Глава XXIV
трактует
о весьма ничтожном предмете. Но это короткая глава, и она может оказаться не
лишней в этом повествовании
Особа,
нарушившая покой в комнате надзирательницы, была подобающей вестницей смерти.
Преклонные годы согнули ее тело, руки и ноги дрожали, лицо, искаженное
бессмысленной гримасой, скорее походило на чудовищную маску, начертанную
карандашом сумасшедшего, чем на создание Природы.
Увы! Как
мало остается лиц, сотворенных Природой, которые не меняются и радуют нас своей
красотой! Мирские заботы, скорби и лишения изменяют их так же, как изменяют
сердца; и только тогда, когда страсти засыпают и навеки теряют свою власть,
рассеиваются взбаламученные облака и проясняется небесная твердь. Нередко
бывает так, что лица умерших, даже напряженные и окоченевшие, принимают давно
забытое выражение, словно у спящего ребенка, напоминая младенческий лик; такими
мирными, такими безмятежными становятся снова эти люди, что те, кто знал их в
пору счастливого детства, преклоняют колени у гроба и видят ангела, сошедшего
на Землю.
Старая
карга ковыляла по коридорам и поднималась по лестницам, невнятно бормоча что-то
в ответ на ругань своей спутницы; наконец, приостановившись, чтобы отдышаться,
она передала ей в руки свечу и последовала за ней, стараясь не отставать от
своей куда более проворной начальницы, направлявшейся в комнату больной.
Это была
жалкая каморка на чердаке. В дальнем ее углу горел тусклый свет. У постели
сидела другая старуха; у камина стоял ученик аптекаря и делал себе зубочистку
из гусиного пера.
– Вечер
морозный, миссис Корни, – сказал этот молодой джентльмен вошедшей
надзирательнице.
– В
самом деле, очень морозный, сэр, – приседая, ответила та самым учтивым
тоном.
– Вам
следовало бы получать лучший уголь от ваших поставщиков, – заявил помощник
аптекаря, разбивая заржавленной кочергой кусок угля в камине, – такой
уголь не годится для морозной ночи.
– Совет
выбирал его, сэр, – ответила надзирательница. – А совет мог бы
позаботиться, по крайней мере о том, чтобы мы не мерзли, потому что работа у
нас тяжелая.
Тут
разговор был прерван стоном больной.
– О! –
сказал молодой человек, поворачиваясь к кровати с таким видом, будто совсем
забыл о пациентке. – Ее песенка спета, миссис Корни.
– Неужели,
сэр? – спросила надзирательница.
– Я
буду очень удивлен, если она протянет еще часа два, – сказал помощник
аптекаря, сосредоточив внимание на острие зубочистки. – Организм
совершенно разрушен. Посмотрите-ка, старушка, она дремлет?
Сиделка
наклонилась к кровати и утвердительно кивнула головой.
– Быть
может, она так и умрет, если вы не будете шуметь, – сказал, молодой
человек. – Поставьте свечу на пол. Там она ей не помешает.
Сиделка
исполнила приказание и в то же время покачала головой, как бы давая понять, что
женщина так легко не умрет; затем она снова заняла свое место рядом с другой
старухой, которая к тому времени возвратилась. Надзирательница с раздражением
завернулась в шаль и присела в ногах кровати.
Помощник
аптекаря, покончив с отделкой зубочистки, расположился перед камином и в течение
десяти минут грелся у огня; наконец, по-видимому соскучившись, он пожелал
миссис Корни успешного завершения ее трудов и на цыпочках удалился.
Посидев
несколько минут молча, обе старухи отошли от кровати и, присев на корточки у
огня, стали греть иссохшие руки. Приняв такую позу, они вели тихим голосом
разговор, и, когда пламя отбрасывало призрачный отблеск на их сморщенные лица,
их безобразие казалось ужасающим.
– Больше
она ничего не говорила, Энни, милая, пока меня не было? – спросила та, что
ходила за надзирательницей.
