 Увеличить |
Глава XVIII
Как
Оливер проводил время в душеспасительном обществе своих почтенных друзей
На
следующий день, около полудня, когда Плут и юный Бейтс ушли из дому на обычную
свою работу, мистер Феджин воспользовался случаем, чтобы прочесть Оливеру
длинную лекцию о вопиющем грехе неблагодарности, в котором, как доказал он
ясно, Оливер был повинен в немалой степени, умышленно избегая общества своих
встревоженных друзей и вдобавок пытаясь убежать от них после того, как стольких
хлопот и издержек стоило найти его. Мистер Феджин в особенности подчеркивал тот
факт, что он дал приют Оливеру и пригрел его в то время, когда – не будь этой
своевременной помощи – он мог умереть с голоду; и мистер Феджин рассказал
печальную и трогательную историю одного мальчика, которому он из человеколюбия
помог при таких же обстоятельствах, но этот мальчик, оказавшись недостойным его
доверия и обнаружив желание связаться с полицией, был, к сожалению, повешен
однажды утром в Олд-Бейли[31].
Мистер Феджин не пытался скрыть свою долю участия в катастрофе, но со слезами
на глазах сокрушался о гнусном и предательском поведении упомянутого юнца,
каковое привело к необходимости сделать его жертвой некоторых показаний, данных
на суде, которые, если и не вполне соответствовали истине, были насущно
необходимы для безопасности его (мистера Феджина) и немногих избранных друзей.
В заключение мистер Феджин дал довольно неприятное описание неудобств,
сопутствующих повешению, и очень дружелюбно и вежливо выразил горячую надежду,
что ему никогда не придется подвергнуть Оливера Твиста этой неприятной
операции.
У
маленького Оливера кровь стыла в жилах, когда он слушал речь еврея и смутно
догадывался о мрачных угрозах, таившихся в ней. Ему уже было известно, что даже
правосудие может принять невинного за виновного, если тот и другой случайно
очутились вместе. Вполне вероятным казалось ему также, что старый еврей уж не
раз придумывал и приводил в исполнение таинственные планы с целью погубить
слишком осведомленных или болтливых людей, так как Оливер вспомнил о пререканиях
между этим джентльменом и мистером Сайксом, которые как будто относились к
заговору, имевшему место в прошлом. Робко подняв глаза и встретив испытующий
взгляд еврея, он почувствовал, что его бледность и трепет не остались незамеченными
и доставили удовольствие этому бдительному старому джентльмену.
Еврей,
отвратительно улыбаясь, погладил Оливера по голове и сказал, что они еще станут
друзьями, если он будет вести себя хорошо и начнет работать. Затем, взяв шляпу
и надев старое, заплатанное пальто, он вышел из комнаты и запер за собой дверь.
Весь
этот день и в последующие дни Оливер не видел никого с раннего утра до полуночи
и в течение долгих часов был предоставлен своим собственным мыслям. А эти
мысли, неизменно обращаясь к его добрым друзьям и к тому мнению, какое у них
сложилось о нем, были очень грустны.
По
прошествии недели еврей перестал запирать дверь, и теперь Оливер получил
возможность бродить по всему дому.
Здесь
было очень грязно. В комнатах верхнего этажа были огромные, высокие деревянные
камины, большие двери, обшитые панелью стены и карнизы у потолка, почерневшие
от времени и грязи, но украшенные всевозможными орнаментами. Все это позволяло
Оливеру заключить, что много лет назад, еще до рождения старого еврея, дом
принадлежал людям более достойным и, быть может, был веселым и красивым, хотя и
стал теперь унылым и мрачным.
Пауки
затянули паутиной углы комнаты, а иной раз, когда Оливер потихоньку входил в
комнату, мыши разбегались во все стороны и в испуге пря– тались в свои норки.
За исключением мышей, здесь не видно и не слышно было ни единого живого
существа; и часто, когда наступали сумерки и Оливер уставал бродить по
комнатам, он забивался в уголок у входной двери, чтобы быть поближе к живым
людям, и сидел здесь, прислушиваясь и считая часы, пока не возвращался еврей
или мальчики.
Во всех
комнатах ветхие ставни были закрыты, укреплявшие их болты плотно привинчены к
дереву; свет пробивался только в круглые отверстия наверху, что делало комнаты
еще более мрачными и наполняло их причудливыми тенями. Выходившее во двор
чердачное окно с заржавленной решеткой, приделанной снаружи, не было закрыто
ставнями, и в это окно грустивший Оливер часто смотрел часами; за окном в
беспорядке громоздились крыши, видны были почерневшие трубы, коньки – и только.
