Увеличить |
Глава XXVII
Пока
происходил разговор, я, слушая его, обдумывал, как отвести это, – несмотря
на отрицающие преступление внешность и манеру Биче, – яркое и сильное
подозрение, полное противоречий. Я сидел между окном и столом, задумчиво вертя
в руках нарезной болт с глухой гайкой. Я механически взял его с маленького стола
у стены и, нажимая гайку, заметил, что она свинчивается. Бутлер сидел рядом.
Рассеянный интерес к такому странному устройству глухого конца на болте
заставил меня снять гайку. Тогда я увидел, что болт этот высверлен и набит до
краев плотной темной массой, напоминающей засохшую краску. Я не успел ковырнуть
странную начинку, как, быстро подвинувшись ко мне, Бутлер провел левую руку за
моей спиной к этой вещи, которую я продолжал осматривать, и, дав мне понять
взглядом, что болт следует скрыть, взял его у меня, проворно сунув в карман.
При этом он кивнул. Никто не заметил его движений. Но я успел почувствовать
легкий запах опиума, который тотчас рассеялся. Этого было довольно, чтобы я
испытал обманный толчок мыслей, как бы бросивших вдруг свет на события утра, и
второй, вслед за этим, более вразумительный, то есть сознание, что желание
Бутлера скрыть тайный провоз яда ничего не объясняет в смысле убийства и ничем
не спасает Биче. Мало того, по молчанию Бутлера относительно ее имени, – а
как я уже говорил, портрет в каюте Геза не оставлял ему сомнений, – я
думал, что хотя и не понимаю ничего, но будет лучше, если болт исчезнет.
Оставив
Биче в покое, комиссар занялся револьвером, который лежал на полу, когда мы
вошли. В нем было семь гнезд, их пули оказались на месте.
– Можете
вы сказать, чей это револьвер? – спросил Бутлера комиссар.
– Это
его револьвер, капитана, – ответил моряк. – Гез никогда не
расставался с револьвером.
– Точно
ли это его револьвер?
– Это
его револьвер, – сказал Бутлер. – Он мне знаком, как кофейник –
повару.
Доктор
осматривал рану. Пуля прошла сквозь голову и застряла в стене. Не было труда вытащить
ее из штукатурки, что комиссар сделал гвоздем. Она была помята, меньшего
калибра и большей длины, чем пуля в револьвере Геза; кроме того – никелирована.
– Риверс-бульдог, –
сказал комиссар, подбрасывая ее на ладони. Он опустил пулю в карман
портфеля. – Убитый не воспользовался своим кольтом.
Обыск в
вещах не дал никаких указаний. Из карманов Геза полицейские вытащили платок,
портсигар, часы, несколько писем и толстую пачку ассигнаций, завернутых в
газету. Пересчитав деньги, комиссар объявил значительную сумму: пять тысяч
фунтов.
– Он
не был ограблен, – сказал я, взволнованный этим обстоятельством, так как
разрастающаяся сложность события оборачивалась все более в худшую сторону для
Биче.
Комиссар
посмотрел на меня, как в окно. Он ничего не сказал, но был крепко озадачен. После
этого начался допрос хозяина, Гардена.
Рассказав,
что Гез останавливается у него четвертый раз, платил хорошо, щедро давал прислуге,
иногда не ночевал дома и был, в общем, беспокойным гостем, Гарден получил
предложение перейти к делу по существу.
– В
девять часов моя служанка Пегги пришла в буфет и сказала, что не пойдет на
звонки Геза, так как он вчера обошелся с ней грубо. Вскоре спустился капитан,
изругал меня, Пегги и выпил виски. Не желая с ним связываться, я обещал, что
Пегги будет ему служить. Он успокоился и пошел наверх. Я был занят расчетом с
поставщиком и, часов около десяти, услышал выстрелы, не помню – сколько. Гез угрожал,
уходя, что звонить больше он не намерен, – будет стрелять. Не знаю, что
было у него с Пегги, – пошла она к нему или нет. Вскоре снова пришла Пегги
и стала рыдать. Я спросил, что случилось. Оказалось, что к Гезу явилась дама,
что ей страшно не идти и страшно идти, если Гез позвонит. Я выпытал все же, что
она идти не намерена, и, сами знаете, пригрозил. Тут меня еще рассердили
механики со «Спринга»: они стали спрашивать, сколько трупов набирается к вечеру
в моей гостинице. Я пошел сам и увидел капитана стоящим на галерее с этой
барышней. Я ожидал криков, но он повернулся и долго смотрел на меня с улыбкой.
Я понял, что он меня просто не видит.
Я стал
говорить о стрельбе и пенять ему. Он сказал: «Какого черта вы здесь?» Я
спросил, что он хочет. Гез сказал: «Пока ничего». И они оба прошли сюда.