– Ни
слова, – ответила вторая сиделка. – Сначала она щипала и ломала себе
руки, но я их придержала, и она скоро утихомирилась. Сил у нее мало осталось,
так что мне легко было ее успокоить. Для старухи я не так уж слаба, хотя и сижу
на приходском пайке!
– Она
выпила подогретое вино, которое ей прописал доктор? – спросила первая.
– Я
пробовала влить ей в рот, – отозвалась вторая, – но зубы у нее были
стиснуты, а за кружку она уцепилась так, что мне едва удалось ее вырвать; тогда
я сама выпила вино, и оно пошло мне на пользу.
Осторожно
оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, обе старые карги ближе придвинулись
к огню в весело захихикали.
– Было
время, – снова заговорила первая, – когда она сама сделала бы то же
самое и как бы еще потом потешалась!
– Ну
конечно! – подхватила другая. – Она была развеселая. Много, много
славных покойничков она обрядила, и были они такие милые и аккуратные, как
восковые куклы. Мои старые глаза их видели, эти старые руки их трогали, потому что
я десятки раз ей помогала.
Вытянув
дрожащие пальцы, старуха с восторгом помахала ими перед носом собеседницы, потом,
пошарив в кармане, вытащила старую, выцветшую от времени жестяную табакерку, из
которой насыпала немножко табаку на протянутую ладонь своей приятельницы и
чуть-чуть побольше себе на ладонь. Пока они так развлекались, надзирательница,
нетерпеливо ожидавшая, когда же, наконец, умирающая очнется, подошла к камину и
резко спросила, долго ли ей еще ждать.
– Недолго,
миссис, – ответила вторая старуха, подняв на нее глаза. – Всем нам
недолго ждать смерти. Потерпите, потерпите! Скоро она заберет всех нас.
– Придержите
язык, старая идиотка! – строго приказала надзирательница. – Отвечайте
мне вы, Марта: впадала ли она и раньше в такое состояние?
– Много
раз, – отозвалась первая старуха.
– Но
больше это уже не повторится – добавила вторая, – то есть еще один разок
она очнется, но ненадолго, попомните мое слово, миссис!
– Надолго
или ненадолго, – с раздражением сказала надзирательница, – но когда
она очнется, меня здесь уже не будет! И чтобы вы не смели меня больше
беспокоить из-за пустяков! В мои обязанности не входит смотреть, как умирают
здесь старухи, и я этого делать не стану. Запомните это, бесстыжие старые
ведьмы! Если вы опять вздумаете меня дурачить, предупреждаю – я с вами быстро
расправлюсь!
Разозлившись,
она бросилась к двери, но крик обеих старух, повернувшихся к кровати, заставил
ее оглянуться. Больная приподнялась в постели и простирала к ним руки.
– Кто
это? – глухо кричала она.
– Тише,
тише! – зашипела одна из старух, наклоняясь к ней. – Ложитесь,
ложитесь!
– Живой
я никогда уже больше не лягу!.. – отбиваясь, воскликнула женщина. – Я
хочу что-то сказать ей. Подойдите ко мне! Ближе! Я буду шептать вам на ухо.
Она
вцепилась в руку надзирательницы и, заставив ее сесть на стул у кровати, хотела
заговорить, но, оглянувшись, заметила двух старух, которые, вытянув шею,
приготовились с жадностью слушать.
– Прогоните
их, – слабеющим голосом сказала больная. – Скорее, скорее!
Старые
карги, завопив в один голос, принялись жалобно сетовать на то, что бедняжке
очень худо и она не узнает лучших своих друзей, твердили, что ни за что ее не
покинут, но надзирательница вытолкала их из комнаты, заперла дверь и вернулась
к кровати. Очутившись за дверью, старые леди переменили тон и стали кричать в
замочную скважину, что старуха Салли пьяна; это было довольно правдоподобно,
так как в дополнение к умеренной дозе опиума, прописанного аптекарем, на нее подействовала
последняя порция джина с водой, которым, по доброте сердечной, тайком угостили
ее достойные старые леди.