Правда, иной раз можно было увидеть седую голову, выглядывавшую из-за парапета
какого-нибудь далекого дома, но она быстро исчезала; а так как окно в
обсерватории Оливера было забито и за долгие годы потускнело от дождя и дыма,
то ему оставалось только всматриваться в очертания различных предметов, не
надеясь, что его увидят или услышат, – на это у него было не больше
шансов, чем если бы он жил внутри купола собора св. Павла.
Как-то
после полудня, когда Плут и юный Бейтс готовились к вечерней работе, первому из
упомянутых молодых джентльменов пришла в голову мысль позаботиться об украшении
собственной особы (нужно отдать ему справедливость – обычно он не был подвержен
этой слабости), и с этой целью он снисходительно приказал Оливеру немедленно
помочь ему при совершении туалета.
Оливер
был рад случаю оказать услугу, счастлив, что видит подле себя людей, хотя бы и
дурных, страстно желал снискать расположение тех, кто его окружал, если этого
можно было достигнуть, не совершая бесчестных поступков, – вот почему он и
не подумал возражать против такого предложения. Он поспешил изъявить свою
готовность и, опустившись на пол, чтобы поставить себе на колено ногу Плута,
сидевшего на столе, приступил к процедуре, которую мистер Даукинс назвал
«полированием своих скакунов». Эти слова в переводе на обычный английский язык
означали чистку сапог.
Сознание
ли свободы и независимости, которое, по-видимому, должно испытывать разумное
животное, когда оно сидит в удобной позе на столе, курит трубку и небрежно болтает
одной ногой, пока ему чистят сапоги, хотя оно не потрудилось их снять, и
неприятная перспектива снова их натягивать не тревожит его мыслей, или же
хороший табак смягчил сердце Плута, а может быть, на него подействовало
успокоительно слабое пиво, – как бы там ни было, но Плут в тот момент
находился в расположении духа романтическом и восторженном, обычно чуждом его
природе. Сначала он с задумчивым видом смотрел вниз на Оливера, а затем, подняв
голову и тихонько вздохнув, сказал не то самому себе, не то юному Бейтсу:
– Какая
жалость, что он не мазурик!
– Да, –
сказал юный Чарльз Бейтс, – он своей выгоды не понимает.
Плут
снова вздохнул и снова взялся за трубку; так же поступил и Чарли Бейтс.
Несколько секунд оба курили молча.
– Ты,
наверно, даже не знаешь, что такое мазурик? – задумчиво спросил Плут.
– Мне
кажется, знаю, – отозвался Оливер, поднимая голову. – Это во… вы один
из них, правда? – запнувшись, спросил он.
– Совершенно
верно, – ответил Плут. – Я бы не унизился до какого-нибудь другого
занятия.
Сообщив
о таком решении, мистер Даукинс сердито сдвинул шляпу набекрень и посмотрел на
юного Бейтса, как будто вызывая его на возражения.
– Совершенно
верно, – повторил Плут. – А также и Чарли, и Феджин, и Сайкс, и
Нэнси, и Бет. Все мы мазурики, не исключая и собаки. А она будет половчее нас
всех!
– И
уж она-то не донесет! – добавил Чарли Бейтс.
– Она
бы и не тявкнула на суде из боязни проболтаться… э, нет, даже если бы ее там
привязали и две недели не давали жрать, – сказал Плут.
– Ни
за что бы не тявкнула, – подтвердил Чарли.
– Чудная
собака, – продолжал Плут. – Как свирепо она смотрит на чужого,
который вздумает смеяться или петь при ней! А как ворчит, когда играют на
скрипке! И ненавидит всех собак другой породы! О!
– Настоящая
христианка! – сказал Чарли.
Он хотел
только похвалить собаку за ее качества, но его замечание было уместно и в ином
смысле, хотя юный Бейтс этого не знал: много есть леди и джентльменов,
претендующих на то, чтобы их считали истинными христианами, которые
обнаруживают поразительное сходство с собакой мистера Сайкса.
– Ну
ладно, – сказал Плут, возвращаясь к теме, от которой они отвлеклись, ибо
он всегда помнил о своей профессии. – Это не имеет никакого отношения к
нашему простаку.
