Запись 35-я
Конспект:
В обруче. Морковка.
Убийство
Всю ночь не спал. Всю ночь – об одном…
Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так:
это не бинты, а обруч; беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на
голову, и я – в одном и том же кованом кругу: убить Ю. Убить Ю, – а потом
пойти к той и сказать: «Теперь – веришь?» Противней всего, что убить как-то
грязно, древне, размозжить чем-то голову – от этого странное ощущение чего-то
отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время
сплевываю ее в платок, во рту сухо.
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый
поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я
свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня – до последней
буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница – бесконечная,
ступени – какие-то противно скользкие, жидкие, все время – вытирать рот
платком…
Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток – к
контрольному столику —
Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня
– все работы отменены; все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого
записывать здесь…
На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как
это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые,
самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду
останавливался, висел передо мной в воздухе – и без следа испарялся.
Как если бы черные, точные буквы на этой странице – вдруг
сдвинулись, в испуге расскакались какая куда – и ни одного слова, только
бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице – вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа
– прямо, назад, наискось, поперек.
И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон,
во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке – мужчина и женщина
– в поцелуе, стоя – она всем телом сломанно отогнулась назад. Это – навеки, последний
раз…
На каком-то углу – шевелящийся колючий куст голов. Над
головами – отдельно, в воздухе, – знамя, слова: «Долой Машины! Долой
Операцию!» И отдельно (от меня) – я, думающий секундно: «Неужели у каждого
такая боль, какую можно исторгнуть изнутри – только вместе с сердцем, и каждому
нужно что-то сделать, прежде чем —» И на секунду – ничего во всем мире, кроме
(моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…
Теперь – мальчишка: весь – вперед, под нижней губой – тень.
Нижняя губа – вывернута, как обшлаг засученного рукава, вывернуто все лицо – он
ревет – и от кого-то со всех ног – за ним топот…
От мальчишки: «Да, Ю – должна быть теперь в школе, нужно
скорей». Я побежал к ближайшему спуску подземки.
В дверях кто-то бегом:
– Не идут! Поезда сегодня не идут! Там —
Я спустился. Там был – совершенный бред. Блеск граненых
хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший
поезд.
И в тишине – голос. Ее – не видно, но я знаю, я знаю этот
упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос – и где-нибудь там вздернутый к
вискам острый треугольник бровей… Я закричал:
– Пустите же! Пустите меня туда! Я должен —
Но чьи-то клещи меня – за руки, за плечи, гвоздями. И в
тишине – голос:
– …Нет: бегите наверх! Там вас – вылечат, там вас до
отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать,
организованно, в такт, похрапывая, – разве вы не слышите этой великой
симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви,
мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и
слушаете меня. Скорее – наверх – к Великой Операции! Что вам за дело, что я
останусь здесь одна? Что вам за дело – если я не хочу, чтобы за меня хотели
другие, а хочу хотеть сама, – если я хочу невозможного…
Другой голос – медленный, тяжелый:
– Ага! Невозможного? Это значит – гонись за твоими
дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы –
за хвост да под себя, а потом…
– А потом – слопаете, захрапите – и нужен перед носом
новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его
идти все вперед, все вперед – перед мордой к оглобле привязывали морковь так,
чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал…
Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где
говорила она – и в тот же момент все посыпалось, стиснулось – сзади крик:
«Сюда, сюда идут!» Свет подпрыгнул, погас – кто-то перерезал провод – и лавина,
крики, хрип, головы, пальцы…
Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной
трубе. Наконец: ступеньки – сумерки – все светлее – и мы снова на улице –
веером, в разные стороны…
И вот – один. Ветер, серые, низкие – совсем над головой –
сумерки. На мокром стекле тротуара – очень глубоко – опрокинуты огни, стены,
движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке – тянет
меня вглубь, ко дну.
Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная – ее
комната.
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски
стучали, я ходил – закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый
сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы.
Справа: над книгой – шишковатая лысина, и лоб – огромная желтая парабола.
Морщины на лбу – ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами
– и тогда я чувствую: эти желтые строки – обо мне.
…Произошло ровно в 21. Пришла Ю – сама. Отчетливо осталось в
памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел
как-нибудь потише – и не мог.
Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-корич-невые
жабры трепыхались.
– Ах, дорогой, – так это правда, вы ранены? Я как
только узнала – сейчас же…
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она
услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это
место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет – сплюнул
на пол.
Тот, за стеной справа, – желтые, пристальные морщины –
обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней – если он будет смотреть… Я
нажал кнопку – пусть никакого права, разве это теперь не все равно – шторы
упали.
Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но
я опередил ее – и, громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на
голове…
– Вы… вы с ума сошли! Вы не смеете… – Она пятилась
задом – села, вернее, упала на кровать – засунула, дрожа, сложенные ладонями
руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на
привязи, я медленно протянул руку к столу – двигалась только одна рука –
схватил шток.
– Умоляю вас! День – только один день! Я завтра –
завтра же – пойду и все сделаю…
О чем она? Я замахнулся —
И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы
имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову,
если бы она не крикнула:
– Ради… ради… Я согласна – я… сейчас.
Трясущимися руками она сорвала с себя юнифу – просторное,
желтое, висячее тело опрокинулось на кровать… И только тут я понял: она думала,
что я шторы – это для того, чтобы – что я хочу…
Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И
тотчас же туго закрученная пружина во мне – лопнула, рука ослабела, шток
громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех – самое страшное
оружие: смехом можно убить все – даже убийство.
Я сидел за столом и смеялся – отчаянным, последним смехом –
и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы
все это кончилось, если бы развивалось естественным путем – но тут вдруг новая,
внешняя, слагающая: зазвонил телефон.
Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? И в трубке
чей-то незнакомый голос:
– Сейчас.
Томительное, бесконечное жужжание. Издали – тяжелые шаги,
все ближе, все гулче, все чугунней – и вот…
– Д-503? Угу… С вами говорит Благодетель. Немедленно ко
мне!
Динь, – трубка повешена, – динь.
Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко
раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее – сквозь зубы:
– Ну! Скорее – скорее!
Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза
круглые, вся повосковела.
– Как?
– Так. Ну – одевайтесь же!
Она – вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос
вплющенный.
– Отвернитесь…
Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром
зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это – я, это – во мне… Зачем Он меня?
Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней – стиснул ей руки
так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
– Слушайте… Ее имя – вы знаете, о ком, – вы ее
называли? Нет? Только правду – мне это нужно… мне все равно – только правду…
– Нет.
– Нет? Но почему же – раз уж вы пошли туда и сообщили…
Нижняя губа у ней – вдруг наизнанку, как у того мальчишки –
и из щек, по щекам капли…
– Потому что я… я боялась, что если ее… что за это вы
можете… вы перестанете лю… О, я не могу – я не могла бы!
Я понял: это – правда. Нелепая, смешная, человеческая
правда!
Я открыл дверь.
|