XXX
Дождь лил сплошными потоками, и в мутном водянистом свете
осеннего дня расплывчато и бледно, мокрый и убогий, мерещился городок.
В садах, где облетели мокрые желтые листья, было пусто и
холодно, по улицам блестели и дрожали сплошные лужи, вдоль тротуаров с
провалившимися гнилыми досками бешено неслись мутные ручьи. Степь потонула за
дождем, и казалось, что ничего нет за нею, что городок один во всем мире
зачем-то доживает последние жалкие дни.
Чиж бежал по бульвару, подняв воротник пальто и шлепая калошами.
Его остренькое озлобленное личико было бледно, серо и мокро, точно он плакал
злыми унылыми слезами. Маленькой и одинокой маячила его крошечная фигура в
мутной пелене дождя. Везде было пусто, все живое попряталось от дождя, только
он один бегал и суетился, никогда еще не ощущая такого полного одиночества.
«Бегут тучи… — машинально думал маленький
студент. — Идет дождь… Миллионы лет будут так же ползти тучи и идти дождь…
Надо отдать калоши починить!.. Надо бежать отсюда… Я пропаду здесь!.. А может
уже пропал?.. Какая там жизнь!.. Черт ее видел!.. Поехать в Петербург бы… там
теперь театры, университет… А может быть, тоже идет дождь?..»
Он представил себе холодный длинный Невский проспект,
вывески, мокрых извозчиков, блестящие отсыревшие панели и дома, дома без конца.
Медленно и угрюмо течет мутная Нева, ползут какие-то барки, в тумане висит
шпиль крепости, а в крепости сидят люди, которые мечтали о другой жизни… Они
ходят из угла в угол крошечных камер, смотрят в маленькие оконца и за решеткой
видят то же самое серое, плачущее небо, которое и вот тут, над головой, над
степью, над мокрыми садами и мокрыми крышами унылого городишка.
«Тьфу, гадость какая!.. Непременно надо отдать калоши
починить!.. Как только будут деньги, так и отдам… А то того и гляди воспаление
легких набегаешь!.. А и хорошо!.. Сдохнуть уже за один раз, чтобы никогда не
видать ни этой слякоти, ни туч, ни дождя… и о калошах не думать!.. Скверно!..
Жизнь проходит и пройдет… Не все ли равно в конце концов где и как?.. Вон в
Италии теперь, должно быть, солнце светит и море голубое… А черт с ним, и с
солнцем, и с морем!.. В клуб, что ли, зайти?..»
Чиж свернул, по жидкой грязи перешлепал площадь и поднялся
по лестнице клуба, зашарканной и затоптанной. В швейцарской никого не было, а
на вешалке висела хорошо знакомая шляпа доктора Арнольди. При виде ее Чиж и
обрадовался, и тоску почувствовал: хорошо все-таки, что он будет не один, но
сколько уже раз он заходил сюда и так же было пусто и уныло, и так же висела
эта одинокая шляпа старого скучного человека.
Окна были мутны, и по ним торопливо бежали кривые струйки
воды. В зале стояли раскрытые зеленые столики и в водянистом свете тоже
казались мокрыми.
Доктор Арнольди сидел в буфетной. Графинчик водки стоял
перед ним, за ушами шевелились туго затянутые концы салфетки, похожие на
кабаньи уши. Лицо доктора студенисто осело на грудь, глаза смотрели уныло и
мутно. Нетронутая тарелка супа стыла перед ним.
— Здравствуйте, доктор! — сказал маленький студент
и опять вспомнил, сколько уже раз говорил это.
Доктор Арнольди что-то пропыхтел и глазами показал на водку.
А ну ее… И так вся душа промокла! — брезгливо
поморщился Чиж, но рюмку подвинул и внимательно, даже как будто с нетерпением
смотрел, как подымалась белая жидкость в стеклянной рюмочке под толстой, слегка
дрожащей рукою доктора Арнольди.
— Отвратительная погода, чтобы черт ее побрал! —
сказал маленький студент, чокнулся с доктором, выпил и поморщился с решительным
отвращением.
Да, пропыхтел доктор Арнольди.
— Скучища смертная!..
Доктор промолчал.
Удивляюсь я вам, доктор… человек вы свободный, в средствах
не нуждаетесь… — начал Чиж и оборвался, вспомнив, что уже говорил это
доктору.
Доктор Арнольди как будто прищурил один глаз, но ничего не
сказал.
Чиж вздохнул и засмотрелся в окно, на обширный пожарный двор,
расплывшийся в пелене неустанного дождя. Колокол на столбе блестел мокрым
блеском, и скрученная веревка висела из него, точно с нее только что сняли
повешенного. Чиж отвернулся. Почему-то вспомнилось кладбище, мокрые желтые
листья, могилы… Верно, они теперь совсем раскисли от дождя!
— А скверно там! — сказал он про себя. И странно,
толстый доктор, кажется, понял, о чем он говорит.
— Да, нехорошо… сказал он.
— И как все глупо! продолжал Чиж, наливая водки и не
замечая этого. А как вы думаете, доктор: знал Арбузов, что Михайлов
застрелится, или нет?
Доктор ответил не сразу.
— Знал, — глухо сказал он и взял свою рюмку.