– Правильно, –
согласился Чарли. – Оливер, почему ты не хочешь поступить в обучение к
Феджину?
– И
сразу сколотить себе состояние? – усмехаясь, добавил Плут.
– А
потом уйти от дел и зажить по-благородному? Я и сам так поступлю, скажем, через
четыре високосных года, в следующий же високосный, в сорок второй вторник на
троичной неделе, – сказал Чарли Бейтс.
– Мне
это не нравится, – робко ответил Оливер. – Я бы хотел, чтобы меня
отпустили. Мне… мне хотелось бы уйти.
– А
вот Феджин этого не хочет! – возразил Чарли.
Оливер
знал это слишком хорошо, но, считая, что опасно выражать открыто свои чувства,
только вздохнул и продолжал чистить сапоги.
– Уйти! –
воскликнул Плут. – Стыда у тебя нет, что ли? И гордости никакой нет! Ты бы
хотел уйти и жить за счет своих друзей?
– Черт
подери! – воскликнул юный Бейтс, вытаскивая из кармана два-три шелковых
платка и швыряя их в шкаф. – Это подло, вот оно что!
– Я
бы на это не пошел, – сказал Плут тоном высокомерно-презрительным.
– А
друзей своих бросать вы можете, – с бледной улыбкой сказал Оливер, –
и допускать, чтобы их наказывали за вас?
– Ну,
знаешь ли, – отозвался Плут, размахивая трубкой, – это было сделано
из внимания к Феджину, ведь ищейки-то знают, что мы работаем вместе, а он мог
попасть в беду, если бы мы не улизнули… Вот в чем тут дело, правда, Чарли?
Юный
Бейтс кивнул в знак согласия и хотел что-то добавить, но, внезапно вспомнив о
бегстве Оливера, захохотал, и дым, которым он затянулся, попал не в то горло,
вследствие чего он минут пять кашлял и топал ногами.
– Смотри! –
сказал Плут, доставая из кармана целую пригоршню шиллингов и полупенсовиков. –
Вот это развеселая жизнь! Не все ли равно, откуда они взялись? Ну, бери! Там,
откуда их взяли, еще много осталось. Что, не хочешь? Эх ты, простофиля!
– Это
очень дурно, правда, Оливер? – сказал Чарли Бейтс. – Кончится тем, что
его за это вздернут, да?
– Я
не понимаю, что это значит, – отозвался Оливер.
– А
вот что, дружище! – сказал Чарли.
С этими
словами юный Бейтс схватил конец своего галстука, дернул его кверху и, склонив
голову набок, издал сквозь зубы какой-то странный звук, поясняя с помощью этой
веселенькой пантомимы, что вздергивание и повешение – одно и то же.
– Вот
что это значит, – сказал Чарли. – Смотри, Джек, как он таращит глаза!
Никогда еще я не видывал такого простофилю, как этот мальчишка. Когда-нибудь он
меня окончательно уморит, знаю, что уморит.
Юный
Чарльз Бейтс, снова расхохотавшись так, что слезы выступили у него на глазах,
взялся за свою трубку.
– Тебя
плохо воспитали, – сказал Плут, с большим удовольствием созерцая свои
сапоги, вычищенные Оливером. Впрочем, Феджин что-нибудь из тебя сделает, или ты
окажешься первым, от которого он ничего не мог добиться. Начинай-ка лучше
сразу, потому что все равно придется тебе заняться этим ремеслом, и ты только
время теряешь, Оливер.
Юный
Бейтс подкрепил этот совет всевозможными увещаниями морального порядка; когда
же они были исчерпаны, он и его приятель мистер Даукинс принялись описывать в
ярких красках многочисленные удовольствия, связанные с той жизнью, какую они
вели, и намекали Оливеру, что для него лучше безотлагательно снискать
расположение мистера Феджина с помощью тех средств, которыми пользовались они
сами.
– И
вбей себе в башку. Ноли, – сказал Плут, услыхав, что еврей отпирает дверь
наверху, – если ты не будешь таскать утиралки и тикалки…
– Что
толку в этих словах? – вмешался юный Бейтс. – Он не понимает, о чем
ты говоришь.
