Увеличить |
Глава XVIII
Судно,
взявшее меня на борт, называлось «Нырок». Оно шло в Гель-Гью из Сан-Риоля с
грузом черепахи. Шкипер, он же хозяин судна, Финеас Проктор, имел шесть человек
команды; шестой из них был помощник Проктора, Нэд Тоббоган, на редкость
неразговорчивый человек лет под тридцать, красивый и смуглый. Девушка с
завязанным глазом была двоюродной племянницей Проктора и пошла в рейс потому,
что трудно было расстаться с ней Тоббогану, ее признанному жениху; как я узнал
впоследствии, не менее важной причиной была надежда Тоббогана обвенчаться с
Дэзи в Гель-Гью. Словом, причины ясные и благие. По случаю присутствия женщины,
хотя бы и родственницы. Проктор сохранил в кармане жалованье повара, рассчитав
его под благовидным предлогом; пищу варила Дэзи. Сказав это, я возвращаюсь к
прерванному рассказу.
Пока я
объяснялся с командой шкуны, моя шлюпка была подведена к корме, взята на тали и
поставлена рядом с шлюпкой «Нырка». Мой багаж уже лежал на палубе, у моих ног.
Меж тем паруса взяли ветер, и шкуна пошла своим путем.
– Ну, –
сказал Проктор, едва установилось подобие внутреннего равновесия у всех
нас, – выкладывайте, почему мы остановились ради вас и кто вы такой.
– Это
история, которая вас удивит, – ответил я после того, как выразил свою
благодарность, крепко пожав его руку. – Меня зовут Гарвей. Я плыл туда же,
куда вы плывете теперь, в Гель-Гью, на судне «Бегущая по волнам», под командой
капитана Геза, и был ссажен им вчера вечером на шлюпку после крупной ссоры.
В моем
положении следовало быть откровенным, не касаясь внутренних сторон дела. Таким
образом все предстало в естественном и простом виде: я сел за плату (не называя
цифры, я намекнул, что она была прилична и уплачена своевременно). Я должен был
также сочинить цель, с какой пустился в этот рейс, чтобы быть правдивым для
наступившего положения. В другом месте и другому человеку мне пришлось бы
рассказать истину, когда я думал, что… Словом, экипаж «Нырка» только изредка
набивал трубки, чтобы воодушевленней следить за моим рассказом. Мне поверили,
потому что я не скрывал той правды, какую они ждали.
У меня
(так я объяснил) было желание познакомиться с торговой практикой парусного
судна, а также разузнать требования и условия рынка в живом коммерческом
действии. Выдумка имела успех. Проктор, длинный, полуседой человек с спокойным
мускулисто-гладким лицом, тотчас сказал:
– Вот
это правильная была мысль. Я всегда говорил, что, сидя на месте и читая
биржевые газеты, как раз купишь хлопок вместо пеньки или патоки.
Остальное
в моем рассказе не требовало искажения, отчего характер Геза, после того как я
посвятил слушателей в историю с пьяной женщиной, немедленно стал предметом
азартного обсуждения.
– Его
надо было просто убить, – сказал Проктор. – И вы не отвечали бы за
это.
– Он
не успел.. – заметил один матрос.
– Никогда
бы я не сошел в шлюпку; только силой, – продолжал Проктор.
– Он
был один, – вмешалась стоявшая тут же Дэзи. Платок мешал ей смотреть, и
она вертела головкой. – А ты, Тоббоган, разве остался бы насильно?
– Это
сказал дядя, – возразил Тоббоган.
– Ну
хотя бы и дядя.
– Что
с тобой, Дэзи? – спросил Проктор. – Экая у тебя прыть в чужом деле!
– Вы
правильно поступили, – обратилась она ко мне. – Лучше умереть, Чем
быть избитым и выброшенным за борт, раз такое злодейство. Отчего же вы не
дадите виски? Смотри, он ее зажал!
Она
взяла из рассеянной руки Проктора бутылку, которую, в увлечении всей этой историей,
шкипер держал между колен, и налила половину жестяной кружки, долив водой. Я
поблагодарил, заметив, что не болен от изнурения.
– Ну,
все-таки, – заметила она критическим тоном, означавшим, что мое положение
требует обряда. – И вам будет лучше.
Я выпил,
сколько мог.
– О,
это не по-нашему! – сказал Проктор, опрокидывая остаток в рот.
