 Увеличить |
ХХХIII
Был не светлый, сухой, пахнущий морозом и близким снегом
последний день осени. Жесткий ветер порывисто гнул черные голые ветви в
опустелых садах и кучами сдувал на дорожках желтые листья. Грязь на улицах
сразу замерзла, и по твердым, точно железным, колеям, звенящим под ногами,
неслась и кружилась тонкая пыль. Иногда небо темнело, опускалось ниже, и чуть
заметные снежинки начинали мелькать в воздухе.
Маленький студент со встрепанным хохолком на лбу и мутными
глазами, в самом деле похожий на больного чижика, сидел у себя на кровати и
тупо смотрел в одну точку на полу, где лежала погнутая, с приставшими волосами
женская шпилька.
Теперь он уже знал, что все кончено, и та большая красивая
жизнь, о которой он так долго и страстно мечтал, навсегда ушла от него.
— Кончено!
Как это случилось, он не мог понять.
Был он пьян, пьян безобразно и пошло; опустился до того, что
падал на улицах, пел и целовался с какими-то чиновниками из полицейского
правления; потом было жестокое похмелье и невыносимое сознание полного
одиночества…
Никого из тех, кого он знал и сколько-нибудь считал за
людей, не осталось кругом. Что-то смутное и страшное пронеслось над городом и
унесло всех, как будто и не были никогда. Как в тумане, вспоминались ему лица
корнета Краузе, Наумова, Лизы, Михайлова… Опустившийся и пьяный старый доктор
Арнольди один остался с ним и бессмысленно бормотал:
— Я и так уже давно умер!..
А кругом какие-то мещане, купцы, попы, офицеры и чиновники
служили, играли в карты, пили, женились и плодили детей, чтобы выросли эти дети
и стали такими же купцами, мещанами, чиновниками и офицерами и так же служили,
пьянствовали и плодились без конца и смысла.
Доктор Арнольди прав: он давно умер, хотя еще ходит, говорит
и чувствует. Но он сознал, что умер, а тысячи тысяч шевелятся вокруг всего
земного шара, как черви вокруг падали, и не сознают, что они ходячие трупы, в
злобной иронии кем-то выпущенные гулять по свету, пока их не зароют в могилы.
И среди этих бледных мертвецов зачем-то бегал, суетился он,
маленький студент Чиж. Он во что-то верил, во имя чего-то страдал и горячился…
Впрочем, он и теперь верит! Не известно во что, но верит! С тоской, с
мучительной болью, безнадежно верит!.. Только теперь он уже оторвался от того,
во что верит, опустился на дно и медленно погружается все глубже и глубже… В
сущности, он уже давно чувствовал, что все кончено, но обманывал себя,
барахтаясь и руками, и ногами.
Да, дорога человечества широка и бесконечна, но каждый
маленький человечек идет по ней два шага, а потом отстает и теряется где-то
позади навсегда и бесследно. Великие вожди, пророки и учителя, их память
провожает неудержимо катящее вперед человеческое стадо, пока тысячелетия не
сотрут ее и не покроют пылью времен. А маленькие Чижы торопливо бегут к своей неглубокой
могиле и сваливаются в нее, сами не заметив этого. С тихим, никому не слышным
шелестом, точно мертвые муравьи, сметаемые чьей-то равнодушной громадной рукой,
сыплются они и сыплются в яму, а их засыпают землей, и новые дороги проводят
над ними, даже не думая о том, что вся пыль на этих дорогах состоит из их
когда-то бившихся, страдавших и надеявшихся сердец.
Неизбежен конец, и тщетно барахтается на краю ямы маленький
Чиж, не замечая, как бесполезны и совершенно смешны его усилия. И если он
перестанет барахтаться, как заметенная метлой, запыленная и ослепленная муха,
ничего не изменится для него.
И вот он устал, перестал барахтаться и опустился на дно
бессмысленного прозябания, пьянства, пошлости и грязной связи с толстой,
старой, глупой бабой.
«Как это случилось?» — в сотый раз спрашивал себя маленький
студент.
Он был одинок, и захотелось ему хоть крошечный кусочек
личного счастья, захотелось, чтобы хоть кто-нибудь приласкал и пожалел его.
Никого не было кругом, никому не было дела до него, а она показалась такой
простой и доброй.
В тот день, проснувшись после похмельного сна, он пошел
бродить по городу. Везде было пусто, сумерки глухо затягивали грязные улицы,
убогие домишки, мокрые заборы и огороды. Зашел он в клуб, но никого не нашел
там. Одинокий и тоскующий, побрел он к доктору Арнольди, но не застал его дома.
И тут встретился ему тот самый пристав, с которым он спьяну выпил на «ты».
