Увеличить |
Глава ХХVIII
К тому
времени чувства мои были уже оглушены и захвачены так сильно, что даже объявление
ареста явилось развитием одной и той же неприятности; но неожиданное признание
Бутлера хватило по оцепеневшим нервам, как новое преступление, совершенное на
глазах всех. Биче Сениэль рассматривала убийцу расширенными глазами и, взведя
брови, следила с пристальностью глубокого облегчения за каждым его движением.
Комиссар перешел из одного состояния в другое, – из состояния запутанности
к состоянию иметь здесь, против себя, подлинного преступника, которого считал
туповатым свидетелем, – с апломбом чиновника, приписывающего каждый, даже
невольный успех влиянию своих личных качеств.
– Этого
надо было ожидать, – сказал он так значительно, что, должно быть, сам
поверил своим словам. – Элиас Бутлер, сознавшийся при свидетелях, –
садитесь и изложите, как было совершено преступление.
– Я
решил, – начал Бутлер, когда сам несколько освоился с перенесением тяжести
сцены, целиком обрушенной на него и бесповоротно очертившей тюрьму, – я
решил рассказать все, так как иначе не будет понятен случай с убийством Геза.
Это – случай, я не хотел его убивать. Я молчал потому, что надеялся для барышни
на благополучный исход ее задержания. Оказалось иначе. Я увидел, как сплелось
подозрение вокруг невинного человека. Объяснения она не дала, следовательно, ее
надо арестовать. Так, это правильно. Но я не мог остаться подлецом. Надо было
сказать. Я слышал, что она выразила надежду на совесть самого преступника. Эти
слова я обдумывал, пока вы допрашивали других, и не нашел никакого другого
выхода, чем этот, – встать и сказать: Геза застрелил я.
– Благодарю
вас, – сказала Биче с участием, – вы честный человек, и я, если
понадобится, помогу вам.
– Должно
быть, понадобится, – ответил Бутлер, подавленно улыбаясь. – Ну-с, надо
говорить все. Итак, мы прибыли в Гель-Гью с контрабандой из Дагона. Четыреста
ящиков нарезных болтов. Желаете посмотреть?
Он
вытащил предмет, который тайно отобрал от меня, и передал его комиссару,
отвинтив гайку.
– Заказные
формы, – сказал комиссар, осмотрев начинку болта. – Кто же изобрел
такую уловку?
– Должен
заявить, – пояснил Бутлер, – что все дело вел Гез. Это его связи, и я
участвовал в операции лишь деньгами. Мои отложенные за десять лет триста
пятьдесят фунтов пошли как пай. Я должен был верить Гезу на слово. Гез обещал
купить дешево, продать дорого. Мне приходилось, по нашим расчетам,
приблизительно тысяча двести фунтов. Стоило рискнуть. Знали обо всем лишь я,
Гез и Синкрайт. Женщины, которые плыли с нами сюда, не имели отношения к этой
погрузке и ничего не подозревали. Гез был против Гарвея, так как по крайней
мнительности опасался всего. Не очень был доволен, откровенно сказать, и я,
потому что, как-никак, чувствуешь себя спокойнее, если нет посторонних. После
того как произошел скандал, о котором вы уже знаете, и несмотря на мои уговоры
человека бросили в шлюпку миль за пятьдесят от Дагона, а вмешаться как следует
– значило потерять все потому, что Гез, взбесившись, способен на открытый
грабеж, – я за остальные дни плавания начал подозревать капитана в
намерении увильнуть от честной расплаты. Он жаловался, что опиум обошелся вдвое
дороже, чем он рассчитывал, что он узнал в Дагоне о понижении цен, так что
прибыль может оказаться значительно меньше.
Таким
образом капитан подготовил почву и очень этим меня тревожил. Синкрайту было
просто обещано пятьдесят фунтов, и он был спокоен, зная, должно быть, что все
пронюхает и добьется своего в большем размере, чем надеется Гез. Я ничего не
говорил, ожидая, что будет в Гель-Гью. Еще висела эта история с Гарвеем,
которую мы думали миновать, пробыв здесь не более двух дней, а потом уйти в
Сан-Губерт или еще дальше, где и отстояться, пока не замрет дело. Впрочем,
важно было прежде всего продать опий.
