ХIII
А на другой день он уехал на родину.
Сам не зная, зачем он едет, Михайлов всю дорогу был в том же
тоскливом метании.
Он то ложился, то вставал, то выходил на площадку, то пил в
ресторане-вагоне, то по целым часам бесцельно смотрел в окна.
За слезящимися стеклами уныло бежали мокрые поля с вросшими
в землю, похожими на кучи гнилого навоза деревнями, чахлыми рощицами, дрожащими
речонками и куда-то летящими мокрыми воронами. И при взгляде на это унылое
бескрайнее серое пространство, сплошь затянутое мутной пеленой дождя, дико
приходило в голову:
«Неужели и тут живут люди?.. Что же они думают, что делают
целые долгие дни, чем и для чего живут?..»
Все было уныло, бедно и серо. Дождь моросил без конца, и
казалось, что все — и земля, и небо, и леса, и деревни, и летящие вороны, и
мокрые серые мужики на заброшенных полустанках, тупо глядящие вслед
поезду, — все плачет в какой-то убогой вечной печали.
От бессонной ночи в голове Михайлова был туман, по временам
он совершенно ни о чем не думал и только чувствовал, что с ним совершается
что-то страшное и последнее.
Только приехав домой и проспав весь день тяжелым тупым сном,
Михайлов точно очнулся. Он окинул взглядом запылившуюся мастерскую, увидел
мокрый сад за окном и с ужасом спросил себя:
«Зачем я сюда приехал?.. Ведь это уже конец!..»
Он вдруг как-то странно растерялся и долго, совершенно
бесцельно ходил по комнатам, озираясь кругом, как заблудившийся человек.
Сумерки сгущались. Михайлов машинально зажег лампу, и сейчас
же за окном стало черно, а в мастерской заблестели багетные рамы, и чучело
филина родило на потолке огромную, хищно распростершую крылья, черную птицу.
При свете стало как-то легче. Михайлов напился чаю, разобрал
вещи и решил идти в клуб. Ему даже захотелось кого-нибудь увидеть, и не без
удовольствия он вспомнил старого доктора Арнольди.
В это время пришла Лиза.
Она почти вбежала, мокрая от дождя, запыхавшаяся от
волнения, в каком-то сером платочке на распустившихся от сырости волосах. Вид у
нее был растерянный и виноватый: она как будто сама испугалась своей смелости и
не знала, как он встретит ее, но наивные глаза блестели от радости.
Михайлов, стоя посреди мастерской со шляпой в руках,
несколько мгновений недоуменно смотрел на нее. За все это время он ни разу не
вспомнил о Лизе:
ему казалось, что их связь уже кончена, что Лиза ушла из его
жизни навсегда. И вдруг она очутилась у него, в этой робкой позе, в которой
чувствовался сдержанный порыв, с этими спрашивающими глазами, лучезарными от
любви и радости.
Она как вошла, так и стала у дверей, виновато и радостно
улыбаясь.
Михайлов взглянул на ее молящие преданные глаза и смутился.
Он вдруг понял, что это не так просто, что перед ним — нечто огромное и
мучительное, что еще надо пережить.
— А… вы? — нелепо протянул он и шагнул навстречу,
сам не зная, что сделает и скажет.
Бог знает, что почудилось Лизе в его движении, но лицо ее
вдруг осветилось безграничным восторгом и любовью неизъяснимой. Она бросилась к
Михайлову, уронила свой серый платочек на пол, охватила его шею обеими руками и
замерла, не смея взглянуть в глаза.
С минуту они стояли среди комнаты, и Михайлов чувствовал,
как дрожало и жалось к нему ее гибкое теплое тело под мокрой холодной
кофточкой. Он только тут заметил, что на ней нет ничего, кроме этой кофточки и
маленького серого платочка. А на дворе было холодно, и шел резкий косой дождь.
Что-то теплое и нежное шевельнулось в нем. Он поднял за подбородок ее
прячущееся лицо, увидел широко раскрытые, полные светлых слез, почти испуганные
от счастья глаза и поцеловал ее в губы.
Лиза вся вздрогнула.
На мгновение она как-то отстранилась, взглянула на него и
вдруг, еще крепче охватив руками, беззаветно прижалась губами к его губам. Потом
опять оторвалась, опять взглянула в глаза, как бы не веря своему счастью, и
начала покрывать поцелуями все его лицо, лоб, волосы, глаза… Видно было, что
она даже не сознает, что делает.
И вдруг заплакала.
— Ну, что… что, моя бедная девочка? — дрогнувшим
голосом спросил Михайлов и, чувствуя что-то острое в сердце, стал гладить ее по
светлым, еще мокрым волосам.
— Я так измучилась! — жалко пробормотала Лиза и
снова заплакала.
Он молча продолжал гладить ее по волосам, сверху глядя на
склоненную светлую головку. Мгновенный порыв нежности прошел, осталось только
чувство острой жалости и мучительное сознание вины. Он сам заметил, как
отечески-покровительственно гладит ее по голове.
