Глава LI
Робладо въехал в заросли; в нескольких шагах впереди его
лошади рысцой бежал мальчик Эстебан. Около полумили Робладо ехал по проселочной
дороге, которая вела из города к одному из проходов в скалах, затем свернул на
узкую тропку, по которой, кроме охотников да пастухов, разыскивающих своих
овец, почти никто не ходил и не ездил. Еще две‑три мили пути, и он добрался до
цели своего путешествия – жилища охотников, притулившегося у подножия утеса.
Это и в самом деле была жалкая хижина. Несколько стволов
древовидной юкки, в изобилии растущей вокруг, заменяли столбы, они поддерживали
односкатную крышу – вернее, навес, верхним краем примыкавший к утесу. Крыша
была устлана жесткими листьями той же юкки, наваленными плотным слоем. Было там
и что‑то вроде двери, сделанной из досок, отщепленных от более толстых стволов
юкки, и подвешенной на полосах буйволовой кожи. Окном служило отверстие со
ставнем из того же материала, подобным же образом подвешенным. Стены были
сплетены из виноградных лоз, вкривь и вкось скрепленных тонкими жердями и кое‑как
промазанных глиной. Хозяева старались тратить поменьше труда на постройку дома,
поэтому четвертую стену заменяла гладкая поверхность отвесного утеса, и полоса
копоти отметила на ней путь дыма, выходившего вместо трубы просто через
отверстие в крыше. Дверь находилась сбоку и примыкала к утесу, окно же было
вырезано в передней стене хижины, так что хозяева увидели бы всякого, кто
вздумал бы прийти сюда по тропе. Только случалось это редко: свирепые охотники
почти ни с кем не водили знакомства, и жилище их было в стороне от проезжей
дороги. С одной стороны ее загораживали скалы, с другой скрывали еще и густые
заросли.
За домом виднелся небольшой загон, кое‑как сложенный из
камней. Там стояли три тощих, облезлых мула и две такие же жалкие лошади. К
коралю примыкало поле, вернее – то, что когда‑то было полем; теперь,
запущенное, заброшенное, оно поросло травой и сорняками. Впрочем, кое‑где можно
было обнаружить следы человеческого труда: местами в беспорядке торчали
неухоженные кустики маиса, а между ними тянулись усики дынь и тыкв. Сразу видно
было, что люди, поселившиеся на этой земле, ей не хозяева.
У порога лежали пять или шесть собак, больше похожих на
волков; на земле под нависшей скалой валялось несколько обтрепанных вьючных
седел. Два старых, потертых, рваных седла для верховой езды торчали на
горизонтальном шесте; на нем же висели уздечки, связки вяленого мяса и стручки
красного перца.
Войдя в этот дом, можно было увидеть двух не слишком
опрятных индианок – одна месила тесто для грубого хлеба, другая жарила мясо. У
самой скалы меж двух камней горел огонь, а рядом на полу были свалены в
беспорядке глиняные горшки и тыквенные бутылки.
Стены этого жилища украшали луки, колчаны и шкуры животных;
покрытые шкурами камни, сложенные в двух углах комнаты (там была только одна
комната), служили постелью. В третьем углу стояли два охотничьих ружья, одно
длинноствольное, другое испанское, с коротким стволом, и два длинных копья, а
над ними висели охотничьи ножи, пороховницы, сумки и всякое другое снаряжение,
необходимое охотнику Скалистых гор. Были там и сети и прочие принадлежности для
рыбной ловли и охоты за мелкой дичью. Вот и вся обстановка и утварь этой
лачуги. Все это Робладо увидел бы, войди он в хижину; но он не вошел, так как
те, кто был ему нужен, не сидели в четырех стенах. Мулат лежал, растянувшись на
земле, а самбо, по обычаю своей родины – побережья жарких стран, – в
гамаке, повешенном меж двух деревьев.
Вид этих людей внушил бы отвращение всякому, однако Робладо
он успокоил. Именно такие пособники ему и нужны! Он видел обоих и раньше, но
никогда к ним не приглядывался. А теперь, глядя на их наглые, мрачные
физиономии и темные мускулистые тела, он подумал: «Да, вот эти справятся с
Карлосом. Внушительная парочка. Если судить по внешности, то любой без труда
его одолеет – они и крупнее и плотнее его».
