Запись 28-я
Конспект:
Обе. Энтропия и
энергия. Непрозрачная часть тела
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так
представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть
света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие
в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою
взгляда, – словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда
вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что – поймите же – никто
и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною – я уже
говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать
подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я
не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и
меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни – и все-таки
целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли…
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса – и узнал
ее голос, I, упругий, металлический – и другой, почти негнувшийся – как
деревянная линейка – голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их
обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила.
I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо
– одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.
– Послушайте, – сказала мне I, – эта женщина,
кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это – с
вашего разрешения?
И тогда – другая, вздрагивая жабрами:
– Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не
видит, что вы с ним все это – только затем, чтобы… что все это комедия. Да! И
мой долг…
На миг в зеркале – сломанная, прыгающая прямая моих бровей.
Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того – с трясущимися волосатыми кулаками,
с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор – в самые
жабры:
– С-сию же с-секунду – вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она
раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
– Я не прощу – я никогда себе этого не прощу! Она смела
– тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что… что она… Это все потому,
что она хочет записаться на меня, а я…
– Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу
таких, как она: мне все равно. Я знаю – ты поверишь не тысяче, но одной мне.
Потому что ведь после вчерашнего – я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я
– в твоих руках, ты можешь – в любой момент…
– Что – в любой момент? – и тотчас же понял – ч т
о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: – Не надо об этом, никогда не
говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
– Кто тебя знает… Человек – как роман: до самой
последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу
слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако,
плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда…
Вдруг отстранила меня рукой – твердо и нежно:
– Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы
уже последние дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
– Отменены?
– Да. И я шла мимо – видела: в зданиях аудиториумов
что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.
– Но что же это значит?
– Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего.
Я только чувствую: включили ток, искра бежит – и не нынче, так завтра… Но,
может быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто – они и кто – мы. Я не
понимаю, чего я хочу: чтобы успели – или не успели. Мне ясно только одно: I
сейчас идет по самому краю – и вот-вот…
– Но это безумие, – говорю я. – Вы – и Единое
Государство. Это все равно как заткнуть рукою дуло – и думать, что можно
удержать выстрел. Это – совершенное безумие!
Улыбка:
– «Надо всем сойти с ума – как можно скорее сойти с
ума». Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там…
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом
деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно – темный
крест.
– I, милая, – пока еще не поздно… Хочешь – я брошу
все, забуду все – и уйдем с тобою туда, за Стену – к этим… я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз – там, внутри
у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих,
смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут…
Встала – сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может
быть, минуты… Я схватил ее за руку.
– Нет! Еще хоть немного – ну, ради… ради…
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку – мою
волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала
крепко.
– Твоя рука… Ведь ты не знаешь – и немногие это знают,
что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть
несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и —
Пауза – и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего – так
несется сердце. И я кричу:
– Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь – пока мне не
расскажешь о них – потому что ты любишь… их, а я даже не знаю, кто они, откуда
они. Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н2 и О – а чтобы получилось
Н2 О – ручьи, моря, водопады, волны, бури – нужно, чтобы половины
соединились…
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла
со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его
острым ребром к щеке – на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым,
исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов – особенно вначале, –
и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот – красное
на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов – красные, непросыхающие
лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди
– и всклокоченные собаки – рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может
быть, человечьей… Это, конечно, – за стенами: потому что город – уже
победил, в городе уже наша теперешняя – нефтяная пища.
И почти с неба донизу – черные, тяжелые складки, и складки
колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в
город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
– Ты все это почти знал?
– Да, почти.
– Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая
часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые – они ушли в
леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли
шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы
обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и
выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от
бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, – мы хотим…
– Нет, подожди – а «Мефи»? Что такое «Мефи»?
– Мефи? Это – древнее имя, это – тот, который… Ты
помнишь: там, на камне – изображен юноша… Или нет: я лучше на твоем языке, так
ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире – энтропия и энергия. Одна – к
блаженному покою, к счастливому равновесию; другая – к разрушению равновесия, к
мучительно-бесконечному движению. Энтропии – наши или, вернее, – ваши
предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…
И вот момент – чуть слышный, шепотом, стук в дверь – и в
комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не
раз приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел – как воздушный насос
– и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
– Да ну же! Что случилось? – схватила его за руку
I.
– Идут – сюда… – пропыхтел наконец насос. –
Стража… и с ними этот – ну, как это… вроде горбатенького…
– S?
– Ну да! Рядом – в доме. Сейчас будут здесь. Скорее,
скорее!
– Пустое! Успеется… – смеялась, в глазах – искры,
веселые языки.
Это – или нелепое, безрассудное мужество – или тут было
что-то еще непонятное мне.
– I, ради Благодетеля! Пойми же – ведь это…
– Ради Благодетеля, – острый треугольник – улыбка.
– Ну… ну, ради меня… Прошу тебя.
– Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле… Ну,
все равно: завтра…
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот –
высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я – один.
Скорее – за стол. Развернул свои записи, взял перо – чтобы
они нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг – каждый
волос на голове живой, отдельный и шевелится: «А что, если возьмут и прочтут
хотя бы одну страницу – из этих, из последних?»
Я сидел за столом, не двигаясь, – и я видел, как
дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы…
Спрятать? Но куда: все – стекло. Сжечь? Но из коридора и из
соседних комнат – увидят. И потом, я уже не могу, не в силах истребить этот
мучительный – и может быть, самый дорогой мне – кусок самого себя.
Издали – в коридоре – уже голоса, шаги. Я успел только
схватить пачку листов, сунуть их под себя – и вот теперь прикованный к
колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами – палуба, вверх и вниз…
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба – я как-то
исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого
конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие – вскакивали
им навстречу и широко распахивали дверь – счастливцы! Если бы я тоже…
«Благодетель – есть необходимая для человечества
усо-вершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого
Государства никакая перистальтика…» – я прыгающим пером выдавливал эту
совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове –
сумасшедшая кузница, и спиною я слышал – брякнула ручка двери, опахнуло ветром,
кресло подо мною заплясало…
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к
вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?).
Впереди был S – мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в
моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду –
какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно –
раздувающиеся, розово-коричневые жабры…
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне
было ясно, что она сейчас – Все мое существо билось и пульсировало в той (к
счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав
– и негромко сказала:
– Это – Д-503, Строитель «Интеграла». Вы, наверное,
слышали? Он – всегда вот так, за столом… Совершенно не щадит себя!
…А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо – над
столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
– Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я
видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть
пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…
– Несколько двусмысленно, но все-таки… Что же,
продолжайте: мы больше не будем вам мешать.
Он зашлепал – как плицами по воде – к двери, и с каждым его
шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы – душа снова равномерно
распределялась по всему телу, я дышал…
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла,
нагнулась к уху – и шепотом:
– Ваше счастье, что я…
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увели с собою троих. Впрочем,
вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит
(воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей).
Разговоры – главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.
|