XXII
Михайлов задумался под спор Наумова с Чижом. Когда Наумов
замолчал, он перестал слушать Краузе и маленького студента, кидавшегося на
своего противника, точно разъяренный чижик, и с недоумением стал прислушиваться
к тоске, внезапно зашевелившейся в его душе. Что-то больное пробудил в нем этот
странный маньяк. И стало страшно: какой-то черный призрак вдруг выглянул из-за
зеленой рощи, ясного вечернего неба, спокойной реки.
Голоса спорящих резко и бестолково звучали под
вздрагивающими тоненькими веточками березок.
Мишка, сидевший рядом с Михайловым и смотревший в сторону
реки, вдруг вздрогнул, заерзал на месте и покраснел. Невольно следуя по
направлению его взгляда, Михайлов оглянулся и почувствовал, как, мгновенно
потушив все мысли, кровь стукнула ему в голову.
Между белыми стволами березок отчетливо, как на картине,
была видна песчаная отмель, гладь реки, розовевшей в последних лучах солнца,
красное платье Женечки, брошенное на песок, и она сама, совершенно нагая, во
весь рост стоявшая на берегу.
Должно быть, она не знала, что ее видно, и спокойно стояла
на песке, легко озаренная солнцем вечерним, видная от черных волос, скрученных
на затылке, до кончиков розовых пальцев ног, легко стоявших у самой воды.
Тонкие белые руки были закинуты за голову, пальцами запутавшись в черных
волосах, гибкая, с мягкой сладострастной линией посредине, спина была выгнута в
легком и красивом усилии, а голова откинута, как будто она загляделась на
что-то далекое на том берегу.
Михайлов почувствовал, что все темнеет и сдвигается кругом,
все исчезает и остается перед глазами, воспалившимися от мгновенного
возбуждения и восторга, только она одна — голая розовая женщина с черными
волосами на гладкой песчаной отмели.
Он опомнился, почувствовав, что на него смотрят. Черные
мрачные глаза Арбузова с каким-то странным выражением смотрели на него.
— Ишь, засмотрелся художник! — сказал он громко,
точно для того, чтобы все услыхали.
Михайлов вспыхнул. Что-то обидное почувствовал он в голосе
Арбузова, почему-то стало противно, что все увидят ее.
Но когда Краузе и Тренев, следуя за его глазами, оглянулись,
уже никого не было на берегу. Тихо погасая, темнела река, успокаивались круги
на воде, и туманился дальний берег. Солнце село.
Скоро показалась Женечка. Она шла уже в своем красном
платье, розовая от холодной воды, улыбающаяся. От нее пахло свежестью, и в
широкий вырез платья видна была верхняя часть освеженной упругой груди, мягко
исчезавшей в красной материи.
— Ах, как хорошо здесь купаться, если бы вы знали! еще
издали весело кричала она. Чаю мне, чаю! Умираю от жажды…
Ей дали стакан. Евгения Самойловна пила его мелкими
глотками, низко нагнувшись к столу и исподлобья смотря на всех черными влажными
глазами.
— О чем вы тут спорили так громко? — спросила она.
— О судьбе человечества! — иронически ответил Чиж
и насмешливо оглянулся на Наумова.
— Ну, о человечестве! — засмеялась Евгения
Самойловна. — Это слишком громадно!.. Давайте лучше спорить о своей
судьбе… Вы знаете, моя мать была цыганка… я гадать умею!.. Хотите, погадаю?
— Я вам сам погадаю! — возразил Давиденко. —
Давайте руку.
— А вы умеете?
— Да уж умею, коли берусь! сказал студент, беря ее
маленькую розовую руку с отточенными маленькими нитями. Все невольно стали
смотреть на эту крошечную розовую ладонь, на которой пухло и мило виднелись
какие-то забавные линии.
— Замуж не выйдете, — тоном прорицателя говорил
Давиденко, хмурясь, — проживете до ста лет… любить будете… мужей у вас
будет…
— Как мужей! — хохоча, крикнула Женечка. Вы же
сказали, что я не выйду замуж!
— Так то замуж, — с невозмутимым хохлацким
акцентом возразил Давиденко. — А мужей будет у вас… раз! два! три… четыре…
семь… десять… пятнадцать… двадцать два…
— Это дерзость! — вырвала руку и захохотала как
безумная Женечка.
