Глава I
повествует
о месте, где родился Оливер Твист, и обстоятельствах, сопутствовавших его
рождению
Среди
общественных зданий в некоем городе, который по многим причинам благоразумнее будет
не называть и которому я не дам никакого вымышленного наименования, находится
здание, издавна встречающееся почти во всех городах, больших и малых, именно –
работный дом[5].
И в этом работном доме родился, – я могу себя не утруждать указанием дня и
числа, так как это не имеет никакого значения для читателя, во всяком случае на
данной стадии повествования, – родился смертный, чье имя предшествует
началу этой главы.
Когда
приходский врач[6]
ввел его в сей мир печали и скорбей, долгое время казалось весьма сомнительным,
выживет ли ребенок, чтобы получить какое бы то ни было имя; по всей
вероятности, эти мемуары никогда не вышли бы в свет, а если бы вышли, то заняли
бы не более двух-трех страниц и благодаря этому бесценному качеству являли бы
собою самый краткий и правдивый образец биографии из всех сохранившихся в
литературе любого века или любой страны.
Хотя я
не склонен утверждать, что рождение в работном доме само по себе самая
счастливая и завидная участь, какая может выпасть на долю человека, тем не
менее я полагаю, что при данных условиях это было наилучшим для Оливера Твиста.
Потому что весьма трудно было добиться, чтобы Оливер Твист взял на себя заботу
о своем дыхании, а это занятие хлопотливое, хотя обычай сделал его необходимым
для нашего безболезненного существования. В течение некоторого времени он лежал,
задыхающийся, на шерстяном матрасике, находясь в неустойчивом равновесии между
этим миром и грядущим и решительно склоняясь в пользу последнего. Если бы на
протяжении этого короткого промежутка времени Оливер был окружен заботливыми
бабушками, встревоженными тетками, опытными сиделками и премудрыми докторами,
он неизбежно и, несомненно был бы загублен. Но так как никого поблизости не
было, кроме нищей старухи, у которой голова затуманилась от непривычной порции
пива, и приходского врача, исполнявшего свои обязанности по договору, Оливер и
Природа вдвоем выиграли битву. В результате Оливер после недолгой борьбы
вздохнул, чихнул и возвестил обитателям работного дома о новом бремени,
ложившемся на приход, испустив такой громкий вопль, какой только можно было
ожидать от младенца мужского пола, который три с четвертью минуты назад получил
сей весьма полезный дар – голос.
Как
только Оливер обнаружил это первое доказательство надлежащей и свободной
деятельности своих легких, лоскутное одеяло, небрежно брошенное на железную
кровать, зашевелилось, бледное лицо молодой женщины приподнялось с подушки и
слабый голос невнятно произнес:
– Дайте
мне посмотреть на ребенка – и умереть.
Врач
сидел у камина, согревая и потирая ладони. Когда заговорила молодая женщина, он
встал и, подойдя к изголовью, сказал ласковее, чем можно было от него ждать:
– Ну,
вам еще рано говорить о смерти!
– Конечно,
боже избавь! – вмешалась сиделка, торопливо засовывая в карман зеленую бутылку,
содержимое которой она с явным удовольствием смаковала в углу комнаты. –
Боже избавь! Вот когда она проживет столько, сколько прожила я, сэр, да
произведет на свет тринадцать ребят, и из них останутся в живых двое, да и те
будут с нею в работном доме, вот тогда она образумится и не будет принимать все
близко к сердцу!.. Подумайте, милая, о том, что значит быть матерью! Какой у
вас милый ребеночек!
По-видимому,
эта утешительная перспектива материнства не произвела надлежащего впечатления.
Больная покачала головой и протянула руку к ребенку.
Доктор
передал его в ее объятия. Она страстно прижалась холодными, бледными губами к
его лбу, провела рукой по лицу, дико осмотрелась вокруг, вздрогнула, откинулась
назад… и умерла. Ей растирали грудь, руки и виски, но сердце остановилось
навеки. Что-то говорили о надежде и успокоении. Но этого она давно уже не
ведала.
– Все
кончено, миссис Тингами! – сказал, наконец, врач.
– Да,
все кончено. Ах, бедняжка! – подтвердила сиделка, подхватывая пробку от
зеленой бутылки, упавшую на подушку, когда она наклонилась, чтобы взять
ребенка. – Бедняжка!
– Вам
незачем посылать за мной, если ребенок будет кричать, – сказал врач,
медленно натягивая перчатки. – Очень возможно, что он окажется
беспокойным. В таком случае дайте ему жидкой кашки. – Он надел шляпу,
направился к двери и, приостановившись у кровати, добавил: – Миловидная
женщина… Откуда она пришла?
– Ее
принесли сюда вчера вечером, – ответила старуха, – по распоряжению
надзирателя. Ее нашли лежащей на улице. Она пришла издалека, башмаки у нее
совсем истоптаны, но откуда и куда она шла – никто не знает.
Врач
наклонился к покойнице и поднял ее левую руку.
– Старая
история, – сказал он, покачивая головой. – Нет обручального кольца…
Ну, спокойной ночи!
Достойный
медик отправился обедать, а сиделка, еще раз приложившись к зеленой бутылке,
уселась на низкий стул у камина и принялась облачать младенца.
Каким
превосходным доказательством могущества одеяния явился юный Оливер Твист! Закутанный
в одеяло, которое было доселе единственным его покровом, он мог быть сыном
дворянина и сыном нищего; самый родовитый человек едва ли смог бы определить
подобающее ему место в обществе. Но теперь, когда его облачили в старую
коленкоровую рубашонку, пожелтевшую от времени, он был отмечен и снабжен
ярлыком и сразу занял свое место – приходского ребенка, сироты из работного
дома, смиренного колодного бедняка, проходящего свой жизненный путь под градом
ударов и пощечин, презираемого всеми и нигде не встречающего жалости.
Оливер
громко кричал. Если бы мог он знать, что он сирота, оставленный на милосердное
попечение церковных старост и надзирателей, быть может, он кричал бы еще
громче.
|
