Запись 4-я
Конспект:
Дикарь с барометром.
Эпилепсия. Если бы
До сих пор мне все в жизни было ясно (недаром же у меня,
кажется, некоторое пристрастие к этому самому слову «ясно»). А сегодня… Не
понимаю.
Первое: я действительно получил наряд быть именно в
аудиториуме 112, как она мне и говорила. Хотя вероятность была —
(1500 – это число аудиториумов, 10 000 000 – нумеров). А
второе… Впрочем, лучше по порядку.
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из
стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко
остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я
искал: не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп – милые губы О.
Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похоже… нет, не то. Нынче вечером, в
21, О придет ко мне – желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
Вот – звонок. Мы встали, спели Гимн Единого Государства – и
на эстраде сверкающий золотым громкоговорителем и остроумием фонолектор.
– «Уважаемые нумера! Недавно археологи откопали одну
книгу двадцатого века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и о
барометре. Дикарь заметил: всякий раз, как барометр останавливался на „дожде“,
действительно шел дождь. И так как дикарю захотелось дождя, то он повыковырял
ровно столько ртути, чтобы уровень стал на „дождь“ (на экране – дикарь в
перьях, выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли вам, что
смеха гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как дикарь, европеец
хотел „дождя“ – дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял
перед барометром мокрой курицей. У дикаря по крайней мере было больше смелости
и энергии и – пусть дикой – логики: он сумел установить, что есть связь между
следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на том
великом пути, по которому…»
Тут (повторяю: я пишу, ничего не утаивая) – тут я на
некоторое время стал как бы непромокаемым для живительных потоков, лившихся из
громкоговорителей. Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему
«напрасно» и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось – все
пустое, одна скорлупа. И я с трудом включил внимание только тогда, когда
фонолектор перешел уже к основной теме: к нашей музыке, к математической
композиции (математик – причина, музыка – следствие), к описанию недавно
изобретенного музыкометра.
– «…Просто вращая вот эту ручку, любой из вас
производит до трех сонат в час. А с каким трудом давалось это вашим предкам.
Они могли творить, только доведя себя до припадков „вдохновения“ – неизвестная
форма эпилепсии. И вот вам забавнейшая иллюстрация того, что у них
получалось, – музыка Скрябина – двадцатый век. Этот черный ящик (на
эстраде раздвинули занавес и там – их древнейший инструмент) – этот ящик
они называли „рояльным“ или „королевским“, что лишний раз доказывает, насколько
вся их музыка…»
И дальше – я опять не помню, очень возможно потому, что… Ну,
да скажу прямо: потому что к «рояльному» ящику подошла она – I-330. Вероятно, я
был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.
Она была в фантастическом костюме древней эпохи: плотно
облегающее черное платье, остро подчеркнуто белое открытых плечей и груди, и
эта теплая, колыхающаяся от дыхания тень между… и ослепительные, почти злые
зубы…
Улыбка – укус, сюда – вниз. Села, заиграла. Дикое,
судорожное, пестрое, как вся тогдашняя их жизнь, – ни тени разумной
механичности. И конечно, они, кругом меня, правы: все смеются. Только немногие…
но почему же и я – я?
Да, эпилепсия – душевная болезнь – боль. Медленная, сладкая
боль – укус – и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно – солнце. Не
наше, не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи –
нет: дикое, несущееся, опаляющее солнце – долой все с себя – все в мелкие
клочья.
Сидевший рядом со мной покосился влево – на меня – и
хихикнул. Почему-то очень отчетливо запомнилось: я увидел – на губах у него
выскочил микроскопический слюнный пузырек и лопнул. Этот пузырек отрезвил меня.
Я – снова я.
Как и все, я слышал только нелепую, суетливую трескотню
струн. Я смеялся. Стало легко и просто. Талантливый фонолектор слишком живо
изобразил нам эту дикую эпоху – вот и все.
С каким наслаждением я слушал затем нашу теперешнюю музыку.
(Она продемонстрирована была в конце для контраста.) Хрустальные хроматические
ступени сходящихся и расходящихся бесконечных рядов – и суммирующие аккорды
формул Тэйлора, Маклорена; целотонные, квадратногрузные ходы Пифагоровых
штанов; грустные мелодии затухающе-колебательного движения; переменяющиеся
фраунгоферовыми линиями пауз яркие такты – спектральный анализ планет… Какое
величие! Какая незыблемая закономерность! И как жалка своевольная, ничем –
кроме диких фантазий – не ограниченная музыка древних…
Как обычно, стройными рядами, по четыре, через широкие двери
все выходили из аудиториума. Мимо мелькнула знакомая двоякоизогнутая фигура; я
почтительно поклонился.
Через час должна прийти милая О. Я чувствовал себя приятно и
полезно взволнованным. Дома – скорей в контору, сунул дежурному свой розовый
билет и получил удостоверение на право штор. Это право у нас только для
сексуальных дней. А так среди своих прозрачных, как бы сотканных из сверкающего
воздуха, стен – мы живем всегда на виду, вечно омываемые светом. Нам нечего
скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий и высокий труд
Хранителей. Иначе мало ли что могло быть. Возможно, что именно странные,
непрозрачные обиталища древних породили эту их жалкую клеточную психологию.
«Мой (sic!) дом – моя крепость» – ведь нужно же было додуматься!
В 21 я опустил шторы – и в ту же минуту вошла немного
запыхавшаяся О. Протянула мне свой розовый ротик – и розовый билетик. Я оторвал
талон и не мог оторваться от розового рта до самого последнего момента – 22.15.
Потом показал ей свои «записи» и говорил – кажется, очень
хорошо – о красоте квадрата, куба, прямой. Она так очаровательно-розово слушала
– и вдруг из синих глаз слеза, другая, третья – прямо на раскрытую страницу
(стр. 7-я). Чернила расплылись. Ну вот, придется переписывать.
– Милый Д, если бы только вы, если бы…
Ну что «если бы»? Что «если бы»? Опять ее старая песня:
ребенок. Или, может быть, что-нибудь новое – относительно… относительно той? Хотя
уж тут как будто… Нет, это было бы слишком нелепо.
|