– Теперь
слушайте меня! – громко сказала умирающая, напрягая все силы, чтобы
раздуть последнюю искру жизни. – Когда-то в этой самой комнате я ухаживала
за молодой красоткой, лежавшей на этой самой кровати. Сюда ее принесли с
израненными от ходьбы ногами, покрытыми грязью и кровью. Она родила мальчика и
умерла. Сейчас я припомню… в каком году это было?..
– Неважно,
в каком году, – перебила нетерпеливая слушательница. – Ну, дальше,
что скажете о ней?
– Дальше…
– пробормотала больная, впадая в прежнее полудремотное состояние, – что
еще сказать о ней, что еще… Знаю! – воскликнула она, быстро выпрямившись;
лицо ее было багровым, глаза были выпучены. – Я ее ограбила. Да, вот что я
сделала! Она еще не окоченела, говорю вам – она еще не окоченела, когда я это
украла!
– Что
вы украли, да говорите же, ради бога? – вскричала надзирательница, сделав
движение, словно хотела позвать на помощь.
– Одну
вещь, – ответила женщина, прикрыв ей рот рукой. – Единственную вещь,
какая у нее была. Ей нужна была одежда, чтобы не мерзнуть, нужна была пища, но
эту вещь она сохраняла и прятала у себя на груди. Говорю вам – вещь была
золотая! Чистое золото, которое могло спасти ей жизнь!
– Золото! –
повторила надзирательница, наклонившись к упавшей на подушку женщине. – Говорите
же, говорите… что дальше? Кто была мать? Когда это было?
– Она
поручила мне сохранить ее, – со стоном продолжала больная, – и
доверилась мне, единственной женщине, которая была при ней. Как только она мне
показала эту вещь, висевшую у нее на шее, я сразу порешила ее украсть. Может
быть, на моей душе лежит еще и смерть ребенка! Они бы лучше с ним обращались,
если бы им все было известно.
– Что
известно? – спросила надзирательница. – Да говорите же!
– Мальчик
подрос и так походил на мать, – бессвязно продолжала больная, не обращая
внимания на вопрос, – что я никогда не могла об этом забыть, стоило мне
увидеть его лицо. Бедная женщина! Бедная женщина! И такая молоденькая! Такая
кроткая овечка! Подождите. Я должна еще что-то сказать. Ведь я вам еще не все
рассказала?
– Нет,
нет, – ответила надзирательница, наклоняясь, чтобы лучше расслышать
слабеющий голос умирающей. – Скорее, не то будет поздно!
– Мать, –
сказала женщина, делая еще более отчаянное усилие, – мать, когда настали
смертные муки, зашептала мне на ухо, что если ее ребенок родится живым и
вырастет, то, может быть, придет день, когда он, услыхав о своей бедной молодой
матери, не будет считать себя опозоренным. «О боже милостивый! – сказала
она. – Будет ли это мальчик или девочка, пошли ему друзей в этом мире,
полном невзгод, и сжалься над бедным, одиноким ребенком, брошенным на произвол
судьбы!»
– Имя
мальчика? – спросила надзирательница.
– Его
назвали Оливером, – слабым голосом ответила женщина. – Золотая вещь,
которую я украла…
– Да,
да… говорите! – крикнула надзирательница.
Она
нетерпеливо наклонилась к женщине, чтобы услышать ответ, но невольно
отшатнулась, когда та медленно, не сгибаясь, снова приподнялась и села, потом,
вцепившись обеими руками в одеяло, пробормотала что-то невнятное и упала на
подушки.
– Умерла! –
сказала одна из старух, врываясь в комнату, как только открылась дверь.
– И
в конце концов ничего не сказала, – отозвалась надзирательница и спокойно
ушла.
Обе
старухи, готовясь к исполнению своей ужасной обязанности, были, по-видимому,
слишком заняты, чтобы отвечать, и, оставшись одни, закопошились около тела.
|
