Запись 32-я
Конспект:
Я не верю. Тракторы.
Человеческая щепочка
Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я –
человек: следовательно… Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю:
случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а
телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую
страницу, – будут желтые, ледяные…
Нет: конечно, не верите – и оттого до сих пор не прыгнули с
десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу,
бреетесь, улыбаетесь, пишете…
То же самое – да, именно то же самое – сегодня со мной. Я
знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к
полночи, снова медленно подымется наверх, перешагнет какую-то последнюю черту –
и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю – или,
может быть, мне кажется, что двадцать четыре часа – это двадцать четыре года. И
оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы,
взбираться по трапу вверх на «Интеграл». Я чувствую еще, как он покачивается на
воде, и понимаю – что надо ухватиться за поручень – и под рукою холодное
стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув
клювы, заботливо и нежно кормят «Интеграл» страшной взрывной пищей для
двигателей. И внизу на реке – я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные
жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско – как
чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго
Строителя – вдруг говорит:
– Так как же: сколько берем топлива для двигателей?
Если считать три… ну, три с половиной часа…
Передо мною – в проекции, на чертеже – моя рука со
счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.
– Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите… да: возьмите сто…
Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра —
И я вижу со стороны – как чуть заметно начинает дрожать моя
рука с циферблатом.
– Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это – на неделю.
Куда – на неделю: больше!
– Мало ли что… кто знает…
– Я знаю…
Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до
самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти – и трудно, медленно, не
останавливаясь ни на секунду, – ползет стрелка на часах аккумуляторной
башни там, в конце проспекта. Башенный шпиц – в тучах – тусклый, синий и глухо
воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
Как всегда – рядами, по четыре. Но ряды – какие-то непрочные
и, может быть, от ветра – колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на
углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием
комок, у всех сразу – длинные, гусиные шеи.
– Глядите! Нет, глядите – вон там, скорей!
– Они! Это они!
– …А я – ни за что! Ни за что – лучше голову в Машину…
– Тише! Сумасшедший…
На углу, в аудиториуме – широко разинута дверь, и оттуда –
медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, «человек» – это не то:
не ноги – а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода
колеса; не люди – а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них
хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем – и в лучах надпись: «Мы
первые! Мы – уже оперированы! Все за нами!»
Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу – и ясно,
будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом – они все так же, не
останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот – они уже на
середине проспекта. Свинтившись под руку – растянулись в цепь, лицом к нам. И
мы – напряженный, ощетинившийся головами комок – ждем. Шеи гусино вытянуты.
Тучи. Ветер свистит.
Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись – и нас
– все быстрее – как тяжелая машина под гору – обжали кольцом – и к разинутым
дверям, в дверь, внутрь…
Чей-то пронзительный крик:
– Загоняют! Бегите!
И все ринулось. Возле самой стены – еще узенькие живые
воротца, все туда, головами вперед – головы мгновенно заострились клиньями, и
острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой,
разбрызну-лись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки,
юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне – дво-якоизогнутое, как буква S, тело,
прозрачные крылья-уши – и уж его нет, сквозь землю – и я один – среди секундных
рук, ног – бегу…
Передохнуть в какой-то подъезд – спиною крепко к дверям – и
тотчас же ко мне, как ветром, прибило маленькую человеческую щепочку.
– Я все время… я за вами… Я не хочу – понимаете – не
хочу. Я согласна…
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие
глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком
согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я – над ней, глажу ее по голове,
по лицу – руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она – совсем маленькая –
маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас
представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным
детям.
Внизу – сквозь руки, закрывающие лицо, – еле слышно:
– Я каждую ночь… Я не могу – если меня вылечат… Я
каждую ночь – одна, в темноте думаю о нем – какой он будет, как я его буду… Мне
же нечем тогда жить – понимаете? И вы должны – вы должны…
Нелепое чувство – но я в самом деле уверен: да, должен.
Нелепое – потому что этот мой долг – еще одно преступление. Нелепое – потому
что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление – не могут
совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от
основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал
ей ребенка…
– Ну хорошо – только не надо, только не надо… –
говорю я. – Вы понимаете: я должен повести вас к I – как я тогда предлагал
– чтобы она…
– Да… (тихо, не отнимая рук от лица).
Я помог встать ей. И молча, каждый о своем – или, может
быть, об одном и том же – по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов,
сквозь тугие, хлещущие ветки ветра…
В какой-то прозрачной, напряженной точке – я сквозь свист
ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте
оглянулся – среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой
туч – увидел S. Тотчас же у меня – посторонние, не в такт размахивающие руки, и
я громко рассказываю О – что завтра… да, завтра – первый полет «Интеграла», это
будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
О – изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко,
бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова – я говорю,
говорю. А внутри, отдельно – это слышно только мне – лихорадочно жужжит и
постукивает мысль: «Нельзя… надо как-то… Нельзя вести его за собою к I…»
Вместо того чтобы свернуть влево – я сворачиваю вправо. Мост
подставляет свою покорно, рабски согнутую спину – нам троим: мне, О – и ему, S,
сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в
тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер
гудит – как где-то невысоко натянутая канатно-басовая струна. И сквозь бас –
сзади все время —
Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было
что-то:
– Нет! Вы же обещали…
Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь – и мы
внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком – знакомые,
взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом – плотная кучка нумеров –
какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, –
поодиночке сбегают вниз. Но это – потом, потом… А сейчас я скорее увлек О в
противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по
тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
О – медленно оседала в своем кресле – будто под юни-фой
испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые – засасывающие
синей пустотой – глаза. Устало:
– Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
– Нет… Тише! Смотрите туда: видите – за стеной?
– Да. Тень.
– Он – все время за мной… Я не могу. Понимаете – мне
нельзя. Я сейчас напишу два слова – вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он
останется здесь.
Под юнифой – снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть
закруглел живот, на щеках – чуть заметный рассвет, заря.
Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку,
последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.
– Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь…
Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла – два шага –
быстро повернулась – и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся – глазами,
губами – вся – одно и то же, одно и то же мне какое-то слово – и какая
невыносимая улыбка, какая боль…
А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная
тень за стеной – не оглядываясь, быстро – все быстрее…
Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая
жабры, она сказала мне:
– Вы понимаете – все как с ума сошли! Вот он уверяет,
будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека – голый и весь покрыт
шерстью…
Из пустой, ощетинившейся головами кучки – голос:
– Да! И еще раз повторяю: видел, да.
– Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!
И это «бред» – у нее такое убежденное, негнущееся, что я
спросил себя: «Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг
меня за последнее время?»
Но взглянул на свои волосатые руки – вспомнилось: «В тебе,
наверно, есть капля лесной крови… Может быть, я тебя оттого и…»
Нет: к счастью – не бред. Нет: к несчастью – не бред.
|