-то уже написал его матери длинное
анонимное письмо, ставившее ее в известность, что Леон «губит свою жизнь связью
с замужней женщиной». Почтенная дама, нарисовав себе расплывчатый образ вечного
пугала всех семей, некоего зловредного существа, сирены, чуда морского,
таящегося в пучинах любви, немедленно написала патрону своего сына Дюбокажу, и
Дюбокаж постарался. Он продержал Леона у себя в кабинете около часа и все
открывал ему глаза и указывал на бездну. Такого рода связь может испортить
карьеру. Он умолял Леона порвать – если не ради себя, то хотя бы ради него,
Дюбокажа!
В конце концов Леон обещал больше не встречаться с Эммой. И
потом он постоянно упрекал себя, что не держит слова, думал о том, сколько еще
будет разговоров и неприятностей из-за этой женщины, а сослуживцы, греясь по
утрам у печки, подшучивали над ним. К тому же Леону была обещана должность
старшего делопроизводителя – пора было остепениться. Он уже отказался от игры
на флейте, от возвышенных чувств, от мечтаний. Нет такого мещанина, который в
пору мятежной юности хотя бы один день, хотя бы одно мгновенье не считал себя
способным на глубокое чувство, на смелый подвиг. Воображению самого
обыкновенного развратника когда-нибудь являлись султанши, в душе у любого
нотариуса покоятся останки поэта.
Теперь Леон скучал, когда Эмма на его груди внезапно
разражалась слезами. Есть люди, которые выносят музыку только в известных
дозах, – так сердце Леона стало глухо к голосам страсти, оно не улавливало
оттенков.
Леон и Эмма изучили друг друга настолько, что уже не
испытывали той ошеломленности, которая стократ усиливает радость обладания. Она
им пресытилась, он от нее устал. Та самая пошлость, которая преследовала Эмму в
брачном сожительстве, просочилась и в запретную любовь.
Но как со всем этим покончить? Всю унизительность этого
убогого счастья Эмма сознавала отчетливо, и тем не менее она держалась за него
то ли в силу привычки, то ли в силу своей порочности. С каждым днем она все
отчаяннее цеплялась за него и отравляла себе всякое подобие блаженства тоскою о
каком-то необыкновенном блаженстве. Она считала Леона виновным в том, что
надежды ее не сбылись, как если бы он сознательно обманул ее. Ей даже хотелось,
чтобы произошла катастрофа и повлекла за собой разлуку – разорвать самой у нее
не хватало душевных сил.
Это не мешало ей по-прежнему писать Леону любовные письма:
она была убеждена, что женщине полагается писать письма своему возлюбленному.
Но когда она сидела за письменным столом, ей мерещился
другой человек, некий призрак, сотканный из самых ярких ее впечатлений, из
самых красивых описаний, вычитанных в книгах, из самых сильных ее вожделений.
Мало-помалу он становился таким правдоподобным и таким доступным, что она
вздрагивала от изумления, хотя представить себе его явственно все-таки не
могла: подобно Богу, он был не виден за многоразличием своих свойств. Он жил в
лазоревом царстве, где с балконов спускались шелковые лестницы, среди душистых
цветов, осиянный луною. Ей казалось, что он где-то совсем близко: сейчас он
придет, и в едином лобзании она отдаст ему всю себя. И вдруг она падала как
подкошенная: эти бесплодные порывы истощали ее сильнее самого безудержного
разврата.
У нее не проходило ощущение телесной и душевной разбитости.
Она получала повестки в суд, разные официальные бумаги, но просматривала их
мельком. Ей хотелось или совсем не жить, или спать, не просыпаясь.
В день середины Великого поста она не вернулась в Ионвиль, а
пошла вечером на маскарад. На ней были бархатные панталоны, красные чулки,
парик с косицей и цилиндр, сдвинутый набекрень. Всю ночь она проплясала под
бешеный рев тромбонов; мужчины за ней увивались; под утро она вышла из театра в
компании нескольких масок – «грузчиц» и «моряков», товарищей Леона, – они
звали ее ужинать.
Ближайшие кафе были переполнены. Наконец они отыскали на
набережной захудалый ресторанчик; хозяин провел их в тесный отдельный кабинет
на пятом этаже.
Мужчины шептались в уголке, видимо, подсчитывая предстоящие
расходы. Тут был один писец, два лекаря и один приказчик. Нечего сказать, в
хорошее общество попала она! А женщины! Эмма сразу по звуку голоса определила,
что все они самого низкого пошиба. Ей стало страшно, она отсела от них и
опустила глаза.
Все принялись за еду. Она ничего не ела. Лоб у нее пылал,
веки покалывало, по телу пробегал озноб. Ей казалось, что голова ее
превратилась в бальную залу, и пол в ней трясется от мерного топота множества
пляшущих ног. Потом ей стало дурно от запаха пунша и от дыма сигар. Она
потеряла сознание; ее перенесли к окну.
Светало. По бледному небу, над холмом Святой Катерины, все
шире растекалось пурпурное пятно. Посиневшая от холода река дрожала на ветру.
Никто не шел по мостам. Фонари гасли.
Эмма между тем очнулась и вспомнила о Берте, которая спала
сейчас там, в Ионвиле, в няниной комнате. В эту самую минуту мимо проехала
телега с длинными листами железа; стенам домов передавалась мелкая дрожь
оглушительно скрежетавшего металла.
