НОВЫЙ САНЧО-ПАНСО
— Повернитесь!
Ещё! Пройдитесь! Присядьте! Поднимитесь! Жест удивления… ужаса… внезапной
радости.
Престо
стоял посредине большой комнаты, выходящей на север. Стена и часть крыши были
застеклены. Другие стены задрапированы чёрным бархатом. На паркетном полу
выложен чёрный квадрат — поле фокуса киноаппарата. Это было домашнее ателье
Тонио. В нескольких метрах от него, наклонившись к видоискателю киноаппарата,
стоял Гофман. Сколько удачных поз, жестов Престо запечатлел Гофман в этом
ателье, изо дня в день наблюдая уникального урода-карлика! Теперь Гофман изучал
нового Престо.
— На
сегодня довольно. Нам ещё много о чём надо поговорить, Гофман! — сказал
Престо и, выйдя из «магического» квадрата, прошёл к стеклянной стене, где стоял
стол с двумя креслами. На столе лежали папки с бумагами, сигарный ящик,
папиросы, электрическая зажигалка, пепельница.
Тонио
закурил папиросу.
— Ну
как? — спросил он у Гофмана с некоторым волнением.
Гофман
не спеша обрезал сигару автоматическим ножичком, закурил, выпустил струю дыма
и, наконец, ответил, глядя куда-то в сторону.
— Я
ещё не вижу вашего нового лица, Престо. Вы много приобрели, но много и
потеряли. Ваши движения стали более медленными, плавными. Это хорошее
приобретение. Помните, сколько хлопот причиняли вы мне своими быстрыми,
суетливыми движениями? Для вас было сделано исключение, во-первых, потому, что
иначе вы не могли, и, во-вторых, потому, что в этом и заключалась одна из
характерных особенностей вашего артистического лица. И всё же мне нередко
приходилось прибегать к замедленной съёмке, в то же время заставляя ваших
партнёров несколько ускорять движения, чтобы найти какую-то равнодействующую.
Это была адски сложная работа. Теперь этой трудности нет. Но что есть нового?
Пока я как-то не чувствую его… И, откровенно говоря, если бы вы пришли в
киноателье на испытание как никому не известный молодой человек, который хочет
попробовать себя в кино, я не уверен, что заинтересовались бы вами директор,
кинооператор, режиссёр.
Престо
бросил папиросу, как будто она была очень горька, и закурил сигару.
— Вы
простите меня, что я так откровенно… — немного смутился Гофман.
— Откровенность
лучше всего, — ответил Престо. — Ваши слова, не скрою, немного
огорчают меня, но не удивляют. Я этого ожидал. Иначе и быть не могло. Но я верю
в себя. Моё новое лицо! Чтобы его увидеть, мало повертеться перед вами… Вы
знаете мой творческий метод. Мне нужно войти в роль, перевоплотиться в героя,
зажить его жизнью, всеми его чувствами, тогда сами собою придут нужные жесты,
мимика, позы и раскроют лицо. Вот, подождите. Я уже работаю над сценарием. И
когда я явлюсь вам в роли нового героя, вы увидите моё новое лицо.
— Что
же это за сценарий? — заинтересовался Гофман.
Престо
нахмурился, а Гофман рассмеялся.
— Вижу,
что у вас многое осталось от старого Престо! — воскликнул он. — Новый
сценарий всегда был тайной для окружающих, пока вы не поставите последней
точки. У, какой вы бывали сердитый во время этой работы! Словно одержимый. С
вами и разговаривать в это время трудно было. Вы или раздражались, или
непонимающими глазами смотрели на собеседника. Вы теряли сон и аппетит, словно
тяжелобольной. Но вот наступал день, и вы являлись с весёлой улыбкой,
становились добрым и общительным. И все в киностудии, начиная от звёзд и кончая
плотниками, знали: новый сценарий родился!
Престо
улыбнулся и ответил:
— Да,
это правда. И в этом я, кажется, не изменился.
— Но
если вы не хотите рассказать содержание нового сценария, то, может быть,
познакомите меня хоть с общими вашими планами? Ведь новое лицо, насколько я
понимаю, должно создать и новое направление в вашем творчестве.
— Иначе
и быть не может, — сказал Престо и протянул руку к папке. — Об этом я
и хотел побеседовать с вами.
