Запись 16-я
Конспект:
Желтое. Двухмерная
тень. Неизлечимая душа
Не записывал несколько дней. Не знаю сколько: все дни –
один. Все дни – одного цвета – желтого, как иссушенный, накаленный песок, и ни
клочка тени, ни капли воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее – а
она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме…
С тех пор я видел ее только один раз на прогулке. Два, три,
четыре дня назад – не знаю: все дни – один. Она промелькнула, на секунду
заполнила желтый, пустой мир. С нею об руку – по плечо ей – двоякий S, и
тончайше-бумажный доктор, и кто-то четвертый – запомнились только его пальцы:
они вылетали из рукавов юнифы, как пучки лучей – необычайно тонкие, белые,
длинные. I подняла руку, помахала мне; через голову I – нагнулась к тому с
пальцами-лучами. Мне послышалось слово «Интеграл»: все четверо оглянулись на
меня; и вот уже потерялись в серо-голубом небе, и снова – желтый, иссушенный
путь.
Вечером в тот день у нее был розовый билет ко мне. Я стоял
перед нумератором – и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул,
чтобы в белом прорезе появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта
бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом шторы. Ее не было. Не пришла.
И может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу
это – она, закрывши глаза, так же прислоняется к кому-то плечом и так же
говорит кому-то: «Ты любишь?» Кому? Кто он? Этот, с лучами-пальцами, или
губастый, брызжущий R? Или S?
S… Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие,
как по лужам, шаги? Почему он все дни за мной – как тень? Впереди, сбоку,
сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но
она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть
может, эта пуповина – она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже
известно, что я…
Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит.
Понимаете? И вот вдруг – у вас странное ощущение: руки – посторонние, мешают, и
я ловлю себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю руками. Или вдруг
– непременно оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея – закована. И я
бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее –
никуда, никуда…
У себя в комнате – наконец один. Но тут другое: телефон.
Опять беру трубку: «Да, I-330, пожалуйста». И снова в трубке – легкий шум,
чьи-то шаги в коридоре – мимо дверей ее комнаты, и молчание… Бросаю трубку – и
не могу, не могу больше. Туда – к ней.
Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17,
бродил около дома, где она живет. Мимо, рядами, нумера. В такт сыпались тысячи
ног, миллионноногий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей
на необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.
Вот сейчас откуда-нибудь – остро-насмешливый угол поднятых к
вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то
тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей «ты» – непременно «ты»: «Ты же знаешь
– я не могу без тебя. Так зачем же?»
Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу –
Музыкальный Завод и понимаю: уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал.
Кругом – стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде –
стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие стены, и
опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.
Мне нужно скорее, сию же секунду – в Медицинское Бюро
получить удостоверение, что я болен, иначе меня возьмут и – А может быть, это и
будет самое лучшее. Остаться тут и спокойно ждать, пока увидят, доставят в
Операционное – сразу все кончить, сразу все искупить.
Легкий шорох, и передо мною – двоякоизогнутая тень. Я не
глядя чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо
всех сил улыбнулся и сказал – что-нибудь нужно было сказать:
– Мне… мне надо в Медицинское Бюро.
– За чем же дело? Чего же вы стоите здесь?
Нелепо опрокинутый, подвешенный за ноги, я молчал, весь
полыхая от стыда.
– Идите за мной, – сурово сказал S.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками.
Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой
мире: вот какие-то машины – фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к
потолку люди, и еще ниже – скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню:
обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто,
не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Остановились. Передо мною – ступени. Один шаг – и я увижу:
фигуры в белых докторских фартуках, огромный немой Колокол…
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза
от стекла под ногами – вдруг в лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»…
Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня – об
этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком – через ступени, плотно
захлопнул за собой дверь – и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не
билось сердце – и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся
шлюз в груди…
Двое: один – коротенький, тумбоногий – глазами, как на рога,
подкидывал пациентов, и другой – тончайший, сверкающие ножницы-губы,
лезвие-нос… Тот самый.
Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия – что-то о
бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали, улыбались.
– Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась
душа.
Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы
говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но душа —
– Это… очень опасно, – пролепетал я.
– Неизлечимо, – отрезали ножницы.
– Но… собственно, в чем же суть? Я как-то не… не
представляю.
– Видите… как бы это вам… Ведь вы математик?
– Да.
– Так вот – плоскость, поверхность, ну вот это зеркало.
И на поверхности мы с вами, вот – видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя
электрическая искра в трубке, и вон – мелькнула тень аэро. Только на
поверхности, только секундно. Но представьте – от какого-то огня эта
непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней –
все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством
заглядываем детьми – дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала объемом,
телом, миром, и это внутри зеркала – внутри вас – солнце, и вихрь от винта
аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало
отражает, отбрасывает, а это – впитывает, и от всего след – навеки. Однажды еле
заметная морщинка у кого-то на лице – и она уже навсегда в вас; однажды вы
услышали: в тишине упала капля – и вы слышите сейчас…
– Да, да, именно… – я схватил его за руку. Я
слышал сейчас: из крана умывальника – медленно капают капли в тишину. И я знал,
это – навсегда. Но все-таки почему же вдруг душа? Не было, не было – и вдруг…
Почему ни у кого нет, а у меня…
Я еще крепче вцепился в тончайшую руку: мне жутко было
потерять спасательный круг.
– Почему? А почему у нас нет перьев, нет крыльев – одни
только лопаточные кости – фундамент для крыльев? Да потому что крылья уже не
нужны – есть аэро, крылья только мешали бы. Крылья – чтобы летать, а нам уже
некуда: мы – прилетели, мы – нашли. Не так ли?
Я растерянно кивнул головой. Он посмотрел на меня,
рассмеялся остро, ланцетно. Тот, другой, услышал, тумбоного протопал из своего
кабинета, глазами подкинул на рога моего тончайшего доктора, подкинул меня.
– В чем дело? Как: душа? Душа, вы говорите? Черт знает
что! Этак мы скоро и до холеры дойдем. Я вам говорил (тончайшего на
рога) – я вам говорил: надо у всех – у всех фантазию… Экстирпировать
фантазию. Тут только хирургия, только одна хирургия…
Он напялил огромные рентгеновские очки, долго ходил кругом и
вглядывался сквозь кости черепа – в мой мозг, записывал что-то в книжку.
– Чрезвычайно, чрезвычайно любопытно! Послушайте: а не
согласились бы вы… заспиртоваться? Это было бы для Единого Государства
чрезвычайно… это помогло бы нам предупредить эпидемию… Если у вас, разумеется,
нет особых оснований…
– Видите ли, – сказал он, – нумер Д-503 – строитель
«Интеграла», и я уверен – это нарушило бы…
– А-а, – промычал тот и затумбовал назад в свой
кабинет.
Мы остались вдвоем. Бумажная рука легко, ласково легла на
мою руку, профильное лицо близко нагнулось ко мне; он шепнул:
– По секрету скажу вам – это не у вас одного. Мой
коллега недаром говорит об эпидемии. Вспомните-ка, разве вы сами не замечали у
кого-нибудь похожее – очень похожее, очень близкое… – он пристально
посмотрел на меня. На что он намекает – на кого? Неужели —
– Слушайте… – я вскочил со стула. Но он уже громко
заговорил о другом:
– …А от бессонницы, от этих ваших снов – могу вам одно
посоветовать: побольше ходите пешком. Вот возьмите и завтра же с утра
прогуляйтесь… ну хоть бы к Древнему Дому.
Он опять проколол меня глазами, улыбался тончайше. И мне
показалось: я совершенно ясно увидел завернутое в тонкую ткань этой улыбки
слово – букву – имя, единственное имя… Или это опять только фантазия?
Я еле дождался, пока написал он мне удостоверение о болезни
на сегодня и на завтра, еще раз молча крепко сжал ему руку и выбежал наружу.
Сердце – легкое, быстрое, как аэро, и несет, несет меня
вверх. Я знал: завтра – какая-то радость. Какая?
|