Тем
временем я рассмотрел девушку. Она была темноволосая, небольшого роста,
крепкого, но нервного, трепетного сложения, что следует понимать в смысле
порывистости движений. Когда она улыбалась, походила на снежок в розе. У нее
были маленькие загорелые руки и босые тонкие ноги, производившие под краем юбки
впечатление отдельных живых существ, потому что она беспрерывно переминалась
или скрещивала их, шевеля пальцами. Я заметил также, как взглядывает на нее
Тоббоган. Это был выразительный взгляд влюбленного на божество, из снисхождения
научившееся приносить виски и делать вид, что болит глаз. Тоббоган был серьезный
человек с правильным, мужественным лицом задумчивого склада. Его движения
несколько противоречили его внешности, так, например, он делал жесты к себе, а
не от себя, и когда сидел, то имел привычку охватывать колени руками. Вообще он
производил впечатление замкнутого человека. Четыре матроса «Нырка» были пожилые
люди, хозяйственного и тихого поведения, в свободное время один из них крошил
листовой табак или пришивал к куртке отпоровшийся воротник; другой писал
письмо, третий устраивал в широкой бутылке пейзаж из песку и стружек, действуя,
как японец, тончайшими палочками. Пятый, моложе их и более живой, чем
остальные, часто играл в карты сам с собой, тщетно соблазняя других принять
неразорительное участие. Его звали Больт. Я все это подметил, так как провел на
шкуне три дня, и мой первый день окончился глубоким сном внезапно приступившей
усталости. Мне отвели койку в кубрике. После виски я съел немного вареной
солонины и уснул, открыв глаза, когда уже над столом раскачивалась зажженная
лампа.
Пока я
курил и думал, пришел Тоббоган. Он обратился ко мне, сказав, что Проктор просит
меня зайти к нему в каюту, если я сносно себя чувствую. Я вышел. Волнение стало
заметно сильнее к ночи. Шкуна, прилегая с размаха, поскрипывала на перевалах.
Спустясь через тесный люк по крутой лестнице, я прошел за Тоббоганом в каюту
Проктора. Это было чистое помещение сурового типа и так невелико, что между
столом и койкой мог поместиться только мат для вытирания ног. Каюта была
основательно прокурена.
Тоббоган
вышел со мной, затем открыл дверь и исчез, надо быть, по своим делам, так как
послышался где-то вблизи его разговор с Дэзи. Едва войдя, я понял, что Проктор
нуждается в собеседнике: на столе был нарезанный, на опрятной тарелке, копчений
язык, и стояла бутылка. Шкипер не обманул меня тем, что начал с торговли,
сказав: «Не слышали ли вы что-нибудь относительно хлопковых семян?» Но скоро
выяснилась вея моя невинность, а затем Проктор перешел к самому интересному:
разговору снова о моей истории. Теперь он выражался тщательнее, чем утром,
метя, очевидно, на должную оценку с моей стороны.
– Нам
надо сговориться, – сказал Проктор, – как действовать против капитана
Геза. Я – свидетель, я подобрал вас, и хотя это случилось единственный раз в
моей жизни, один такой раз стоит многих других. Мои люди тоже будут
свидетелями. Как вы говорили, что «Бегущая по волнам» идет в Гель-Гью, вы
должны будете встретиться с негодяем очень скоро. Не думаю, чтобы он изменил
курс, если даже, протрезвясь, струсит. У него нет оснований думать, что вы
попадете на мою шкуну. В таком случае надо условиться, что вы дадите мне знать,
если разбирательство дела произойдет, когда «Нырок» уже покинет Гель-Гью. Это –
уголовное дело.
Он стал
соображать вслух, рассчитывая дни, и так как из этого ничего не вышло, потому
что трудно предусмотреть случайности, я предложил ему говорить об этом в
Гель-Гью.
– Ну
вот, это еще лучше, – сказал Проктор. – Но вы должны знать, что я за
вас, потому что это неслыханно. Бывало, что людей бросали за борт, но не
ссаживали, по крайней мере – как на сушу – за сто миль от берега. Будьте
уверены, что ваша история прогремит всюду, где ставят паруса и бросают якорь.
Гез – конченный, человек, я говорю правду. Он лишился рассудка, если смог
поступить так. Однако нам следует теперь выпить, без чего спасение неполное.
Теперь вы – как новорожденный и примете морское крещение. Удивляюсь вам, –
заметил он, наливая в стаканы. – Я удивлен, что вы так спокойны. Клянусь,
у меня было впечатление, что вы подымаетесь на «Нырок», как в собственную
квартиру! Хорошо иметь крепкие нервы. А то…
Он
поставил стакан и пристально посмотрел на меня.
– Слушаю
вас, – сказал я. – Не бойтесь говорить, о чем вам будет угодно.
– Вы
видели девушку, – сказал Проктор. – Конечно, нельзя подумать ничего,
за что… Одним словом, надо сказать, что женщина на парусном судне –
исключительное явление. Я это знаю.
Он не
смутился и, как я правильно понял, считал неприятной необходимостью затронуть
этот вопрос после истории с компанией Геза. Поэтому я ответил немедленно:
– Славная
девушка; она, может быть, ваша дочь?
– Почти
что дочь, если она не брыкается, – сказал Проктор. – Моя племянница.
