Запись 37-я
Конспект:
Инфузория.
Светопреставление. Ее комната
Утром в столовой – сосед слева испуганно шепнул мне:
– Да ешьте же! На вас смотрят!
Я – изо всех сил – улыбнулся. И почувствовал это – как
какую-то трещину на лице: улыбаюсь – края трещины разлетаются все шире – и мне
от этого все больнее…
Дальше – так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас
же вилка вздрогнула у меня в руке и звякнула о тарелку – и вздрогнули,
зазвенели столы, стены, посуда, воздух, и снаружи – какой-то огромный, до неба,
железный круглый гул – через головы, через дома – и далеко замер чуть
заметными, мелкими, как на воде, кругами.
Я увидел во мгновение слинявшие, выцветшие лица,
застопоренные на полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.
Потом все спуталось, сошло с вековых рельс, все вскочили с
мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались
друг за друга: «Что? Что случилось? Что?» И – беспорядочные осколки некогда
стройной великой Машины – все посыпались вниз, к лифтам – по лестнице – ступени
– топот – обрывки слов – как клочья разорванного и взвихренного ветром письма…
Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту
проспект – как капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной
капле инфузории растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.
– Ага, – чей-то торжествующий голос – передо мною
затылок и нацеленный в небо палец – очень отчетливо помню желто-розовый ноготь
и внизу ногтя – белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как
компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.
Там, спасаясь от какой-то невидимой погони, мчались, давили,
перепрыгивали друг через друга тучи – и окрашенные тучами темные аэро
Хранителей с свисающими черными хоботами труб – и еще дальше – там, на западе,
что-то похожее —
Сперва никто не понимал, что это, – не понимал даже и
я, кому (к несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на
огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте – еле заметные быстрые
точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли – наконец, над головами у нас
птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили
небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на
балконы.
– Ага-а, – торжествующий затылок повернулся – я
увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно
какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на
лице у него – около глаз, около губ – пучками волос росли лучи, он улыбался.
– Вы понимаете, – сквозь свист ветра, крыльев,
карканье, – крикнул он мне. – Вы понимаете: Стену – Стену взорвали!
По-нима-ете?
Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры –
головы вытянуты – бегут скорее, внутрь, в дома. Посредине мостовой – быстрая и
все-таки будто медленная (от тяжести) лавина оперированных, шагающих туда – на
запад.
…Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за
руку:
– Слушайте: где она – где I? Там, за Стеной – или… Мне
нужно – слышите? Сейчас же, я не могу…
– Здесь, – крикнул он мне пьяно, весело – крепкие,
желтые зубы… – Здесь она, в городе, действует. Ого – мы действуем!
Кто – мы? Кто – я?
Около него – было с полсотни таких же, как он, –
вылезших из своих темных подлобий, громких, веселых, креп-козубых. Глотая
раскрытыми ртами бурю, помахивая такими на вид смирными и нестрашными
электрокуторами (где они их достали?), – они двинулись туда же, на запад,
за оперированными, но в обход – параллельным, 48-м проспектом…
Я спотыкался о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней.
Зачем? Не знаю. Я спотыкался, пустые улицы, чужой, дикий город, неумолчный,
торжествующий птичий гам, светопреставление. Сквозь стекло стен – в нескольких
домах я видел (врезалось): женские и мужские нумера бесстыдно совокуплялись –
даже не спустивши штор, без всяких талонов, среди бела дня…
Дом – ее дом. Открытая настежь, растерянная дверь. Внизу, за
контрольным столиком, – пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я
побежал наверх по бесконечной лестнице. Коридор. Быстро – как колесные спицы –
цифры на дверях: 320, 326, 330… I-330, да!
И сквозь стеклянную дверь: все в комнате рассыпано,
перевернуто, скомкано. Впопыхах опрокинутый стул – ничком, всеми четырьмя
ногами вверх – как издохшая скотина. Кровать – как-то нелепо, наискось
отодвинутая от стены. На полу – осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых
талонов.
Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503
– на всех был я – капли меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это
все, что осталось…
Почему-то нельзя было, чтобы они так вот, на полу, и чтобы
по ним ходили. Я захватил еще горсть, положил на стол, разгладил осторожно,
взглянул – и… засмеялся.
Раньше я этого не знал – теперь знаю, и вы это знаете: смех
бывает разного цвета. Это – только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть –
это праздничные, красные, синие, золотые ракеты, может быть – взлетели вверх
клочья человеческого тела…
На талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я
не запомнил – только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил
на них – на себя каблуком – вот так, так – и вышел…
Сидел в коридоре на подоконнике против двери – все чего-то
ждал, тупо, долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо – как проколотый, пустой,
осевший складками пузырь – и из прокола еще сочится что-то прозрачное, медленно
стекает вниз. Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже
далеко – я спохватился и окликнул его:
– Послушайте – послушайте, вы не знаете: нумер I-330…
Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше…
В сумерках я вернулся к себе, домой. На западе небо каждую
секунду стискивалось бледно-синей судорогой – и оттуда глухой, закутанный гул.
Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы.
Я лег на кровать – и тотчас же зверем навалился, придушил
меня сон…
|