Чиж хотел притвориться, что не заметил его, но пристав
остановился, стал громко хохотать, острить и звать к себе. Оба изо всех сил
старались избегать личных местоимений. Чижу было неловко, и потому он позволил
затащить себя к приставу, где в компании каких-то пьяных чиновников напился
опять. Чиновники оглушительно хохотали, глупо острили, делали отвратительные
циничные намеки на его хозяйку, пристав хлопал его по плечу, говорил: «Свинья
ты!..» Сначала Чижа коробило невыносимо, но по мере того, как начинало шуметь в
голове, чиновники казались все более славными парнями, пристав —
душой-человеком, их грязные сальности — остроумными, и под конец Чиж сам
говорил пошлости, целовался, пел и хохотал…
Вернулся он поздно, почти ночью. Хозяйка уже спала, но
встала отворить ему дверь, накинув на голые плечи большой платок. Возбужденный
Чиж стал шутить с нею, говорить двусмысленности, просить снять платок. Водка,
близость наготы, запах разогретой сном женщины, ее взвизгивания и короткий
нервный смешок ударили ему в голову.
Был момент, когда маленький студент на минуту опомнился и с
отвращением увидел себя, маленького, щупленького, пьяного, возбужденного, и ее,
циничную полуголую большую толстую бабу. Но какое-то странное отчаяние, похожее
на злобу, охватило его. «А, все равно!» — мелькнуло у него в голове. Была
скверная, циничная возня, и вдруг как-то она очутилась в его комнате…
«О, мерзость!» — ныло в душе маленького студента.
Наутро он боялся выйти из своей комнаты, но она сама пришла
к нему, развязная и наглая, улыбаясь откровенно и сластолюбиво. Прислуги не
было, маленький сын ее, гимназистик, громко зубрил что-то в соседней комнате. С
ужасом и потрясающим отвращением Чиж вспоминал, как мальчишка, соскучившись,
неожиданно отворил дверь и как она, растерзанная, выскочила ему навстречу,
вытолкала и захлопнула дверь.
Потом был уже семейный обед, за которым она подкладывала ему
лучшие куски, называла Кирюша, жаловалась на сына, сидевшего, уткнув нос в
тарелку, и просила Чижа взять мальчишку в руки.
После обеда маленький студент ушел к себе, заперся, забился
в угол кровати и сидел в мертвом тупом забытьи, с бессознательным животным ужасом
глядя на ее потерянную возле кровати погнутую грязную шпильку.
Понемногу сгущались сумерки, тени ползли по комнате,
потухали красные полосы на горизонте, на котором жестко и черно рисовались
силуэты голого сада.
Чиж сидел в запертой комнате, бледный, худой, маленький, со
встрепанным хохолком на лбу, похожий на больного чижика.
Тупо и медленно ползли его мысли, и ничего, кроме мертвого
отчаяния, не было в душе.
Если бы можно было передать словами то, что было в его душе
и мыслях, оно звучало бы так:
«Хорошо, я верю, верю, что жизнь прекрасна и велика, но не
для меня!.. Со мной все кончено: никогда уже мне не выбраться отсюда, у меня
уже нет ни сил, ни желания бороться. Я должен спускаться все ниже и ниже… если
может быть что-нибудь ниже того, что уже есть!.. Пусть, живите, будьте
счастливы, пусть вам откроются неведомые горизонты свободного, прекрасного
человеческого бытия!.. Но я пропал!.. Я чувствую, как затихают мои мысли, как
мельчает и пошлеет душа!.. Я не виноват в этом: я боролся, верил, мечтал и других
побуждал верить!.. У меня не хватило сил!.. Но кто же виноват, что мне не дали
этих сил?.. Я маленький, несчастный, обиженный судьбою и людьми человечек!.. Я
пал, и мне уже никогда не подняться!.. Пусть же будет прекрасна жизнь и
счастливы люди… из грязной лужи, погибая, я протяну руку и благословлю путь
тех, грядущих счастливых людей, которые и не вспомнят обо мне!»
Время шло, тьма окутывала землю, а Чиж все сидел и уже не
думал, а только чувствовал, как с головой погружается в мертвое, безнадежное отчаяние.
Несколько раз стучалась к нему хозяйка и звала:
— Кирилл Дмитриевич! Кирюша!.. Отворите!.. Чего вы
заперлись!
Но маленький студент только глубже забивался в угол кровати
и отвечал:
— Мне нездоровится… я спать буду…
Наступила ночь. В комнате было темно и страшно, слышалось,
как за стеной шумит ветер, хлеща по стеклам сухими снежинками. К утру пошел
настоящий снег, и завыла первая зимняя метель.
Синенький свет проник в комнату и бледными глазами робко
осматривал все ее углы. Метель утихла, земля была покрыта снегом, все было
ровно, бело и чисто. Опушенные белыми сугробами, неподвижно стояли деревья в
саду. В комнате Чижа было тихо и пусто. Голые стены смотрели холодно и сурово,
и жуткая тишина стояла среди них.
Маленький студент висел на вешалке рядом со своей
коротенькой шинелью. Пара маленьких калош, старых и рваных, стояла на полу
возле.
Конец
|