Сами понимаете, таскать девушку на шкуне, – это значит править двумя
рулями, но тут она не одна. Кроме того, у нее очень хороший характер. Тоббоган
за одну копейку получил капитал, так можно сказать про них; и меня, понимаете,
бесит, что они, как ни верти, женятся рано или поздно; с этим ничего не
поделаешь.
Я
спросил, почему ему не нравится Тоббоган.
– Я
сам себя спрашивал, – отвечал Проктор, – и простите за откровенность
в семейных делах, для вас, конечно, скучных… Но иногда… гм… хочется поговорить.
Да, я себя спрашивал и раздражался. Правильного ответа не получается.
Откровенно говоря, мне отвратительно, что он ходит вокруг нее, как глухой и
слепой, а если она скажет: «Тоббоган, влезь на мачту и спустись головой
вниз», – то он это немедленно сделает в любую погоду. По-моему, нужен ей
другой муж. Это между прочим, а все пусть идет, как идет.
К тому
времени ром в бутылке стал на уровне ярлыка, и оттого казалось, что качка усилилась.
Я двигался вместе со стулом и каютой, как на качелях, иногда расставляя ноги,
чтобы не свернуться в пустоту. Вдруг дверь открылась, пропустив Дэзи, которая,
казалось, упала к нам сквозь наклонившуюся на меня стену, но, поймав рукой
стол, остановилась в позе канатоходца. Она была в башмаках, с брошкой на серой
блузе и в черной юбке. Ее повязка лежала аккуратнее, ровно зачеркивая левую
часть лица.
– Тоббоган
просил вам передать, – сказала Дэзи, тотчас вперяя в меня одинокий голубой
глаз, – что он простоит на вахте сколько нужно, если вам некогда. –
Затем она просияла и улыбнулась.
– Вот
это хорошо, – ответил Проктор, – а я уж думал, что он ссадит меня,
благо есть теперь запасная шлюпка.
– Итак,
вы очутились у нас, – молвила Дэзи, смотря на меня с стеснением. –
Как подумаешь, чего только не случается в море!
– Случается
также, – начал Проктор и, обождав, когда из бесконечного запаса улыбок на
лице девушки распустилась новая, выжидательная, закончил: – Случается, что она
уходит, а они остаются.
Дэзи
смутилась. Ее улыбка стала исчезать, и я, понимая как должно быть ей любопытно
остаться, сказал:
– Если
вы имеете в виду только меня, то, кроме удовольствия, присутствие вашей племянницы
ничего не даст.
Заметно
довольный моим ответом, Проктор сказал:
– Присядь,
если хочешь.
Она села
у двери в ногах койки и прижала руку к повязке.
– Все
еще болит, – сказала Дэзи. – Такая досада! Очень глупо чувствуешь
себя с перекошенной физиономией.
Нельзя
было не спросить, и я спросил, чем поврежден глаз.
– Ей
надуло, – ответил за нее Проктор. – Но нет ничего такого вроде
лекарства.
– Не
верьте ему, – возразила Дэзи. – Дело было проще. Я подралась с
Больтом, и он наставил мне фонарей…
Я
недоверчиво улыбнулся.
– Нет, –
сказала она, – никто не дрался. Просто от угля, я засорила глаз углем.
Я
посоветовал примачивать крепким чаем. Она подробно расспросила, как это делают.
– Хотя
один глаз, но я первая вас увидела, – сказала Дэзи. – Я
увидела лодку и вас. Это меня так поразило, что показалось, будто лодка висит в
воздухе. Там есть холодный чай, – прибавила она, вставая. – Я пойду и
сделаю, как вы научили. Дать вам еще бутылку?
– Н-нет, –
сказал Проктор и посмотрел на меня сложно, как бы ожидая повода сказать «да». Я
не хотел пить, поэтому промолчал.
– Да,
не надо, сказал Проктор уверенно. – И завтра такой же день, как сегодня, а
этих бутылок всего три. Так вот, она первая увидела вас, и когда я принес
трубу, мы рассмотрели, как вы стояли в лодке, опустив руки. Потом вы сели и
стали быстро грести.
Разговор
еще несколько раз возвращался к моей истории, затем Дэзи ушла, и минут через
пять после того я встал. Проктор проводил меня в кубрик.
– Мы
не можем предложить вам лучшего помещения, – сказал он. – У нас
тесно. Потерпите как-нибудь, немного уже осталось плыть до Гель-Гью. Мы будем,
думаю я, вечером послезавтра или же к вечеру.
В
кубрике было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку ножа тонким,
как шнурок, ремнем. На мое счастье, это был неразговорчивый человек. Засыпая, я
слышал, как он напевает низким, густым голосом:
Волна
бесконечна,
Всю
землю обходит она,
Не зная
беспечно
Ни неба,
ни дна!
|