XIX
Мягкой синей печалью вечера окуталась земля и стала красивой
и загадочной, как задумавшаяся девушка. Над нею ярко блестели крупные чистые звезды,
и небо казалось особенно глубоким и широким.
Чиж и Мишка медленно, без цели, шли пустынным бульваром.
Чижу было скучно; Мишка безмолвно шагал рядом, и нельзя было
понять, о чем он думает; городок затих, и дома с темными окнами слепо ползли
мимо, небо было далеко, холодно и чуждо, блестящие звезды тихо шевелились в
сердце маленького студента. Перед ним, в сумраке, все еще стояло длинное белое
лицо корнета Краузе, и, казалось, слышался его медленный напыщенный голос.
«Черт его знает, — в странном томлении раздраженно
думал Чиж, — поживи еще годик, другой в этой проклятой дыре, и сам на
гвоздик пристроишься в лучшем виде».
Но привычке Чиж хотел выругать городок, хотел возбудить в
себе представление о той большой шумной жизни, о которой мечтал, но почему-то
показалось это скучным, даже как будто глупым и совершенно неуместным. Тихий
синий вечер таинственно навевал непонятную грусть, будил какие-то смутные,
печальные мысли. И неотступно, с непонятным раздражающим призывом, стояло перед
глазами длинное белое лицо с холодно приподнятыми косыми бровями.
— О чем ты думаешь, Мишка? — с тоской спросил Чиж.
— А? — как будто издалека отозвался Мишка.
— О чем ты молчишь? — повторил маленький студент.
— Да так… как-то такое… о шахматах… — машинально
ответил Мишка.
— Тьфу! — сердито плюнул Чиж и встопорщился, как
обиженный воробей. — С этими дурацкими шахматами ты, Мишка, когда-нибудь с
ума сойдешь!
— Может быть, равнодушно согласился Мишка. Они опять
пошли молча. Чиж, глядя на звезды, думал о том, что жизнь полна необъяснимых
загадок, огромная и величаво торжественная картина мироздания вставала перед
ним в этих таинственных небесных знаках вечности, высоко и светло начертанных в
темной бездне. Мишка думал о шахматах: неуловимо тонкая, ажурная сеть
комбинаций плелась перед его глазами, он тоже смотрел на звезды и машинально
соображал, что будет, если той крупной синей звездой дать шах крайней звездочке
из созвездия Большой Медведицы; коромысло этого величавого созвездия странно
напоминало ему ход шахматного коня.
Они шли рядом, иногда даже толкаясь в темноте. Но каждый
думал о своем, и если бы поставить их вдруг на такое расстояние друг от друга,
на каком шли их мысли, Чиж и Мишка, идущие вместе, оказались бы так же далеки
друг другу, как эти далекие одинокие звезды.
— Добрый вечер, Кирилл Дмитриевич, — окликнул
кто-то маленького студента.
Чиж поднял голову, узнал Михайлова с какой-то женщиной в
белом платье и кисло отозвался:
— Добрый вечер.
Потом узнал девушку — сестру своих учеников, — зло
проводил ее глазами и брезгливо подумал: «И эта туда же…»
Он хотел вернуться к своим мыслям, и ему казалось, что
только что он думал о чем-то очень важном и интересном. Но никак не мог
вспомнить о чем и вместо того задумался о промелькнувшей мимо девушке. Чиж
представил себе ее наивно удивленные серые глаза, полные крепкие плечи, всю
фигуру, свежую и сильную.
«Здоровая девка!» брезгливо и цинично подумал он.
И почему-то маленькому студенту вдруг стало досадно, что она
познакомилась с этим Михайловым.
— А, черт с ней! — раздраженно сказал он себе. Мне
какое дело!
И опять вернулся к своим мыслям, но они были уже не те.
Вместо величавых картин человеческой жизни, вместо гневно протестующих
соображений о ее нелепостях Чиж стал думать о своей собственной жизни, и в
первый раз она представилась ему как-то особенно серо и тускло.
Был он гимназистом, бегал по урокам, был студентом, опять
бегал по таким же урокам, сидел за лекциями, слушал профессоров, спорил с
товарищами и партийными врагами о деталях программ и тактики, таскал на заводы
нелегальную литературу, агитировал среди каких-то, давно потерянных из виду, в
сущности, совсем не интересных людей. Было много труда, волнений и хлопот, а в
общем все безнадежно сливалось в одну серую длинную дорогу, но которой он
добрел до тридцати лет и так и не узнал, зачем, собственно, брел. Правда, одно
время, когда на улицах стреляли, толпы народа ходили с красными флагами и все
выбилось из колеи, казалось, что цель достигнута, и начинается новая жизнь,
ради которой и делал он все, что делал. Но это был один момент, а потом все
пошло по-старому, и даже хуже. Люди и в моменты подъема оказались такими же
скотами, как и всегда, и, может быть, больше, чем всегда: до революции их хоть
связывала и приподымала общая ненависть, а в самый решительный момент они все перессорились
из-за каких-то очень туманных разногласий в программах. Точно программа это —
жизнь. Потом Чиж долго сидел в тюрьме и уже не грезил о торжестве пролетариата,
а просто томился от скуки, считал дни и протестовал против лишения прогулок.
Вся его жизнь свелась к четырем стенам камеры и крошечным интересам жалкого,
урезанного существования. Потом его выслали на родину, а жизнь пошла своим
чередом, совершенно забыв об отставшем где-то на дороге маленьком бедном
студенте.
И теперь, когда все прошло и оставалось опять жить надеждой
на лучшие времена, прошлое вспоминалось так бледно, ничтожно и глупо, что у
Чижа защемило сердце: а что, если он, маленький жалкий микробик, совершенно
напрасно так суетился и прыгал, а в конце концов был просто смешон.
И отчетливо, точно подчеркивая безнадежный приговор,
отмечалось в мозгу, что всю жизнь он прожил, переходя от одной надежды к
другой: сначала надеялся кончить гимназию и поступить в университет, потом ждал
революции, потом лелеял мечту о выходе на свободу, теперь ждет не дождется
конца своей поднадзорности, а там будет опять ждать чего-то и умрет все с той
же надеждой, что вот завтра, наконец, начнется настоящая жизнь.
Бледно, почти не захваченная сознанием, мелькнула мысль,
что, пожалуй, и лучше, минуя все эти бесполезные этапы, перейти прямо к
конечной цели. Белое длинное лицо корнета Краузе опять выплыло из сумрака и
поплыло впереди, точно маня куда-то за собой.
|