Тонио
порылся в папке и вынул исписанный листок.
— Вот,
как вам нравится этот отрывок из Уолта Уитмена: «…Признайтесь, что для острого
глаза все эти города, кишащие ничтожными гротесками, калеками, бессмысленно
кривляющимися шутами и уродами, представляются какой-то безрадостной Сахарой. В
лавках, на улицах, в церквах, в пивных, в присутственных местах — всюду
легкомыслие, пошлость, лукавство и ложь; всюду фатоватая, хилая, чваная,
преждевременно созревшая юность, всюду чрезмерная похоть, нездоровые тела,
мужские, женские, подкрашенные, подмалеванные, в шиньонах, грязного цвета лица,
испорченная кровь; способность к материнству прекращается или уже прекратилась,
вульгарные понятия о красоте, низменные нравы или, вернее, полное отсутствие
нравов, какого, пожалуй, не найти во всём мире…» Так Уитмен писал о современной
ему американской демократии. Согласитесь, что в настоящее время картина не
лучше, а хуже, — заключил Престо.
Гофман
слушал внимательно, сначала с удивлением, потом со всё возрастающим
беспокойством и, наконец, с возмущением.
— Что
вы на это скажете? — спросил Престо.
— Вы
хотите вступить на этот гибельный путь? — уже с ужасом спросил Гофман.
— Почему
же гибельный?
— На
путь обличения социальной несправедливости? Путь политики? Хотите бросить вызов
национальному самолюбию? Вас растопчут ногами! Против вас вооружатся все,
имеющие власть и деньги. Но и зрители отвернутся от вас — зрителю не очень-то
нравится быть в положении оперируемого больного под ножом злого хирурга.
— Не
горячитесь, Гофман! Выслушайте меня.
Но
Гофман продолжал, как проповедник, обличающий великого грешника:
— Вспомните
судьбу картин режиссёра Эрика фон Строгеим. Он не хотел давать «счастливых»
картин. И что же? Их принимали холодно, несмотря на все художественные
достоинства.
— Надо
сделать так, чтобы их принимали восторженно, — возразил Престо. — Вы
не думайте, что я собираюсь ставить грубо-агитационные картины, показывать одни
чердаки и подвалы, ужасы эксплуатации и безработицы. Я хочу создать такие
картины, чтобы зритель смеялся не меньше, а даже, может быть, больше, чем
раньше. Я хочу показать и красоту и величие души, но там, где её раньше никто
не видел. Мы с вами многое просмотрели, Гофман. Вы и не подозреваете, сколько
может быть грации, изящества в простых трудовых движениях девушки, убирающей
комнату или развешивающей бельё… Мы слишком много снимали дворцов и
аристократов… Не бойтесь. На моих новых картинах смех не будет умолкать. Будет
смех, будут и слёзы. Ведь публика любит и поплакать. Вы это тоже знаете.
Зритель выйдет из кино очарованный. А через день-два он задумается. И незаметно
для себя придёт к выводу, что наш мир, наша прославленная демократия не так-то
уж хороши, что надо искать какой-то выход, а не только упрямо верить в
возвращение золотого века процветания, который ушёл и не вернётся больше… Вот
моя цель!
— Это
я вам так откровенно обо всём говорю, Гофман, — сказал Престо после
паузы. — Но зритель, да и всё наше так называемое общество, пожалуй, не
так скоро разберётся в «социальной коварности» моих новых фильмов.
— Разберутся!
И скорее, чем вы думаете! — возразил Гофман. — Мистер Питч первый
отвергнет ваши сценарии. А если не он, то цензура нью-йоркского банка, от
которого он сам зависит, в лучшем случае изрежет, искромсает, исправит… или скорее
же всего не даст «релиз».
— Мне
не надо никакого релиза, — возразил Престо.
— Я
не понимаю вас.
— А
понять, казалось бы, нетрудно. Я организую собственное кинопредприятие.
Гофман
откинулся на спинку кресла и воскликнул:
— Час
от часу не легче! Но это просто безумие! Я знаю, что вы имеете кое-какой
капитал. Но ваши средства — дубинка против пушки. На вас пойдут войной все силы
банкового капитала, его лёгкая кавалерия — пресса, прокатные фирмы, владельцы
кинотеатров. Питч расходует несколько миллионов в неделю, а его предприятие ещё
не самое богатое в Голливуде. Вы просто идёте на верное разорение, Престо, и
мне очень жаль вас. Кажется, карлик Престо был практичным человеком.