Эмма вдруг сорвалась с места, переоделась в другой комнате,
сказала Леону, что ей пора домой, и, наконец, осталась одна в гостинице
«Булонь». Она испытывала отвращение ко всему, даже к себе самой. Ей хотелось
вспорхнуть, как птица, улететь куда-нибудь далеко-далеко, в незагрязненные
пространства, и обновиться душой и телом.
Она вышла на улицу и, пройдя бульвар и площадь Кошуаз,
очутилась в предместье, на улице, где было больше садов, чем домов. Она шла
быстрой походкой, свежий воздух действовал на нее успокаивающе, и постепенно
лица, мелькавшие вчера перед ней, маски, танцы, люстры, ужин, девицы – все это
исчезло, как подхваченные ветром хлопья тумана. Дойдя до «Красного креста», она
поднялась в свой номерок на третьем этаже, где висели иллюстраций к «Нельской
башне», и бросилась на кровать. В четыре часа дня ее разбудил Ивер.
Дома Фелисите показала ей на лист серой бумаги, спрятанный
за часами. Эмма прочла:
«Копия постановления суда...»
Какого еще суда? Она не знала, что накануне приносили другую
бумагу, и ее ошеломили эти слова:
«Именем короля, закона и правосудия г-жа Бовари...»
Несколько строк она пропустила.
«...в двадцать четыре часа...»
Что в двадцать четыре часа?
«...уплатить сполна восемь тысяч франков».
И дальше:
«В противном случае на законном основании будет наложен
арест на все ее движимое и недвижимое имущество».
Что же делать?.. Через двадцать четыре часа! Значит –
завтра! Она решила, что Лере просто пугает ее. Ей казалось, что она разгадала
все его маневры, поняла цель его поблажек. Громадность суммы отчасти успокоила
ее.
А между тем, покупая и не платя, занимая, выдавая и
переписывая векселя, суммы которых росли с каждой отсрочкой, Эмма накопила г-ну
Лере изрядный капитал, который был ему теперь очень нужен для всевозможных
махинаций.
Эмма пришла к нему как ни в чем не бывало.
– Вы знаете, что произошло? Это, конечно, шутка?
– Нет.
– То есть как?
Он медленно повернулся к ней всем корпусом и, сложив на
груди руки, сказал:
– Неужели вы думаете, милая барыня, что я до скончания
века буду служить вам поставщиком и банкиром только ради ваших прекрасных глаз?
Войдите в мое положение: надо же мне когда-нибудь вернуть мои деньги!
Эмма попыталась возразить против суммы.
– Ничего не поделаешь! Утверждено судом! Есть
постановление! Вам оно объявлено официально. Да и потом, это же не я, а Венсар.
– А вы не могли бы...
– Ничего я не могу.
– Ну, а все-таки... Давайте подумаем.
И она замолола вздор: она ничего не знала, все это ей как
снег на голову...
– А кто виноват? – поклонившись ей с насмешливым
видом, спросил торговец. – Я из сил выбиваюсь, а вы веселитесь.
– Нельзя ли без нравоучений?
– Нравоучения всегда полезны, – возразил он.
Эмма унижалась перед ним, умоляла, даже дотронулась до его
колена своими красивыми длинными белыми пальцами.
– Нет уж, пожалуйста! Вы что, соблазнить меня хотите?
– Подлец! – крикнула Эмма.
– Ого! Уж очень быстрые у вас переходы! – со
смехом заметил Лере.
– Я выведу вас на чистую воду. Я скажу мужу...
– А я вашему мужу кое-что покажу!
С этими словами Лере вынул из несгораемого шкафа расписку на
тысячу восемьсот франков, которую она ему выдала, когда Венсар собирался учесть
ее векселя.
– Вы думаете, ваш бедный муженек не поймет, что вы
сжульничали? – спросил он.
Эмму точно ударили обухом по голове. А Лере шагал от окна к
столу и обратно и все твердил:
– Я непременно ему покажу... я непременно ему покажу...
Затем он приблизился к ней вплотную и вдруг перешел на
вкрадчивый тон:
– Конечно, это не весело, я понимаю. Но, в конце
концов, никто от этого не умирал, и поскольку другого пути вернуть мне деньги у
вас нет...
– Где же мне их взять? – ломая руки, проговорила
Эмма.
– А, будет вам! У вас же есть друзья!
И при этом он посмотрел на нее таким пронизывающим и таким
страшным взглядом, что она содрогнулась.
– Я обещаю вам, я подпишу... – залепетала она.
– Довольно с меня ваших подписей!
– Я еще что-нибудь продам...
– Перестаньте! У вас ничего больше нет! –
передернув плечами, прервал ее торговец и крикнул в слуховое окошко, выходившее
в лавку: – Аннета! Принеси мне три отреза номер четырнадцать.
Появилась служанка. Эмма все поняла и только спросила, какая
нужна сумма, чтобы прекратить дело.
– Поздно!
– А если я вам принесу несколько тысяч франков,
четверть суммы, треть, почти все?
– Нет, нет, бесполезно!
Он осторожно подталкивал ее к лестнице.
– Заклинаю вас, господин Лере: еще хоть несколько дней!
Она рыдала.
– Ну, вот еще! Слезы!
– Я в таком отчаянии!
– А мне наплевать! – запирая дверь, сказал г-н
Лере.
|
