XXVIII
Это кончилось так же внезапно, сразу, как будто вспыхнул и
сгорел дотла сухой костер, и они опомнились, сами не понимая, как это
случилось.
Нелли лежала на кровати, и по всей подушке были разметаны ее
сухие цепкие волосы, а лицо казалось темным и глаза усталыми тихой блаженной
усталостью.
Арбузов сидел рядом, на краю кровати, в неудобной и
напряженной позе, тяжело и нервно дыша, с прилипшими ко лбу черными волосами.
Что-то странное делалось в нем: с невозможным сознанием
какого-то страшного крушения в душе, вдруг опустелой, он растерялся.
Все было кончено. Свершилось то, к чему он стремился столько
времени, что наполняло его душу и тело, ради чего он не остановился ни перед
чем. Тело ныло, сердце колотилось в груди, и безумное, непонятное отвращение
липко и гадко подымалось во всем существе его. Ни счастья, ни восторга, ни
страсти не осталось в нем… Ничего, кроме усталости и отвращения, кроме
неудержимого желания куда-нибудь уйти от нее и сознания невероятной и
непоправимой внутренней катастрофы. Дико и нелепо было, что он столько страдал,
ненавидел и любил только для этой мгновенной сгоревшей вспышки животного
удовлетворения, после которой ничего не осталось.
Арбузов боялся взглянуть на Нелли, чтобы она не увидела
отвращения у него в глазах.
А она не понимала ничего, прижимая его большую потную ладонь
к своей груди обеими горячими руками, и закрывала глаза в блаженной, сладостной
истоме счастья.
Ему было противно ее горящее лицо с еще сладострастным
выражением, с красными щеками и волосками, прилипшими к вискам от пота, было
противно ощущение ее мягкой груди, под которой чувствовалось учащенное биение
сердца, было противно собственное тело, как-то вдруг распустившееся и
ослабевшее, было омерзительно гадко ее и свое платье.
Арбузову казалось, что самый воздух вокруг них пропитан
чем-то отвратительным, и болезненная тошнота подкатывалась к горлу.
«Что же это… что?» — с ужасом, чувствуя, что стремглав летит
в какую-то бездну, растерянно спрашивал себя Арбузов.
И вдруг явственно услышал над самым ухом тоненький жалобный
заячий крик…
«Сергей! — с бесконечным отчаянием, раскаянием и тоской
пронеслось у него в голове. — Что же я сделал!..»
Нелли приподнялась, и две тонкие гибкие руки охватили его
шею, как давеча, когда она бросилась к нему неожиданно для них обоих. Но это
было уже другое бесконечно нежное, интимное и благодарное объятие… Арбузов
вздрогнул от него, как от прикосновения гадины.
Мой, мой!.. Теперь уж ты мой навсегда! — прошептал ему
какой-то другой, не Неллин, мягкий, откровенно бесстыдный голос. — Ты
останешься у меня, да?.. Я тебя никуда, никуда теперь не пущу!.. Она ласкала
его, гладила по волосам, по лицу, по отросшей, забавлявшей ее бородке, сама
тянулась к нему вся, мягкая, горячая и безвольная, покоренная страстью.
— Да, да… конечно… — бормотал Арбузов и с ужасом
спрашивал себя, что же делать теперь, как сказать, как объяснить ей то, чего он
и сам в себе не понимает.
На мгновение у него была мысль притвориться и даже опять
начать ласкать ее, чтобы она не догадалась, что он почувствовал, что это
невозможно, что все тело его сжимается холодной судорогой отвращения, а
вынужденное, насильное объятие вызывает безумную злобу, так что хочется
схватить за горло и задушить ее.
— Останешься?.. Не уйдешь от меня? — стыдливо и
радостно спрашивала Нелли.
— Да, да… — бормотал Арбузов и вдруг неловко, выдавая
себя странным фальшивым голосом, нелепо, деловито и даже конфиденциально
сказал: Только я не знаю… мне, видишь ли, сегодня надо непременно быть на
заводе, Наумов ведь уехал, знаешь…
«Что я говорю!» пронеслось у него в мозгу, но он уже не
владел собою и терялся все больше и больше.
Но Нелли еще не поняла его.
— На завод?.. Никакого завода!.. Не пущу!.. Вот
еще! — вскрикнула она с кокетливой повелительностью, притворно-капризным —
как ему показалось — до противности не идущим к ней тоном.
— Нет, ей-Богу, надо ехать! — все глубже и глубже
падая в пропасть, возразил Арбузов.
И, должно быть, в его голосе на этот раз слишком явно
прозвучали тоска, отвращение и досада, потому что Нелли вдруг медленно опустила
руки, соскользнувшие с его плеч, как мертвые змеи, и черные, широко раскрытые
глаза с испугом и недоумением, медленно отодвигаясь, взглянули ему прямо в
душу.
Под тяжестью этого взгляда Арбузов потупился. В голове у
него был какой-то туман, в ушах звон, в котором смутно и бессознательно опять
чудился ему жалобный заячий крик вдали.
— Зоря! — неуверенно и глухо, как бы пугаясь
мысли, мелькнувшей в ней, проговорила Нелли. Он заметался в тоске, избегая ее
взгляда.
— Нет, в самом деле… да и неудобно будет!.. Она как
будто обрадовалась чему-то, и лицо ее просветлело на мгновение.
— Милый… мне теперь все равно… пусть!
— Нет, право… неудобно… Я лучше как-нибудь… в другой
раз! — пробормотал он, и все ухнуло в нем от этой последней, непонятно
выскочившей, невозможной, нелепой фразы.
«Конец!» зазвенело у него в голове, и Арбузову показалось,
что пол под ним медленно опустился куда-то вниз.
— Как… в другой раз? — растерянно переспросила
Нелли, отодвигаясь все дальше и дальше.
Ее огромные, казалось, покрывшие все лицо глаза смотрели на
него с ужасом, и видно было, как все глубже они проникают в его душу.
Арбузов вскочил, не зная, что делать, чуть не крича от боли
и отчаяния.
Ну, чего ты так?.. Мне же в самом деле надо… Вот
смешная! — помимо его воли, словно чужой, говорил его голос, вдруг ставший
каким-то разухабистым, точно у загулявшего купчика.
И это уже действительно был конец. Нелли еще шире, еще
ужаснее открыла глаза, вдруг озаренные полным пониманием, схватилась за голову
и кинулась лицом в подушки.
Арбузов хотел броситься к ней и не посмел. С минуту он,
глупо, растерянно и нелепо ухмыляясь, топтался возле нее, сам чувствуя свою
безобразную гримасу и бестолково разводя руками.
Потом тихо, воровски захватил свою поддевку, на цыпочках
отошел к двери, оглянулся, криво и жалко усмехнулся и вдруг выскочил за дверь…
|
