III
Чиж ходил из угла в угол и усиленно курил толстые папиросы.
Комната была маленькая, душная, с одним окном, с голыми,
грязными, точно заплеванными, стенами. Чижа оскорбляло то, что для классной
была отведена комната самая плохая во всем обширном купеческом доме. И за это
он глубоко презирал и этот каменный неуклюжий дом, и амбары, полные рыбой и
дегтем, и безвкусную венскую мебель, и цветы на окнах, и самих хозяев, пузатых
короткошеих людей, насквозь пропахших рыбой и медными пятаками.
В открытое окно вместо воздуха густо шел прелый запах воблы
и дегтя. На большом, окованном крепкими амбарами дворе, точно на ярмарке, было
пестро и крикливо: неповоротливо ворочались могучие лошади битюги, громоздкие
телеги, широкоспинные, похожие на людей каменного века возчики, оглобли, бочки
и пудовые кули с рыбой. Брань, крик и гул стоном стояли над двором, и казалось,
что самому воздуху тут трудно, и он туго ворочается в пыли и жаре, скрипя, как
огромное неподмазанное колесо.
Чиж со своими греками, физикой и географией казался здесь
таким маленьким, чужим и ядовитым, как червячок, забравшийся в крепкую,
пахнущую землей и навозом, ядреную репу.
Он нервно курил свои папиросы, злобно поглядывал в окно и,
напрягая тонкий резкий голос, чтобы перекричать гомон на дворе, переводил:
— Леонид с тремястами спартанцев занял Фермопильское
ущелье…
И с ненавистью смотрел на два розовых, круто выстриженных
затылка с торчащими, прозрачными, как у поросят, ушами. Лицо его было бледно,
истомлено, со старческими брезгливыми морщинками в уголках рта, а птичий
хохолок на лбу смок и обвис.
И чернильные пятна на грязных мальчишечьих пальцах, и греки,
и собственный ненужный голос — все ему надоело до чертей. Не то, чтоб он думал,
а уж слишком ясно чувствовал, что греки с их творческой боевой жизнью
интеллигентных дикарей совершенно чужды этому потному купеческому двору, где им
отвели место много хуже, чем дегтю и тарани.
Пройдет время, розовые затылки станут жирными и плотно
осядут на воловьи шеи, уши мясисто завьются, как у кабанов, выпачканные в
чернилах пальцы осмолятся в заскорузлый кулак, и греки, носители культуры,
мечтатели о грядущей славе человечества, с ужасом и отвращением не признают
своих потомков в этих толстобрюхих, низколобых и злых животных.
И надорванный голос Чижа, старавшегося перекричать шум, как
будто жаловался кому-то.
Он зашел сзади и через плечи учеников смотрел в их тетради.
Там убого и грязно ползли расплывчатые каракули, и в них трудно было признать
яркие, живые человеческие слова.
«Точно талантливые обезьяны пишут! — подумал Чиж с
отвращением.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите, — отозвался Чиж.
Заглянула сестра его учеников, полная хорошенькая девушка с
мягкими серыми глазами и пухлыми наивными губами.
— Можно к вам? — спросила она и вошла, не
дожидаясь ответа.
— Пожалуйста! — сквозь зубы буркнул Чиж и
продолжал заниматься.
Он не любил ее посещений, да и вообще не любил этой девушки,
уже за одно то, что она — купеческая дочь. Чиж ненавидел купцов. Он даже не
замечал, что она как бы чужая в этом доме, хотя и знал, что именно она и
настояла на том, чтобы мальчишек отдали в гимназию.
Должно быть, ей пришлось вести долгую упорную борьбу со
своим папашей, желавшим пустить парней прямо по торговой части. И теперь,
очевидно полагая, что на ней лежит ответственность, она постоянно заходила в
классную, тихо усаживалась перед окном, оперев голову на круглую белую руку, и
задумчиво смотрела на широкий двор, часами высиживая в душной скучной комнате.
Этот молчаливый и бесполезный надзор раздражал Чижа, и он с ненавистью смотрел
на девушку.
«Черт!.. Быть бы тебе простой крестьянской девкой, ходить босиком
по жнивью, жать да полоть, да жарко любить какого-нибудь здоровенного парня с
волосами в кружок и со стальной гребенкой на веревочном пояске! — думал он
о ней. — Там бы ты была на месте, здоровая девка, и работница, и роженица,
а то на… Кончила, черт знает зачем, гимназию, прочла три десятка романов и
сидит паразит паразитом, не зная, куда себя девать… Разопрет тебя, как
дегтярную бочку… дура полосатая!»
И странно, именно потому, что у нее были такие наивные серые
глаза, легкий загар на стройной свежей шее и губы, мило подымавшиеся над белыми
зубами, когда она смеялась, Чиж раздражался еще больше.
