 Увеличить |
Запись 9-я
Конспект:
Литургия. Ямбы и хорей.
Чугунная рука
Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих
слабостях, неточностях, болезнях – и все хрустально-неколебимое, вечное – как
наше, новое стекло…
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических
кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза,
отражающие сияние небес – или, может быть, сияние Единого Государства. Алые,
как кровь, цветы – губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц – в первых рядах,
близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали
древние во время своих «богослужений». Но они служили своему нелепому,
неведомому Богу – мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал
им ничего, кроме вечных, мучительных исканий; их Бог не выдумал ничего умнее,
как неизвестно почему принести себя в жертву – мы же приносим жертву нашему
Богу, Единому Государству, – спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да,
это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных
днях-годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над одним,
суммы над единицей…
Вот один – стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое… и
даже нет – не белое, а уж без цвета – стеклянное лицо, стеклянные губы. И
только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от
которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером – уже
снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение,
по-видимому, в том, что в древности, когда все это совершалось не во имя
Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе
сопротивляться, и руки в них обычно сковывались цепями).
А наверху, на Кубе, возле Машины – неподвижная, как из
металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не
разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными
квадратными очертаниями. Но зато руки… Так иногда бывает на фотографических
снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки – выходят огромными,
приковывают взор – заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие
на коленях руки – ясно: они – каменные, и колени – еле выдерживают их вес…
И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась –
медленный, чугунный жест – и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу
нумер. Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал
счастливый жребий – увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами
божественные медные ямбы – о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял
там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.
…Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким
золотом, рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок – уж одни черные кресты
склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы) —
«И впряг огонь в машину, сталь,
И хаос заковал законом».
Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья,
стальные люди. Вдруг какой-то безумец – «огонь с цепи спустил на волю» – и
опять все гибнет…
У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я
помню: нельзя было выбрать более поучительных и прекрасных образов.
Снова медленный, тяжкий жест – и на ступеньках Куба второй
поэт. Я даже привстал: быть не может! Нет, его толстые, негрские губы, это он…
Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое… Губы у него
трясутся, серые. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма
Хранителей – но все же: так волноваться…
Резкие, быстрые – острым топором – хореи. О неслыханном
преступлении: о кощунственных стихах, где Благодетель именовался… нет, у меня
не поднимается рука повторить.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой
застенчивости), – спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды
мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо – острый, черный треугольник – и тотчас
же стерлось: мои глаза – тысячи глаз – туда, наверх, к Машине. Там – третий
чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, –
преступник идет, медленно, ступень – еще – и вот шаг, последний в его жизни – и
он лицом к небу, с запрокинутой назад головой – на последнем своем ложе.
Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину
кругом, положил на рычаг огромную руку… Ни шороха, ни дыхания: все глаза – на
этой руке. Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь – быть
орудием, быть равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!
Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась.
Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча – как дрожь, еле слышный треск в
трубках Машины. Распростертое тело – все в легкой, светящейся дымке – и вот на
глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И – ничего: только лужа
химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце…
Все это было просто, все это знал каждый из нас: да,
диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее
это всякий раз было – как чудо, это было – как знамение нечеловеческой мощи
Благодетеля.
Наверху, перед Ним – разгоревшиеся лица десяти женских
нумеров, полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы.[4]
По старому обычаю – десять женщин увенчивали цветами еще не
высохшую от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он
медленно спускается вниз, медленно проходит между трибун – и вслед Ему поднятые
вверх нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. И затем
такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь
же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела
фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных «архангелов»,
приставленных от рождения к каждому человеку.
Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и
буря – было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, – знакомы ли
вам такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете…
|
