Запись 10-я
Конспект:
Письмо. Мембрана.
Лохматый я
Вчерашний день был для меня той самой бумагой, через которую
химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на
этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на
часы, записывала нумера входящих. Ее имя – Ю… впрочем, лучше не назову ее цифр,
потому что боюсь, как бы не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в
сущности, это – очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в ней не
нравится, – это то, что щеки у ней несколько обвисли – как рыбьи жабры
(казалось бы: что тут такого?).
Она скрипнула пером, я увидел себя на странице: «Д-503» – и
– рядом клякса.
Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг
она подняла голову – и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:
– А вот письмо. Да. Получите, дорогой, – да, да,
получите.
Я знал: прочтенное ею письмо – должно еще пройти через Бюро
Хранителей (думаю, излишне объяснять этот естественный порядок) и не позже 12
будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила
мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке «Интеграла» я никак
не мог сосредоточиться – и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной
никогда не бывало.
В 12 часов – опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка
– и наконец письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а
сунул в карман – и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и –
сел… Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что
сегодня в 21 я должен явиться к ней – внизу адрес…
Нет: после всего, что было, после того как я настолько
недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала:
был ли я в Бюро Хранителей, – ведь ей неоткуда было узнать, что я был
болен, – ну, вообще не мог… И несмотря на все —
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда – желтое –
ландыши – розовый полумесяц… Да, и вот это – и вот это еще: сегодня хотела ко
мне зайти О. Показать ей это извещение – относительно I-330? Я не знаю: она не
поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я
совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор… Нет,
только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с
извещения.
Я торопливо засовывал извещение в карман – и увидел эту свою
ужасную, обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою
руку, смотрела на нее. Неужели она действительно…
И вот без четверти 21. Белая ночь. Все
зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло – не наше, не
настоящее, это – тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется,
гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх
купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно – как та, за столиком
нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами —
Странное ощущение: я чувствовал ребра – это какие-то
железные прутья и мешают – положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места.
Я стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над
столом, что-то писала. Я вошел…
– Вот… – протянул я ей розовый билет. – Я
получил сегодня извещение и явился.
– Как вы аккуратны! Минутку – можно? Присядьте, я
только кончу.
Опять опустила глаза в письмо – и что там у ней внутри за
опущенными шторами? Что она скажет – что сделает через секунду? Как это узнать,
вычислить, когда вся она – оттуда, из дикой, древней страны снов.
Я молча смотрел на нее. Ребра – железные прутья, тесно…
Когда она говорит – лицо у ней как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть
отдельных спиц. Но сейчас колесо – неподвижно. И я увидел странное сочетание:
высоко вздернутые у висков темные брови – насмешливый острый треугольник, обращенный
вершиною вверх – две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два
треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот
неприятный, раздражающий X – как крест: перечеркнутое крестом лицо.
Колесо завертелось, спицы слились…
– А ведь вы не были в Бюро Хранителей?
– Я был… Я не мог: я был болен.
– Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было
помешать – все равно что (острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы – в моих
руках. Вы помните: «Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро,
считается…»
Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как
мальчишка, – глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал:
запутался – ни рукой, ни ногой…
Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким
треском упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира – вдвоем с ней.
I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа
шуршала, падала – я слушал – весь слушал. И вспомнилось… нет: сверкнуло в одну
сотую секунды…
Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового
типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах
записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая
трепещущая перепонка – странное существо, состоящее только из одного органа –
уха. Я был сейчас такой мембраной.
Вот теперь щелкнула кнопка у ворота – на груди – еще ниже.
Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленям – по полу. Я слышу – и это еще яснее,
чем видеть, – из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и
другая…
Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет:
резкие, с бесконечными паузами – удары молота о прутья. И я слышу – я вижу:
она, сзади, думает секунду.
Вот – двери шкафа, вот – стукнула какая-то крышка – и снова
шелк, шелк…
– Ну, пожалуйста.
Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего
образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две
острые точки – сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым – два угля сквозь пепел.
Два нежно-круглых колена…
Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике
перед ней – флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на
ножках. В углу рта у нее дымилось – в тончайшей бумажной трубочке это древнее
курение (как называется – сейчас забыл).
Мембрана все еще дрожала. Молот бил там – внутри у меня – в
накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и… и вдруг она это
тоже слышит?
Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и
небрежно стряхнула пепел – на мой розовый билетик.