– Если
ты не будешь таскать носовые платки и часы, – сказал Плут, приспособляя
свою речь к уровню развития Оливера, – все равно их стащит кто-нибудь
другой. От этого плохо будет тем, у кого их стащат, и плохо будет тебе, и никто
на этом деле не выгадает, кроме того парня, который эти вещи прикарманит, а ты
имеешь на них точь-в-точь такое же право, как и он.
– Верно! –
сказал еврей, который вошел в комнату, не замеченный Оливером. – Все это очень
просто, мой милый; очень просто, можешь поверить на слово Плуту. Ха-ха-ха! Он
знает азбуку своего ремесла.
Старик
весело потирал руки, подтверждая рассуждения Плута, и посмеивался, восхищенный
способностями своего ученика.
На этот
раз беседа оборвалась, так как еврей вернулся домой в сопровождении мисс Бетси
и джентльмена, которого Оливер ни разу еще не видел; Плут называл его Томом
Читлингом; он замешкался на лестнице, обмениваясь любезностями с леди, и только
что вошел в комнату.
Мистер
Читлинг был старше Плута – быть может, видал на своему веку восемнадцать
зим, – но обращение его с этим молодым джентльменом отличалось некоторой
почтительностью, казалось свидетельствовавшей о том, что он признавал себя,
пожалуй, ниже Плута, поскольку речь шла о хитроумии и профессиональных
способностях. У него были маленькие, блестящие глазки и лицо, взрытое оспой; на
нем была меховая шапка, темная, из рубчатого плиса куртка, засаленные
бумазейные штаны и фартук. Правду сказать, его костюм был в незавидном
состоянии; но он принес извинения компании, заявив, что его «выпустили» всего
час назад, а так как он в течение последних шести недель носил мундир, то и не
имел возможности уделить внимания своему штатскому платью. С величайшим
раздражением мистер Читлинг добавил, что новый способ окуривать одежду
чертовски противоречит конституции, так как прожигается материя; но нет никакой
возможности бороться с властями графства. Подобное же замечание он сделал по
поводу распоряжения стричь волосы, которое считал решительно противозаконным.
Свою речь мистер Читлинг закончил заявлением, что вот уже сорок два бесконечных
трудовых дня у него ни капли не было во рту и «пусть его прихлопнут, если он не
усох».
– Как
ты думаешь, Оливер, откуда пришел этот джентльмен? – ухмыляясь, спросил
еврей, когда два других мальчика поставили на стол бутылку виски.
– Н-не
знаю, сэр, – сказал Оливер.
– Это
кто такой? – спросил Том Читлинг, бросив презрительный взгляд на Оливера.
– Это,
милый мой, один из моих юных друзей, – ответил еврей.
– Значит,
ему повезло… – сказал молодой человек, многозначительно посмотрев на
Феджина. – Не все ли равно, откуда я пришел, мальчуган? Бьюсь об заклад на
крону, что ты скоро отыщешь туда дорогу!
Эта
шутка вызвала смех у мальчиков. Побалагурив еще немного на ту же тему, они
шепотом обменялись несколькими словами с Феджином и ушли.
Новый
гость потолковал в сторонке с Феджином, после чего оба придвинули свои стулья к
очагу, и еврей, подозвав к себе Оливера и приказав ему сесть возле, завел речь
о том, что должно было больше всего интересовать его слушателей. Разговор шел о
великих выгодах их профессии, о сноровке Плута, о добродушном нраве Чарльза
Бейтса и о щедрости самого еврея. Наконец, эти темы истощились, истощен был и
мистер Читлинг, ибо пребывание в исправительном доме становится утомительным по
истечении одной-двух недель. Поэтому мисс Бетси ушла, предоставив компании
расположиться на отдых.
Начиная
с этого дня Оливера редко оставляли одного; почти всегда он находился в
обществе обоих мальчиков, которые ежедневно играли с евреем в старую игру – то
ли для собственного усовершенствования, то ли для Оливера, – об этом лучше
всех знал мистер Феджин. Иногда старик рассказывал им истории о грабежах,
которые совершал в дни молодости, и столько было в них смешного и любопытного,
что Оливер невольно смеялся от души и, несмотря на все свои прекрасные
качества, не мог скрыть, что эти истории его забавляют.
Короче
говоря, хитрый старый еврей опутал мальчика своими сетями. Подготовив его душу
одиночеством и унынием к тому, чтобы мальчик предпочел любое общество своим
печальным мыслям, старик теперь вливал в нее по капле яд, который, как он
надеялся, загрязнит ее, навеки изменив ее цвет.
|