Чучело филина злыми желтыми глазами смотрело на них из угла,
и почему-то Михайлов обратил внимание на этот неприятный и жуткий мертвый
птичий зрак.
Неожиданно Лиза подняла голову и улыбнулась сквозь слезы.
— Я глупая! — сказала она. — Милый, милый,
милый мой!
Именно этими словами она думала о нем каждый день и каждую
ночь.
И она опять то отводила его от себя руками, то снова
целовала, то снова отстраняла и смотрела безумными от счастья и любви глазами.
Она, видимо, уже не знала, что сделать, как выразить ему свою любовь, мукой и
счастьем переполнившую все ее молодое тело.
Михайлову стало неловко и мучительно стыдно.
— Божество мое! — страстно сказала Лиза, и это
банальное слово резнуло его.
— Ну, будет… вам… сказал он. — Садитесь, что ж мы
стоим…
Но Лиза не выпускала его из рук, точно не слыша, и
продолжала смотреть восторженными глазами. В эту минуту она забыла все, что
пережила, — тоску, ревность, сплетни всего города, унижение и отчаяние — и
видела только его любимого, прекрасного, светлого, как молодой бог.
В ее сердце была такая огромная любовь, что в ней бесследно
растопилось все темное, и Лизе казалось, что отныне осталась только радость.
— Откуда вы узнали, что я приехал? — спросил
Михайлов.
— А вы не написали мне ни одного слова… ни одного
слова!.. А я так… — вместо ответа печально и с мягким укором проговорила
Лиза.
— Я был очень занят… — неловко пояснил Михайлов.
Но Лиза уже опять не слушала и смотрела на него широко
открытыми глазами, безумными от счастья. Раз он здесь, то не все ли равно, что
было!
— Сядем же! — почти страдальчески повторил
Михайлов.
Она испуганно взглянула и покорно пошла к дивану. Но как
только села, сейчас же соскользнула на пол, стала на колени и схватила его
руками так крепко, что Михайлову стало трудно дышать.
Это показалось ему и театрально, и смешно. Он даже удивился,
что мог сойтись с такой мещанкой. Именно это грубое слово промелькнуло у него в
мозгу. Михайлов уже не мог понять такой громадной любви, которая покрывает все,
даже самое глупое и нелепое.
Он почти силой поднял Лизу и посадил рядом, а чтобы удержать
— стал целовать, запрокинув ей голову на подушку дивана. Она забилась под его
поцелуями и закрыла глаза. И в эту минуту он впервые почувствовал в ней
женщину.
Она принадлежала ему, но еще ни разу Михайлов не услышал в
ней ответной чувственности. Она оставалась целомудренной, как девушка, хотя и стала
женщиной.
И вдруг теперь, под его поцелуями, она вся как-то задрожала,
стала биться, порываясь встать, потом тихо застонала и замерла, закрыв глаза.
Щеки ее горели, и все молодое горячее тело безвольно тянулось к нему. Теперь
уже она вся, и душой и телом равно, сама отдавалась ему.
Эта первая опьяняющая страсть ударила в голову Михайлову.
Глаза его хищно загорелись, и тонкие раздутые ноздри задрожали. Он жадно
смотрел на странно вздрагивающие ресницы ее закрытых глаз, на бессильно
полуоткрытые влажные губы, на пылающие щеки, на все томящееся, тянущееся в
истоме тело.
Все поплыло кругом в тумане. Он опустил ее на диван и обнял
с бешеной страстью.
Ему показалось, что еще никогда в жизни он не испытывал
такого полного, захватывающего чувства.
Лиза открыла счастливые светлые глаза и с радостным
удивлением, точно очнувшись, оглянулась кругом.
Потом вскрикнула и спрятала счастливое горящее лицо у него в
коленях.
А Михайлов уже опять устало и привычно смотрел на нее. Все
это он видел, все это знал. Так именно и должна была она вскрикнуть и спрятать
лицо. Ему вдруг стало скучно и противно до отвращения.
«Опять!» — мучительно пронеслось у него в голове, и
Михайлову неудержимо захотелось оттолкнуть ее, встать, закурить папиросу, пойти
куда-нибудь…
— Ну, сядьте, Лиза… нам надо поговорить с вами… —
с усилием сказал он и сам нетерпеливо поднял ее за плечи.
— Я вас люблю! — вместо ответа, как безумная,
сказала Лиза.
Михайлов беспомощно замолчал.
— Ну, говорите, говорите! — быстро и виновато
проговорила она, все еще не решаясь посмотреть ему в лицо, очевидно, плохо
соображая и все еще переживая то громадное и новое, что совершилось в ней.
Это был и светлый восторг, и чистый, как волна, прилив
могучих сил обновленного в страсти тела, и девственный стыд. Она была счастлива
каждым атомом тела и души, и в то же время казалась себе отвратительно мерзкой,
развратной и грязной.
— Видите, — начал Михайлов, — я давно хотел
сказать вам… напрасно вы меня так любите…
— Вы — мое божество — повторила Лиза с беззаветным и
упрямым восторгом, как бы покрывая этим словом все, что он может сказать.
Михайлов передернул плечами.