Мальчишки сопели носами, ерзали на стульях и пачкались в
чернилах. Чиж ходил из угла в угол, курил и злился. А девушка сидела у окна,
смотрела в небо наивно-ласковыми серыми глазами и неизвестно, думала ли о чем.
Со двора уже съезжали последние подводы, и откуда-то
потянуло свежим воздухом, точно там, на дворе, открыли форточку в тенистый сад.
Наконец Чиж посмотрел на часы и сказал:
— Ну, будет…
Мальчишки ожили. Куда-то полетели грязные тетрадки, на столе
моментально образовалась обширная лужа чернил, в которой сейчас же покончила
жизнь какая-то глупая муха. Старший брат выскочил в окно, младший хотел что-то
спросить, но только глупо разинул рот и скромненько убрался за дверь. Чиж
собрал свои книги и, взяв старый картуз с синим околышем, подошел прощаться с
девушкой, все так же задумчиво сидевшей у окна.
— До свидания, Елизавета Петровна, — сказал он.
Девушка медленно протянула ему руку и подняла светлые глаза. К своему
удивлению, Чиж увидел в них какое-то странное выражение: девушка как будто
хотела что-то спросить и не решалась. Даже краска выступила на ее лице, отчего
она вдруг стала юнее.
— Вы уже уходите? — спросила она, очевидно, совсем
не то, что хотела, и покраснела еще больше.
— Да, — ответил слегка удивленный Чиж. И сейчас же
рассердился.
— Не ночевать же мне тут!
Его нисколько не заинтересовала и не тронула эта девичья
застенчивость, внезапно обнаружившая в этой полной спокойной женщине
молоденькую, о чем-то мечтающую, чем-то взволнованную девушку. Чижу только
досадно стало, что его задерживают. Ему смертельно хотелось на воздух, хоть
немного отдохнуть от уроков, начинающихся ранним утром и кончающихся, когда
солнце садится и из степи потянет вечером.
«Уж не влюбилась ли она в меня?» — насмешливо подумал
маленький студент, и циничное представление об ее крепком, свежем теле родилось
в нем.
— Я хотела вас спросить, — заторопилась девушка и
вдруг совершенно спокойно и даже безразлично закончила: — Вы знакомы с
художником Михайловым?
— Знаком, — с недоброй усмешкой ответил Чиж и
подумал: «И эта туда же… Везет человеку!»
Но девушка как будто не заметила его нехорошей улыбки,
провела рукой по волосам и, глядя прямо ему в лицо чистыми наивными серыми
глазами, сказала:
— Говорят, это какой-то особенный, интересный человек.
Правда?
— Особенных людей нет, а если и есть, так не
здесь! — сердито ответил Чиж.
— Ну, все-таки…
— Да что ж… Молодой человек приятной наружности, в
газетах пишут, что талантливый, глаза черные, Дон Жуан большой…
— Дон Жуан? — задумчиво повторила девушка.
Чиж внезапно рассвирепел.
— Для уездных барышень, конечно! Таких Дон Жуанов у нас
пруд пруди! В каждом телеграфном отделении сидят… Им и название у нас есть
более подходящее: сердцеед! Не столь красиво, но выразительно!
— А правда ли, что одна барышня застрелилась из-за
него? — спокойно спросила девушка. Чиж взбесился окончательно.
— Может, и из-за него… Я почем знаю? Есть вещи более
интересные, Елизавета Петровна, чем собирание городских сплетен на потеху
скучающих дам! Мало ли дур на свете!.. Очень просто: сделал ей, извините за
выражение, ребеночка, да и на попятный… Герои, черт их дери!.. Другого дела
нет… А впрочем, черт с ними!.. До свиданья, — внезапно оборвал Чиж.
Он нарочно выражался так грубо и, если бы посмел, выразился
бы еще грубее, чтобы испугать и оскорбить эту праздную здоровую девушку, ждущую
любовных радостей, и всех праздношатающихся шалопаев, которые только и могут,
что соблазнять наивных провинциальных девиц. Он ожидал, что девушка обидится,
сконфузится, но она только чуть-чуть повела круглыми плечами и, спокойно глядя
ему в лицо задумчивыми серыми глазами, сказала:
— А вы его не любите, однако!.. До свиданья.
— Мое почтение! — сердито рванул ее руку Чиж и
выскочил из комнаты, как рассерженный воробей.
А девушка еще немного посидела у окна, задумчиво глядя на
небо, уже загоревшееся яркими красками заката. Потом встала, сделала два шага и
вдруг, далеко закинув за голову круглые, с розовыми локтями руки, потянулась
долго и истомно. Наивные серые глаза чуть прикрылись, и под опущенными
ресницами промелькнула странная лукавая искра. Но сейчас же и погасла. Девушка
опустила руки и пошла из комнаты.
|