Поставщик ждал; я вернулся к нему. Затем прошло, должно быть, около получаса,
как снова раздался выстрел. Меня это начало беспокоить, потому что Гез был
теперь не один. Я побежал наверх и, представьте, увидел, что жильцы соседнего
дома (у нас общий двор) спешат мне навстречу, а среди них эта неизвестная
барышня. Дверь Геза была раскрыта настежь. Там стояли двое: Бутлер, – я
знаю Бутлера, – и с ним вот они. Я заглянул, увидел, что Гез лежит на
полу, потом вошел вместе с другими.
– Позовите
женщину, Пегги, – сказал комиссар. Не надо было далеко ходить за ней, так
как она вертелась у комнаты; когда Гарден открыл дверь, Пегги поспешила
вытереть передником нос и решительно подошла к столу.
– Расскажите,
что вам известно, – предложил комиссар после обыкновенных вопросов: как
зовут и сколько лет.
– Он
умер, я не хочу говорить худого, – торжественно произнесла Пегги, кладя
руку под грудь. – Но только вчера я была так обижена, как никогда. С этого
все началось.
– Что
началось?
– Я
не то говорю. Он пришел вчера поздно; да, – Гез. Комнату он, уходя, запер,
а ключ взял с собой, почему я не могла прибрать. Я еще не спала; я слышала, как
он стучит наверху: идет, значит, домой. Я поднялась приготовить ему постель и
стала делать тут, там – ну, что требуется. Он стоял все время спиной ко мне,
пьяный, а руку держал в кармане, за пазухой. Он все поглядывал, когда я уйду, и
вдруг закричал: «Ступай прочь отсюда!» Я возразила, конечно (Пегги с
достоинством поджала губы, так что я представил ее лицо в момент окрика), я
возразила насчет моих обязанностей. «А это ты видела?» – закричал он. То есть
видела ли я стул. Потому что он стал махать стулом над моей головой. Что мне
было делать? Он мужчина и, конечно, сильнее меня. Я плюнула и ушла. Вот он
утром звонит…
– Когда
это было?
– Часов
в восемь. Я бы и минуты заметила, знай кто-нибудь, что так будет. Я уже решила,
что не пойду. Пусть лучше меня прогонят. Я свое дело знаю. Меня обвинять нечего
и нечего.
– Вы
невинны, Пегги, – сказал комиссар. – Что же было после звонка?
– Еще
звонок. Но как все верхние ушли рано, то я знала, кто такой меня требует.
Биче,
внимательно слушавшая рассказ горячего пятипудового женского сердца, улыбнулась.
Я был рад видеть это доказательство ее нервной силы.
Пегги
продолжала:
–… стал
звонить на разные манеры и все под чужой звонок; сам же он звонит коротко: раз,
два. Пустил трель, потом начал позвякивать добродушно и – снова своим,
коротким. Я ушла в буфет, куда он вскоре пришел и выпил, но меня не заметил.
Крепко выругался. Как его тут не стало, хозяин начал выговаривать мне:
«Ступайте к нему, Пегги; он грозит изрешетить потолок», – палить то есть
начнет. Меня, знаете, этим не испугаешь. У нас и не то бывает. Господин
комиссар помнит, как в прошлом году мексиканцы заложили дверь баррикадой и
бились: на шестерых – три..
– Вы
храбрая женщина, Пегги, – перебил комиссар, – но это дело прошедшее.
Говорите об этом.
– Да,
я не трус, это все скажут. Если мою жизнь рассказать, – будет роман. Так
вот, начало стучать там, у Геза. Значит, всаживает в потолок пули. И вот,
взгляните…
Действительно,
поперечная толстая балка потолка имела такой вид, как если бы в нее дали залп.
Комиссар сосчитал дырки и сверил с числом найденных на полу патронов; эти числа
сошлись. Пегги продолжала:
– Я
пошла к нему; пошла не от страха, пошла я единственно от жалости. Человек, так
сказать, не помнит себя. В то время я была на дворе, а потому поднялась с
лестницы от ворот. Как я поднялась, слышу – меня окликнули. Вот эта барышня;
извините, не знаю, как вас зовут. И сразу она мне понравилась. После всех
неприятностей вижу человеческое лицо. «У вас остановился капитан Вильям
Гез? – так она меня спросила. – В каком номере он живет?» Значит,
опять он, не выйти ему у меня из головы и, тем более, от такого лица. Даже
странно было мне слушать. Что ж! Каждый ходит, куда хочет. На одной веревке
висит разное белье. Я ее провела, стукнула в дверь и отошла. Гез вышел. Вдруг
стал он бледен, даже задрожал весь; потом покраснел и сказал: «Это вы! Это вы!