Как можно хладнокровнее – я спросил:
– Послушайте, в таком случае – зачем же вы записались
на меня? И зачем заставили меня прийти сюда?
Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик,
отхлебнула.
– Прелестный ликер. Хотите?
Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее:
каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе – это вот,
с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
– Слушайте, – сказал я, – ведь вы же знаете:
всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем – Единое Государство
беспощадно…
Темные брови – высоко к вискам, острый насмешливый
треугольник:
– Быстро уничтожить немногих – разумней, чем дать
возможность многим губить себя – и вырождение – и так далее. Это до
непристойности верно.
– Да… до непристойности.
– Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин –
выпустить на улицу… Нет, вы представьте себе… ну, хоть этого неизменнейшего
моего обожателя – ну, да вы его знаете, – представьте, что он сбросил с
себя всю эту ложь одежд – и в истинном виде среди публики… Ох!
Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный
треугольник: две глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих
складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий – обнимал ее
– такую… Он…
Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои –
ненормальные – ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это
так и должно быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости – и
было бы несправедливо… Ну, да это ясно.
I смеялась очень странно и долго. Потом пристально
посмотрела на меня – внутрь:
– А главное – я с вами совершенно спокойна. Вы такой
милый – о, я уверена в этом, – вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить,
что вот я – пью ликер, я – курю. Вы будете больны – или вы будете заняты – или
уж не знаю что. Больше: я уверена – вы сейчас будете пить со мной этот
очаровательный яд…
Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал:
сейчас опять ненавижу ее. Впрочем, почему «сейчас»? Я ненавидел ее все время.
Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и,
просвечивая сквозь шафранное розовым, – сделала несколько шагов –
остановилась сзади моего кресла…
Вдруг – рука вокруг моей шеи – губами в губы… нет, куда-то
еще глубже, еще страшнее… Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и,
может быть, только потому… Ведь не мог же я – сейчас я это понимаю совершенно
отчетливо – не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю – это был вкус
«ликера») – и в меня влит глоток жгучего яда – и еще – и еще… Я
отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся
вниз, вниз – по какой-то невычисленной орбите…
Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только
путем более или менее близких аналогий.
Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову – но
ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым
морем огня, скрытого там – в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот
вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы
увидели…
Я стал стеклянным. Я увидел – в себе, внутри.
Было два меня. Один я – прежний, Д-503, нумер Д-503, а
другой… Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а
теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и… и что
тогда?
Изо всех сил ухватившись за соломинку – за ручки кресла – я
спросил, чтобы услышать себя – того, прежнего:
– Где… где вы достали этот… этот яд?
– О, это! Просто один медик, один из моих…
– «Из моих»? «Из моих» – кого?
И этот другой – вдруг выпрыгнул и заорал:
– Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью
всякого, кто… Потому что вас – я вас —
Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у
ней тонкий шелк, впился зубами – я точно помню: именно зубами.
Уж не знаю как – I выскользнула. И вот – глаза задернуты
этой проклятой непроницаемой шторой – она стояла, прислонившись спиной к шкафу,
и слушала меня.
Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И
молил: «Сейчас – сейчас же – сию же минуту…»
Острые зубы – острый, насмешливый треугольник бровей. Она
наклонилась, молча отстегнула мою бляху.
«Да! Да, милая – милая», – я стал торопливо сбрасывать
с себя юнифу. Но I – так же молчаливо – поднесла к самым моим глазам часы на
моей бляхе. Было без пяти минут 22.30.
Я похолодел. Я знал, что это значит – показаться на улице
позже 22.30. Все мое сумасшествие – сразу как сдунуло. Я – был я. Мне было ясно
одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
Не прощаясь, не оглядываясь – я кинулся вон из комнаты.
Кое-как прикалывая бляху на бегу, через ступени – по запасной лестнице (боялся
– кого-нибудь встречу в лифте) – выскочил на пустой проспект.
Все было на своем месте – такое простое, обычное,
закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо,
зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом – неслось
неслышно буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался – чтобы не
опоздать.
Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха – отстегивается
– отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять – и в секундной
тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то
маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.
Я понесся во весь дух – только в ушах свистело. У входа
остановился: на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого.
Все это – явно была нелепая фантазия, действие яда.
Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась,
опускалась и вновь подымалась – плыла по синусоиде. Я внушал себе: «Ночью –
нумера обязаны спать; это обязанность – такая же, как работа днем. Это
необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью – преступно…» И все же не мог,
не мог.
Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед
Единым Государством… Я…
|