Гез
утверждал, что переговоры с агентом по продаже ему партии железных болтов будут
происходить в моем присутствии, но когда мы прибыли, он устроил, конечно, все
самостоятельно. Он исчез вскоре после того, как мы отшвартовались, и явился
веселый, только стараясь казаться озабоченным. Он показал деньги. «Вот все, что
удалось получить, – так он заявил мне. – Всего три тысячи пятьсот.
Цена товара упала, наши приказчики предложили ждать улучшения условий сбыта или
согласиться на три тысячи пятьсот фунтов за тысячу сто килограммов».
Мне
приходилось, по расчету моих и его денег, – причем он уверял, что болты
стоили ему по три гинеи за сотню, – неправедные остатки. Я выделился,
таким образом, из расчета пятьсот за триста пятьдесят, и между нами произошла
сцена. Однако доказать ничего было нельзя, поэтому я вчера же направился к
одному сведущему по этим делам человеку, имя которого называть не буду, и я
узнал от него, что наша партия меньше, как за пять тысяч, не может быть продана,
что цена держится крепко.
Обдумав,
как уличить Геза, мы отправились в один склад, где мой знакомый усадил меня за
перегородку, сзади конторы, чтобы я слышал разговор. Человек, которого я не
видел, так как он был отделен от меня перегородкой, в ответ на мнимое
предложение моего знакомого сразу же предложил ему четыре с половиной фунта за
килограмм, а когда тот начал торговаться, – накинул пять и даже пять с
четвертью. С меня было довольно. Угостив человека за услугу, я отправился на
корабль и, как Гез уже переселился сюда, в гостиницу, намереваясь широко
пожить, – пошел к нему, но его не застал. Был я еще вечером, – раз,
два, три раза – и безуспешно. Наконец сегодня утром, около десяти часов, я
поднялся по лестнице со двора и, никого не встретив, постучал к Гезу. Ответа я
не получил, а тронув за ручку двери, увидел, что она не заперта, и вошел. Может
быть, Гез в это время ходил вниз жаловаться на Пегги.
Так или
иначе, но я был здесь один в комнате, с неприятным стеснением, не зная, оставаться
ждать или выйти разыскивать капитана. Вдруг я услышал шаги Геза, который сказал
кому-то: «Она должна явиться немедленно».
Так как
я напряженно думал несколько дней о продаже опия, то подумал, что слова Геза
относятся к одной пожилой даме, с которой он имел эти дела. Не могло
представиться случая узнать все. Сообразив свои выгоды, я быстро проник в шкап,
который стоит у двери, и прикрыл его изнутри, решаясь на все. Я дополнил свой
план, уже стоя в шкапу. План был очень прост: услышать, что говорит Гез с
дамой-агентом, и, разузнав точные цифры, если они будут произнесены, явиться в
благоприятный момент. Ничего другого не оставалось. Гез вошел, хлопнув дверью.
Он метался по комнате, бормоча: «Я вам покажу! Вы меня мало знаете, подлецы».
Некоторое
время было тихо. Гез, как я видел его в щель, стоял задумчиво, напевая, потом
вздохнул и сказал: «Проклятая жизнь!»
Тогда
кто-то постучал в дверь, и, быстро кинувшись ее открыть, он закричал: «Как?! Может
ли быть?! Входите же скорее и докажите мне, что я не сплю!»
Я говорю
о барышне, которая сидит здесь. Она отказалась войти и сообщила, что приехала
уговориться о месте для переговоров; каких, – не имею права сказать.
Бутлер
замолчал, предоставляя комиссару обойти это положение вопросом о том, что произошло
дальше, или обратиться за разъяснением к Бичи, которая заявила:
– Мне
нет больше причины скрывать свое имя. Меня зовут Биче Сениэль. Я пришла к Гезу
условиться, где встретиться с ним относительно выкупа корабля «Бегущая по
волнам». Это судно принадлежит моему отцу. Подробности я расскажу после.
– Я
вижу уже, – ответил комиссар с некоторой поспешностью, позволяющей сделать
благоприятное для девушки заключение, – что вы будете допрошены как
свидетельница.
Бутлер
продолжал:
– Она
отказалась войти, и я слышал, как Гез говорил в коридоре, получая такие же
тихие ответы. Не знаю, сколько прошло времени. Я был разозлен тем, что напрасно
засел в шкап, но выйти не мог, пока не будет никого в коридоре и комнате. Даже
если бы Гез запер помещение на ключ, наружная лестница, которая находится под
самым окном, оставалась в моем распоряжении. Это меня несколько успокаивало.
