Увеличить |
Запись 8-я
Конспект:
Иррациональный корень.
R-13. Треугольник
Это – так давно, в школьные годы, когда со мной случился.
Так ясно, вырезанно помню: светлый шаро-зал, сотни мальчишеских круглых голов –
и Пляпа, наш математик. Мы прозвали его Пляпой: он был уже изрядно подержанный,
разболтанный, и когда дежурный вставлял в него сзади штепсель, то из
громкоговорителя всегда сначала: «Пля-пля-пля-тшшш», а потом уже урок. Однажды
Пляпа рассказал об иррациональных числах – и, помню, я плакал, бил кулаками об
стол и вопил: «Не хочу! Выньте из меня!» Этот иррациональный корень врос в
меня, как что-то чужое, инородное, страшное, он пожирал меня – его нельзя было
осмыслить, обезвредить, потому что он был вне ratio.
И вот теперь снова. Я пересмотрел свои записи – и мне ясно:
я хитрил сам с собой, я лгал себе – только чтобы не увидеть. Это все пустяки –
что болен и прочее: я мог пойти туда; неделю назад – я знаю, пошел бы не
задумываясь. Почему же теперь… Почему?
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 – я стоял перед сверкающей
стеклянной стеной. Надо мной – золотое, солнечное, чистое сияние букв на
вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как
лампады в древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг,
они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей –
себя. А я – я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные
плиты – я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места…
– Эй, математик, замечтался!
Я вздрогнул. На меня – черные, лакированные смехом глаза,
толстые, негрские губы. Поэт R-13, старый приятель, и с ним розовая О.
Я обернулся сердито (думаю, если бы они не помешали, я бы в
конце концов с мясом вырвал из себя, я бы вошел в Бюро).
– Не замечтался, а уж если угодно – залюбовался, –
довольно резко сказал я.
– Ну да, ну да! Вам бы, милейший, не математиком быть,
а поэтом, поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам – в поэты, а? Ну, хотите – мигом
устрою, а?
R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из
толстых губ – брызги; каждое «п» – фонтан, «поэты» – фонтан.
– Я служил и буду служить знанию, – нахмурился я:
шуток я не люблю и не понимаю, а у R-13 есть дурная привычка шутить.
– Ну что там: знание! Знание ваше это самое – трусость.
Да уж чего там: верно. Просто вы хотите стенкой обгородить бесконечное, а за
стенку-то и боитесь заглянуть. Да! Выгляните – и глаза зажмурите. Да!
– Стены – это основа всякого человеческого… –
начал я.
R – брызнул фонтаном, О – розово, кругло смеялась. Я махнул
рукой: смейтесь, все равно. Мне было не до этого. Мне надо было чем-нибудь
заесть, заглушить этот проклятый.
– Знаете что, – предложил я, – пойдемте,
посидим у меня, порешаем задачки (вспомнился вчерашний тихий час – может быть,
такой будет и сегодня).
О взглянула на R; ясно, кругло взглянула на меня, щеки
чуть-чуть окрасились нежным, волнующим цветом наших талонов.
– Но сегодня я… У меня сегодня – талон к нему, –
кивнула на R, – а вечером он занят… Так что…
Мокрые, лакированные губы добродушно шлепнули:
– Ну чего там: нам с нею и полчаса хватит. Так ведь, О?
До задачек ваших – я не охотник, а просто – пойдем ко мне, посидим.
Мне было жутко остаться с самим собой – или, вернее, с этим
новым, чужим мне, у кого только будто по странной случайности был мой нумер –
Д-503. И я пошел к нему, к R. Правда, он не точен, не ритмичен, у него какая-то
вывороченная, смешливая логика, но все же мы – приятели. Недаром же три года
назад мы с ним вместе выбрали эту милую, розовую О. Это связало нас как-то еще
крепче, чем школьные годы.
Дальше – в комнате R. Как будто – все точно такое, что и у
меня: Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел –
двинул одно кресло, другое – плоскости сместились, все вышло из установленного
габарита, стало неэвклидным. R – все тот же, все тот же. По Тэйлору и
математике – он всегда шел в хвосте.
Вспомнили старого Пляпу: как мы, мальчишки, бывало, все его
стеклянные ноги обклеим благодарственными записочками (мы очень любили Пляпу).
Вспомнили Законоучителя.[3] Законоучитель
у нас был громогласен необычайно – так и дуло ветром из
громкоговорителя, – а мы, дети, во весь голос орали за ним тексты. И как
отчаянный R-13 напихал ему однажды в рупор жеваной бумаги: что ни текст – то
выстрел жеваной бумагой. R, конечно, был наказан, то, что он сделал, было,
конечно, скверно, но сейчас мы хохотали – весь наш треугольник, – и,
сознаюсь, я тоже.
– А что, если бы он был живой – как у древних, а? Вот
бы – «б» – фонтан из толстых, шлепающих губ…
Солнце – сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков,
отраженное – снизу. О – на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у ней в
синих глазах. Я как-то угрелся, отошел; заглох, не шевелился…
– Ну, а как же ваш «Интеграл»? Планетных-то жителей
просвещать скоро полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам
настрочим, что и вашему «Интегралу» не поднять. Каждый день от 8 до 11… – R
мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него – это какой-то
четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина –
«в карете»).
Я оживился:
– А, вы тоже пишете для «Интеграла»? Ну, а скажите, о
чем? Ну вот хоть, например, сегодня.
– Сегодня – ни о чем. Другим занят был… – «б»
брызнуло прямо в меня.
– Чем другим?
R сморщился:
– Чем-чем! Ну, если угодно – приговором. Приговор
поэтизировал. Один идиот, из наших же поэтов… Два года сидел рядом, как будто
ничего. И вдруг – на тебе: «Я, – говорит, – гений, гений – выше
закона». И такое наляпал… Ну, да что… Эх!
Толстые губы висели, лак в глазах съело. R-13 вскочил,
повернулся, уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый
чемоданчик и думал: что он сейчас там перебирает – у себя в чемоданчике?
Минута неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно, в
чем дело, но тут было что-то.
– К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров
и достоевских – или как их там – прошли, – нарочно громко сказал я.
R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из
него, но мне показалось – веселого лака в глазах уже не было.
– Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к
счастью! Мы – счастливейшее среднее арифметическое… Как это у вас говорится:
проинтегрировать от нуля до бесконечности – от кретина до Шекспира… Так!
Не знаю почему – как будто это было совершенно некстати – мне
вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и R.
(Какая?) Опять заворочался. Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них на розовый
талон оставалось 45 минут.
– Ну, мне пора… – и я поцеловал О, пожал руку R,
пошел к лифту.
На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в
светлой, насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома – тут, там были
серо-голубые, непрозрачные клетки спущенных штор – клетки ритмичного
тэйлоризованного счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже
опустил шторы.
Милая О… Милый R… В нем есть тоже (не знаю, почему
«тоже», – но пусть пишется, как пишется) – в нем есть тоже что-то, не
совсем мне ясное. И все-таки я, он и О – мы треугольник, пусть даже и
неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших
предков (быть может, вам, планетные мои читатели, этот язык – понятней), мы –
семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий
треугольник замкнуть себя от всего, что…
|