— А хиба я виноват, когда линии так показывают!..
Длинный корнет Краузе подошел к молчаливо шагавшему по
лужайке Наумову.
Уже темнело, и костер, прежде только дымивший, бросал
неровный скачущий свет на нижние ветки задумавшихся березок. В этом неровном
красном отблеске длинное бледное лицо корнета, казалось, гримасничало одной,
красной, половиной лица.
— Будьте так добры, — холодно сказал он
Наумову, — мне бы очень хотелось подробнее поговорить с вами о вашей идее.
Наумов вторично пытливо взглянул на него и о чем-то подумал.
— Что именно угодно вам знать? — твердо спросил
он.
— Не теперь. Потом… — возразил корнет и отошел.
Наумов задумчиво посмотрел ему вслед.
Все темнело и темнело. Березки слились в одну жуткую массу,
и безобидная веселая рощица сдвинулась дремучим темным лесом. Странно мелькали
освещенные лица у столов, черные силуэты заслоняли свет свечей, бледно горевших
в стеклянных колпачках.
Евгения Самойловна бегала по лужайке, хохоча, звонко
вскрикивая, дразня мужчин. В тени ее красное платье становилось черным, на
свету костра вдруг вспыхивало кровавым пятном. Смех и шутки далеко разносились
в тихой роще.
— Смотрите, смотрите! — закричал откуда-то из
темноты Мишка.
С крутого берега, где он стоял, видны были костры на
деревне. Через реку доносились голоса. Что-то пели, и песня отсюда казалась красивой
и грустной. Какие-то черные тени мелькали на далеком пламени костров, и огни то
исчезали, то вспыхивали яркими звездочками.
— Что это такое? Ах, как красиво! — вскрикнула
Евгения Самойловна, подбежав к самому краю обрыва.
Отблеск дальних костров через темную, казавшуюся холодной и
странно большой реку чуть освещал ее красное платье и блестящие черные глаза на
белом лице.
— Да сегодня Купала! — вспомнил Давиденко. —
Давайте и мы через костры прыгать!.. Мишка, вали!..
— Нет, знаете что… — повелительно и звонко кричала
в темноте Женечка. — Вот если бы пойти на деревню… я никогда не видала…
огней Ивановой ночи!..
— Прыгайте через реку! дурашливо предложил
Давиденко. — Ну, раз… два…
— На пароме можно, — предложил Арбузов
мрачно. — Тут паром есть.
— Идемте, идемте… миленький… Я вас любить буду! —
схватилась за его руку Женечка в решительном восторге.
— Смотрите ж, любите, — мрачно улыбнувшись, сказал
Арбузов. — Павел! — крикнул он на всю рощу. — Зови паром.
Слышно было, как кучер, обрываясь и булькая в воде песком и
мелкими камешками, спустился к реке.
— Па-ром… Да-вай па-ром! — закричал он где-то
внизу.
— О-ом… ом… — заголосило далеко по реке.
— Давиденко, а ну, ты! — предложил Мишка.
Громадный студент подошел к краю обрыва, приложил обе руки ко рту и заорал так,
что загудело на том берегу.
— Гоп-топ!.. Бувай, бувай!..
— А ну вас… оглушите!.. — хохотала Женечка.
— Ай-ай-ай! — голосило где-то звонкое перепуганное
эхо.
— Голосина! — с мрачным одобрением заметил
Арбузов.
На том берегу продолжали тихо петь, мелькали и исчезали
огненные языки. Река безмолвно и темно веяла холодом простора и загадочной
силы. Что-то черное отделилось от берега и медленно стало пересекать, как будто
посветлевшую воду.
— Какой страшный! сказала Евгения Самойловна.
Паром чернел все больше и, как будто не двигаясь, все рос и
рос, а полоса светлой воды между ним и берегом становилась все уже. Заскрипел
канат, и послышались грубые переклики паромщиков-мужиков.
Стали спускаться к воде. Евгения Самойловна, хохоча, чуть не
свалилась с откоса.
— Держите меня… упаду! — кричала она.
— Давайте руку, — басил невидимый Давиденко и лез
на нее, как медведь.
— О, чтоб тебя! — где-то вскрикнул Тренев и,
должно быть, съехал вниз, потому что посыпалась земля и забулькали в воде
камешки.