— Что же это такое?.. Ведь они друзья были… Ревность,
что ли?
— Не знаю.
— А где теперь Арбузов?
— Не знаю.
— А эта… как ее… Нелли… Говорят, что она пыталась…
— Не знаю! — перебил доктор Арнольди.
Оба выпили.
Что-то хотелось Чижу спросить, не то по поводу Михайлова, не
то о собственной тоске. Он не мог разобраться в этом хаосе событий и чувствовал
себя точно в тумане. Но обычных слов не хотелось повторять: уж слишком остро
чувствовалось, что какими воплями и протестами ни разражайся, а люди погибли, и
этому уже не поможешь. Сколько ни рассуждай, все ни к чему! И вдруг стало даже
как будто трудно языком ворочать.
— Что ж, выпьем, что ли? — машинально спросил Чиж.
Но в графине не оказалось водки. Доктор Арнольди задумчиво
посмотрел его на свет, встряхнул, поставил в стороне и сделал по направлению
буфета что-то, очень похожее на масонский знак.
— Да, — сказал он, наливая из нового графина.
— Что — да? — спросил маленький студент.
Доктор Арнольди не пояснил.
И такая лютая тоска взяла маленького студента, что он
почувствовал необходимость встряхнуться во что бы то ни стало; хотя бы
искусственно разгорячиться, зашуметь, подраться — все что угодно, лишь бы не
это серое пустое молчание.
— Остались мы с вами одни, доктор, — заговорил он,
налив рюмку и поставив ее перед собою, а давно ли, кажется, все были тут…
шумели, пили, волновались, спорили!.. Наумов философствовал… Евгения Самойловна
эта… Михайлов… Краузе… А Тренев, бедняга!.. Кто бы мог ожидать?.. Погубила
проклятая баба!..
— Баба тут ни при чем! — вдруг заметил доктор
Арнольди.
Чиж хотел было поспорить, но почему-то пропустил.
— Да, пусто стало! Точно ветром всех снесло!.. Черт его
знает!.. Вы одиночества боитесь, доктор?
— Нет, — равнодушно ответил доктор Арнольди,
подвигая к нему рюмку.
Чиж машинально взял и поднес ко рту.
А как вы думаете в конце концов, — продолжал он, ставя
на стол пустую рюмку и скривившись, — виноват ли Наумов во всей этой катастрофе,
или это случайность?
— Кто его знает? — так же равнодушно ответил
доктор Арнольди.
— Но вы как думаете?
— Я ничего не думаю.
Чиж посмотрел на осунувшееся дряблое лицо с оползшими щеками
— и заметил, как чуть-чуть дрогнули бритые, как у старого актера, губы. Что-то
больно резнуло его по сердцу.
— Что вы, доктор, такой странный, ей-Богу?!
— Я всегда такой.
— Знаете, мне кажется, что из всех нас именно вы-то в
глубине души больше всех и сочувствовали этому сумасшедшему инженеру с его
философией, право! — задирая, сказал маленький студент.
Доктор посмотрел на него маленькими заплывшими глазками и
неопределенно смигнул.
Чиж подумал.
— Наумовщина! — сказал он нерешительно. —
Быть может, для современного общества, исчерпавшего все ценности науки и
искусства и дошедшего до последней черты, он и прав. Конечно, общество, взявши
все, что можно было взять, исчерпавшее до дна все наслаждения, естественно,
должно прийти к вопросу: «Что же дальше?» — и решить его в наумовском смысле… Я
признаю это, но…
Чиж оживился, и хохолок его победно встал.
— Но мы не имеем права набрасывать черное покрывало
смерти и на грядущее человечество! На арену жизни выступают новые люди —
рабочий класс, на знамени которого начертан девиз: «Счастье для всех»!.. С ними
идут новая наука, новое искусство. Они полны жажды смелой, красивой, яркой
жизни. Им чужда наумовщина! Их души еще не опустошены, они никогда не признают
морали Наумова, ибо она — порождение обессиленной, пресыщенной,
утонченно-развратной современности. Они…
Глаза Чижа блестели, на щеках выступил румянец.
Доктор Арнольди вздохнул.
— Что ж, уныло сказал он, — и они пресытятся в
свой черед.
— Вы страшный пессимист, доктор!.. В сущности говоря,
вы хуже Наумова! — крикнул он.
— Может быть.
— Так что же вы не застрелитесь, доктор? —
насмешливо спросил маленький студент.
Доктор опять поднял на него маленькие, ничего не выражающие
глазки. Минуту смотрел молча.
— Зачем мне стреляться? Я и так давно уже умер! —
коротко и глухо ответил он.
Чиж вздрогнул. Какой-то странный холодок пахнул ему в душу.
Мгновение, как во сне, представилось ему, что он и вправду сидит и говорит с
мертвецом.
— Что вы этим хотите сказать, доктор? — дрогнувшим
голосом спросил он. Доктор молчал.
— Вы слышите?.. Я спрашиваю, что вы… Доктор лукаво
подмигнул ему.
— Да вы с ума сошли, доктор!.. Доктор! — вдруг
тоненько и жалобно прокричал Чиж.
Доктор прищурил один глаз, как бы уже не скрывая насмешки,
потом спокойно протянул толстую руку и налил обе рюмки.
— Выпьем? — сказал он.
|