Мулат был повыше своего приятеля. Тот уступал ему и в силе,
и в храбрости, и в проницательности. Если не считать самбо, вряд ли можно было
сыскать во всей стране еще кого‑нибудь с такой отталкивающей физиономией, как у
мулата. Ну, а самбо – тот был ему под стать.
У мулата была темно‑желтого цвета кожа, редкие усы и борода.
За толстыми фиолетовыми, как у негра, губами красовались два ряда огромных
волчьих зубов. Желтоватые крапинки густо усеивали белки его ввалившихся глаз.
Над глазами нависли густые черные, широко раздвинутые брови; дырами зияли
вывернутые ноздри толстого приплюснутого носа. Густая копна курчавых волос,
вернее – шерсти, скрывала огромные уши. На голове на манер тюрбана был повязан
старый клетчатый мадрасский платок, давным‑давно не приходивший в
соприкосновение с мылом. Курчавые волосы, вылезавшие из‑под складок тюрбана на
лоб, придавали лицу мулата еще более дикое и свирепое выражение. Все в этой
физиономии говорило о жестокости, наглой дерзости, коварстве и отсутствии каких
бы то ни было человеческих чувств.
Одежда мулата мало чем отличалась от той, какую носят все
охотники прерий. Она состояла из шкур и одеяла. Необычен был лишь головной убор
– память о тех временах, когда мулат был невольником в Южных штатах.
У самбо было лицо не менее свирепое, чем у его приятеля.
Отличалось оно только цветом кожи. Оно было бронзово‑черным – сочетание окраски
кожи двух рас, к которым принадлежали его родители. Губы у него были толстые и
лоб покатый, как у негра, а индеец сказывался в волосах, почти гладких,
свисавших длинными змеевидными прядями на шею и плечи. Однако его внешность
обращала на себя меньше внимания, чем вид его дружка‑мулата. Он носил обычную
для своего племени одежду – широкие шаровары из грубой бумажной ткани и
безрукавку из той же материи, грубое серапе и вместо пояса шарф. Грудь, шея,
плечи и массивные темные, как бронза, руки были обнажены.
Робладо подоспел как раз к концу сценки, в которой наглядно
выразился характер самбо.
Полулежа в гамаке, он наслаждался крепкой сигарой и время от
времени отгонял мух бичом из сыромятной кожи. Потом окликнул одну из женщин,
свою теперешнюю жену:
– Эй, девчонка! Дай мне поесть! Жаркое готово?
– Нет еще, – ответил голос из хижины.
– Тогда принеси мне маисовую лепешку и перцовку!
– Ты ведь знаешь, дорогой, перцовки нет в доме,
– прозвучал ответ.
– Поди сюда! Ты мне нужна!
Женщина вышла из хижины и с явной неохотой приблизилась к
гамаку.
Пока она не подошла совсем близко, самбо сидел не шевелясь,
потом неожиданно взмахнул бичом, который он до сих пор прятал за спиной, и изо
всей силы обрушил его на плечи женщины, защищенные лишь тонкой сорочкой. Удары
сыпались один за другим, пока несчастная женщина не отважилась наконец отойти
на безопасное расстояние.
– Так‑то, девчонка! В другой раз, когда я попрошу
лепешку и перцовку, у тебя они найдутся, не правда ли, душечка?
И, снова улегшись в гамаке, дикарь разразился громовым
хохотом, к которому присоединился мулат. Он собирался точно так же поступить и
со своей дражайшей половиной, но как раз в эту критическую минуту у хижины
остановился Робладо.
Оба вскочили на ноги и почтительно его приветствовали. Они
знали, кто он такой. Разговор поддерживал в основном мулат – ведь из них двоих
он был главный, – самбо же оставался в тени.
Беседа велась вполголоса, чтобы не услышали женщины и
Эстебан. Как и советовал отец Хоакин, приятели были наняты для того, чтобы
выследить охотника на бизонов и, мертвого или живого, доставить его в крепость.
В первом случае их ожидало немалое вознаграждение, во втором – почти вдвое
большее.
Они не пожелали помощи солдат. Это их не прельщало. Им вовсе
не хотелось уменьшить щедрую награду, делить ее еще с кем‑нибудь. Для двоих эта
сумма была бы целым состоянием, и блестящая перспектива ее получить разжигала
их стремление добиться успеха.
Покончив с этим делом, капитан поскакал обратно в крепость,
а мулат и самбо стали тут же собираться на охоту за человеком.
|