Здесь!» Я стояла. Он повернулся ко мне, и я пошла прочь. Ноги тронулись сами, и
все быстрее. Я думала: только бы не услышать при посторонних, как он заорет
свои проклятия! Однако на лестнице я остановилась, – может быть, позовет
подать или принести что-нибудь, но этого не случилось. Я услышала, что они, Гез
и барышня, пошли в галерею, где начали говорить, но что – не знаю. Только
слышно: «Гу-гу, гу-гу, гу-гу». Ну-с, утром без дела не сидишь. Каждый ходит,
куда хочет. Я побыла внизу, а этак через полчаса принесли письма маклеру из
первого номера, и я пошла снова наверх кинуть их ему под дверь; постояла,
послушала: все тихо. Гез не звонит. Вдруг – бац! Это у него выстрел. Вот он
какой был выстрел! Но мне тогда стало только смешно. Надо звонить
по-человечески. Ведь видел, что я постучала; значит приду и так. Тем более, это
при посторонних. Пришла нижняя и сказала, что надо подмести буфет: ей некогда.
Ну-с, так сказать, Лиззи всегда внизу, около хозяина; она – туда, она – сюда,
и, значит, мне надо идти. Вот тут, как я поднялась за щеткой, вошли наверх
Бутлер с джентльменом и опять насчет Геза: «Дома ли он?» В сердцах я наговорила
лишнее и прошу меня извинить, если не так сказала, только показала на дверь, а
сама скорее ушла, потому что, думаю, если ты меня позвонишь, так знай же, что я
не вертелась у двери, как собака, а была по своим делам. Только уж работать в
буфете не пришлось, потому что навстречу бежала толпа. Вели эту барышню.
Вначале я думала, что она сама всех их ведет. Гарден тоже прибежал сам не свой.
Вот когда вошли, – я и увидела… Гез готов.
Записав
ее остальные, ничего не прибавившие к уже сказанному, различные мелкие показания,
комиссар отпустил Пегги, которая вышла, пятясь и кланяясь. Наступила моя
очередь, и я твердо решил, сколько будет возможно, отвлечь подозрение на себя,
как это ни было трудно при обстоятельствах, сопровождавших задержание Биче
Сениэль. Сознаюсь, – я ничем, конечно, не рисковал, так как пришел с
Бутлером, на глазах прислуги, когда Гез уже был в поверженном состоянии. Но я
надеялся обратить подозрение комиссара в новую сторону, по кругу пережитого
мною приключения, и рассказал откровенно, как поступил со мной Гез в море. О
моем скрытом, о том, что имело значение лишь для меня, комиссар узнал столько
же, сколько Браун и Гез, то есть ничего. Связанный теперь обещанием, которое
дал Синкрайту, я умолчал об его активном участии. Бутлер подтвердил мое
показание. Я умолчал также о некоторых вещах, например, о фотографии Биче в
каюте Геза и запутанном положении корабля в руках капитана, с целью сосредоточить
все происшествия на себе. Я говорил, тщательно обдумывая слова, так что
заметное напряжение Биче при моем рассказе, вызванное вполне понятными
опасениями, осталось напрасным. Когда я кончил, прямо заявив, что шел к Гезу с
целью требовать удовлетворения, она, видимо, поняла, как я боюсь за нее, и в
тени ее ресниц блеснуло выражение признательности.
Хотя
флегматичен был комиссар, давно привыкший к допросам и трупам, мое сообщение о
себе, в связи с Гезом, сильно поразило его. Он не однажды переспросил меня о
существенных обстоятельствах, проверяя то, другое сопутствующими показаниями
Бутлера. Бутлер, слыша, что я рассказываю, умалчивая о появлении неизвестной
женщины, сам обошел этот вопрос, очевидно понимая, что у меня есть
основательные причины молчать. Он стал очень нервен, и комиссару иногда
приходилось направлять его ответы или вытаскивать их клещами дважды повторенных
вопросов. Хотя и я не понимал его тревоги, так как оговорил роль Бутлера
благоприятным для него упониманием о, в сущности, пассивной, даже отчасти
сдерживающей роли старшего помощника, – он, быть может, встревожился как
виновный в недонесении. Так или иначе, Бутлер стал говорить мало и неохотно. Он
потускнел, съежился. Лишь один раз в его лице появилось неведомое живое
участие, – какое бывает при внезапном воспоминании. Но оно исчезло, ничем
не выразив себя.
По
ставшему чрезвычайно серьезным лицу комиссара и по количеству исписанных им
страниц я начал понимать, что мы все трое не минуем ареста. Я сам поступил бы
так же на месте полиции. Опасение это немедленно подтвердилось.
– Объявляю, –
сказал комиссар, встав, – впредь до выяснения дела арестованными: неизвестную
молодую женщину, отказавшуюся назвать себя, Томаса Гарвея и Элиаса Бутлера.
В этот
момент раздался странный голос. Я не сразу его узнал: таким чужим, изменившимся
голосом заговорил Бутлер. Он встал, тяжело, шумно вздохнул и с неловкой
улыбкой, сразу побледнев, произнес:
– Одного
Бутлера. Элиаса Бутлера.
– Что
это значит? – спросил комиссар.
– Я
убил Геза.
|