Черная масса парома, скрипя, качалась у берега. С хохотом,
шутками и остротами взобрались на трухлявые, качающиеся под ногами доски.
Черные безличные мужики налегли на канат. Паром заскрипел, и между ним и
берегом, все расширяясь и расширяясь, показалась светлая полоса воды.
А мы не утонем? — спрашивала Евгения Самойловна, с
жутким любопытством глядя на холодную бездну, колебавшую красные отблески
костров, и синие, крутящиеся в глубине звезды.
Все громче и громче слышалось пение, и уже можно было
разобрать нелепые и поэтичные слова малороссийской песни. Гудели басы, и
высокий бабий голос заливисто забирал все вверх. Костры горели ярко, выбрасывая
свирепые языки, и розовые хаты стояли на берегу, глядя в темную воду.
Когда компания подошла к самым кострам, пение вдруг смолкло.
Десятки странных от огня лиц со всех сторон смотрели на господ, неведомо откуда
появившихся, и отовсюду из мрака блестели любопытные, даже как будто
враждебные, глаза.
— Ну, что ж это… — разочарованно протянула Евгения
Самойловна. — Они испугались нас!..
Брошенные костры быстро догорали, трещал и корчился черный
хворост. Парубки и девки, казавшиеся очень хорошенькими и дикими, в своих
пестрых венках, молча во все глаза смотрели на господ. Те столпились кучкой,
нарядные и тоже странные среди дикой, ночной обстановки, не знали, что им
делать, и чувствовали себя неловко. Первый нашелся Давиденко.
— Ну, что ж вы стали, господа… — закричал
он. — Давайте прыгать… Евгения Самойловна… ну!
Молодая женщина смеялась и пряталась за мужчин. На ее
красивое, с блестящими глазами лицо падал красный свет костра, и оно тоже
казалось каким-то диким. Точно это была вовсе не городская барышня, наряженная
в красное узкое платье и стальные светлые ботинки, а какая-то странная красивая
ночная женщина.
— Ну, что ж вы… ну!.. Мишка, вали! — кричал
Давиденко.
Начинай ты, — скромно отозвался откуда-то сзади Мишка.
Громадный студент разбежался, подпрыгнул и перескочил через
огонь. Совершенно неожиданно откуда-то вынырнул маленький Мишка и, легче пуха,
перелетел костер…
— Ну же, Евгения Самойловна!.. Да что вы, право! Так
нельзя! — кричал запыхавшийся Давиденко, возвращаясь откуда-то из мрака.
Она смеялась, и глаза у нее блестели желанием и
застенчивостью.
Длинный Краузе выдвинулся вперед, с важным видом подошел к
костру, с недоумением поднял косые брови и перешагнул огонь, как журавль.
В толпе засмеялись.
Вдруг, точно кто-то толкнул ее, Евгения Самойловна, высоко
подобрав платье, так, что видны были ботинки и черные стройные чулки, легко
побежала к огням. Взметнулось красное пятно, огонь припал к земле, мелькнула
полоска розового тела над чулком, и она исчезла в дыму, по ту сторону огня,
опять вспыхнувшего ярким торжествующим смехом.
— Браво, браво, браво! — закричали Давиденко,
Тренев, Мишка и другие.
Точно это прорвало какую-то преграду. Девки, развевая юбки и
показывая голые ноги чуть не до пояса, одна за другой полетели за Женечкой.
Прыгнул какой-то парубок, Давиденко тяжело перескочил опять, и за ним, как
прикованный, мелькнул маленький взлохмаченный Мишка. Какой-то сумасшедший
восторг охватил всех. Евгения Самойловна, раскрасневшаяся, растрепанная,
страшно красивая, бегала и прыгала, падала и хохотала. Парубки подвалили
хворосту, и огонь запылал высоко и радостно. Двое мальчуганов, разбежавшись с
обеих сторон, налетели друг на друга и чуть не попали в огонь. Хохот стоял над
лужайкой, дым и искры валили кверху. Какой-то веселый шабаш стоял среди темной
ночи, и сверху смотрели на него холодные неподвижные звезды, а снизу веяла
сыростью молчаливая темная река.
Наконец, устали. Евгения Самойловна, тяжело дыша и блестя
глазами, повалилась прямо на траву.
— Не могу больше!.. — простонала она.
|