Тонио
улыбнулся.
— Время
покажет, кто из нас практичнее, старый или новый Престо. Не думайте, Гофман,
что я поступаю опрометчиво. — Он хлопнул рукою по папкам. — Мы с вами
ещё займёмся этим материалом, и вы увидите, что я всё предусмотрел. Как бы то
ни было, весь риск падёт на одного меня. Я приглашу очень немногих крупных
артистов. Если разорюсь, они всегда найдут другую работу. Всю остальную массу
артистов и служащих я предполагаю навербовать из безработных членов
профессиональных союзов. Для них, на худой конец, это будет, по крайней мере,
передышка.
— А
если крупные артисты не пойдут к вам? Не станет же мисс Люкс играть роль
прачки!
— Обойдусь
и без них, — ответил Престо. — Мне трудно было бы обойтись только без
опытного, талантливого оператора. Но я рассчитываю на вас, Гофман. Неужели и
вы, мой старый друг, отречётесь от меня и скажете. «Я не знаю этого человека»?
Наступило
напряжённое молчание. Гофман пускал кольца дыма, глубоко задумавшись. Потом он
начал, как бы рассуждая вслух:
— Моё
дело маленькое — вертеть ручку аппарата. И всё же мне не безразлично, что я
наверчу. Работая с вами, я перейду во враждебный банкам лагерь, составлю себе
репутацию «красного». И банки будут мстить мне. Если вы разоритесь, мне трудно
будет найти другую работу.
Престо
не мог не согласиться с этим доводом, поэтому не возражал, с волнением ожидая
отказа. Гофман вновь замолчал, следя за дымными кольцами.
— Но
мне не хочется оставлять и вас, старина, в тяжёлое время. Вы делаете большую
глупость. Для меня это совершенно очевидно. И ещё просите меня помочь вам
скорее разориться…
— Без
вас я могу разориться ещё скорее, Гофман. Но не в этом дело. Поймите же, что я
начал эту неравную борьбу прежде всего в интересах самих киноработников.
И Престо
начал горячо говорить о беспощадной эксплуатации предпринимателями
киноработников, об их бесправии, о подавлении личности, о бездарных «звёздах»,
раздутых рекламой, о безвыходном положении талантливой молодёжи.
Всё это
было хорошо известно Гофману, который и сам прошёл тяжёлую жизненную школу.
— Пора
изменить это невыносимое положение, — закончил Престо. — Я мечтаю о
кооперации, о коллективном отстаивании интересов киноработников. Мы сами не
знаем своей силы"
— Зато
хорошо знаем силу врага, — меланхолично отозвался Гофман.
«Откажется»
— с тоской подумал Престо Но Гофман всё ещё пускал кольца дыма.
Престо —
друг, но своя рубашка ближе к телу. Именно потому, что Гофман прошёл тяжёлую
жизненную школу, ему не хотелось рисковать тем, что он уже имеет. Но так ли уж
велик риск? Если новый Престо окажется плохим артистом и его сценарии будет
иметь «опасные мысли», Гофман узнает об этом прежде, чем картина появится на
экране, и он сумеет уйти вовремя. Этому можно будет даже придать вид протеста,
и его репутация будет сохранена…
Гофман
улыбнулся и сказал.
— Вы
Дон-Кихот, Престо. А у каждого Дон-Кихота должен быть свои Санчо-Пансо. Ну, что
же, берите меня оруженосцем, благородный рыцарь Ламанчский, хотя воевать нам
придётся далеко не с ветряными мельницами!
Престо
крепко пожал руку своему другу.
— С
вами вместе мы победим всех великанов, дорогой Гофман, и я заранее назначаю вас
губернатором острова! — воскликнул он.
— Ох,
уж эти Дон-Кихоты — вздохнул новый Санчо-Пансо — Благодарю за честь. Не
знаю, завоюем ли мы остров, но палочных ударов определённо немало падёт на наши
головы.
— Мы
ответим на них встречными ударами, Гофман. А теперь давайте готовиться к бою.
И,
раскрыв папки, наполненные выписками и расчётами, сделанными на берегу
Изумрудного озера, он начал посвящать Гофмана в свои планы
|