Пока я
соображал так, Гез возвратился с дамой, и разговор возобновился. Барышня сама
расскажет, что произошло между ними. Я чувствовал себя так гнусно, что забыл о
деньгах. Два раза я хотел ринуться из шкапа, чтобы прекратить безобразие. Гез
бросился к двери и запер ее на ключ. Когда барышня вскочила на окно и спрыгнула
вниз, на ту лестницу, что я видел в свою щель, Гез сказал: «О мука! Лучше
умереть!» Подлая мысль двинула меня открыто выйти из шкапа. Я рассчитывал на
его смущение и расстройство. Я решился на шантаж и не боялся нападения, так как
со мной был мой револьвер.
Гез был
убит быстрее, чем я вышел из шкапа. Увидев меня, должно быть, взволнованного и
бледного, он сначала отбежал в угол, потом кинулся на меня, как отраженный от
стены мяч. Никаких объяснений он не спрашивал. Слезы текли по его лицу; он
крикнул: «Убью, как собаку!» – и схватил со стола револьвер. Тут бы мне и
конец. Вся его дикая радость немедленной расправы передалась мне. Я закричал,
как он, и увидел его лоб. Не знаю, кажется мне это или я где-то слышал действительно, –
я вспомнил странные слова: «Он получит пулю в лоб А.» – и мою руку, без
прицела, вместе с движением и выстрелом, повело куда надо, как магнитом.
Выстрела я не слышал. Гез уронил револьвер, согнулся и стал качать головой.
Потом он ухватился за стол, пополз вниз и растянулся. Некоторое время я не мог
двинуться с места; но надо было уйти. Я открыл дверь и на носках побежал к
лестнице, все время ожидая, что буду схвачен за руку или окликнут. Но я опять,
как когда пришел, решительно никого не встретил и вскоре был на улице. С минуту
я то уходил прочь, то поворачивал обратно, начав сомневаться, было ли то, что
было. В душе и голове гул был такой, как если бы я лежал среди рельс под
мчавшимся поездом. Все звуки кричали, все было страшно и ослепительно. Тут я
увидел Гарвея и очень обрадовался, но не мог радоваться по-настоящему. Мысли
появлялись очень быстро и с силой. Так я, например, узнав, что Гарвей идет к
Гезу – немедленно, с совершенным убеждением порешил, что если есть на меня
какие-нибудь неведомые мне подозрения, лучше всего будет войти теперь же с
Гарвеем. Я думал, что барышня уже далеко. Ничего подобного, такого, чем
обернулось все это несчастье, мне не пришло даже в голову. Одно стояло в уме:
«Я вошел и увидел, и я так же поражен, как и все». Пока я здесь сидел, я
внутренне отошел, а потому не мог больше молчать.
На этих
словах показание Бутлера отзвучало и смолкло. Он то вставал, то садился.
– Дайте
вашу руку, Бутлер, – сказала Биче. Она взяла его руку, протянутую медленно
и тяжело, и крепко встряхнула ее. – Вы тоже не виноваты, а если бы и были
виноваты, не виновны теперь. – Она обратилась к комиссару. – Должна
говорить я.
– Желаете
дать показания наедине?
– Только
так.
– Элиас
Бутлер, вы арестованы. Томас Гарвей – вы свободны и обязаны явиться свидетелем
по вызову суда.
Полисмены,
присутствие которых только теперь стало заметно, увели Бутлера. Я вышел,
оставив Биче и условившись с ней, что буду ожидать ее в экипаже. Пройдя сквозь
коридор, такой пустой утром и так полный теперь набившейся изо всех щелей
квартала толпой, разогнать которую не могли никакие усилия, я вышел через буфет
на улицу. Неподалеку стоял кэб; я нанял его и стал ожидать Биче, дополняя
воображением немногие слова Бутлера, – те, что развертывались теперь в
показание, тяжелое для женщины и в особенности для девушки. Но уже зная ее
немного, я не мог представить, чтобы это показание было дано иначе, чем те
движения женских рук, которые мы видим с улицы, когда они раскрывают окно в
утренний сад.
|