— Не буду, не буду! — как маленькая, заторопилась
Лиза и схватила его за руки, снизу заглядывая в глаза с радостной виноватостью.
— Что вы хотите сказать? переспросила она комично
серьезно, видимо стараясь показать, что успокоилась и слушает внимательно.
Страшно внимательно!.. — Почему — напрасно?.. Разве вы не прекрасный…
любимый мой!..
Страшная тяжесть все больше давила Михайлова.
Он растерялся перед этой ничего не признающей и не видящей
любовью.
— Вы такой талантливый, прекрасный… божество мое!
Это слово начинало приводить Михайлова в бешенство. Оно
казалось ему нестерпимо вульгарным. Он почувствовал, что в нем рождается
жестокая, злая решимость.
«Это надо кончить сразу!» — сжав зубы, подумал он.
— Я вовсе не такой, как вы думаете, Лиза! — криво
улыбаясь, сказал Михайлов. — И самое лучшее, что вы можете сделать, это
разлюбить меня как можно скорее!
Лиза вдруг побледнела и с ужасом посмотрела на него. В ее
светлых глазах проступила какая-то страшная бездна.
— Разве это может быть! — с диким изумлением
возразила она.
Михайлов не нашелся, что сказать.
Лиза долго смотрела на него широко открытыми помертвевшими
глазами. И по мере того, как под ее взглядом лицо Михайлова невольно
отворачивалось, она все больше и больше бледнела.
— Вы меня уже больше не любите? — медленно
выговорила Лиза, как будто не веря даже возможности этого.
— Я никого не люблю! — угрюмо и неловко ответил
Михайлов.
Наступило молчание. Губы Лизы вздрогнули, точно она хотела
что-то спросить и не решилась выговорить.
— Ах, Лиза! — горько сказал Михайлов, не в
состоянии перенести се странного взгляда. — Если бы вы только знали, как
мне тяжело!..
— Вы любите другую? — так же медленно и мертво
спросила Лиза. — А я?..
Она, очевидно, не могла понять. Ей казалось так просто и
ясно, что раз она отдалась ему, раз она любит его больше жизни, больше самой
себя, больше всего на свете, раз было то, что было сейчас, — он не может
не любить ее. Иначе что же тогда?
— Я уже сказал вам, что никого не люблю! —
болезненно повторил Михайлов и встал.
Она сидя снизу смотрела на него, точно видела впервые, и не
могла узнать этого милого и так непонятно жестокого к ней лица.
— Слушайте, Лиза, — стараясь быть спокойным,
заговорил Михайлов, не глядя на нее, — я слишком много жил с женщинами,
слишком измотался и разменялся, чтобы любить так, как любите вы… Вы мне
нравитесь просто, как женщина… когда вы близко, я не могу не хотеть вас, но
любить я не могу… не умею!..
Лиза молчала и неподвижно смотрела на него.
— Вам нужен человек, который любил бы вас так, как вы
этого заслуживаете… Вы такая милая, нежная, красивая… вас нужно любить
здоровой, настоящей любовью… А для меня это уже невозможно!.. У меня нет
ничего, кроме чувственности… Для меня вы — только одна из многих… А разве вы
согласитесь быть одной из нескольких одновременно?..
Лиза вздрогнула и отшатнулась, точно ее ударили по лицу.
Она, должно быть, что-то поняла, потому что зашевелила губами.
— Так это правда, что вы… жили с этой актрисой? —
страшно медленно и с усилием неимоверным проговорила она.
Михайлов невольно отвел глаза и почувствовал себя ничтожным,
грязным и жалким перед нею.
— Я все-таки не так виноват перед вами… — вместо
ответа растерянно стал оправдываться он, — я никогда не говорил вам, что
люблю вас…
В эту минуту ему действительно казалось, что это так, потому
что, когда он говорил «люблю», слова этого не было в душе, и оно не замечалось
и не запоминалось.
— Вместе со мною? — не слушая, продолжала Лиза.
Михайлов пожал плечами.
Лиза медленно встала и как потерянная начала что-то искать
вокруг себя. Губы ее дрожали, помертвевшие глаза смотрели с ужасом, как две
ледяные бездны, в которых все умерло.
Михайлов машинально, вслед за ее движением, подал ей ее
серый платок и, только подав, ужаснулся тому, что сделал.
Она дико взглянула на платок, судорожно схватила его и
прижала к щеке, продолжая смотреть на Михайлова непонимающим безумным взглядом.
Потом схватилась за голову, ахнула и бросилась из комнаты.
— Лиза! — растерянно крикнул Михайлов и шагнул за
нею.
Но она не вернулась.
Он долго стоял посреди комнаты и смотрел на незапертую
черную дверь.
Невыносимое отвращение к самому себе охватило его. Точно все
сразу оборвалось и рухнуло вниз. В душе не было ни жалости, ни тоски, одна страшная,
равнодушная усталость и судорога отвращения. Но в эту минуту он еще не сознавал
всего ужаса случившегося.
Чучело филина дико и злобно таращило на него желтые круглые
глаза.
|
