XXIII
Опять плыли на пароме через темную холодную воду. Тускнели
вдали костры, и ширилась светлая полоса воды. Опять послышалось пение и
постепенно замирало.
После пережитого возбуждения, шума и движения, блеска
костров и дико красивых, прыгающих через огонь фигур странно красивой и
торжественной казалась ночь. Звезды мерцали тихо, плескала таинственно и плавно
река, охватывала торжественная вольная тишина.
На берегу уже фыркали невидимые запряженные лошади и
позванивали бубенчиками арбузовской тройки.
— Пора и домой, — сказал доктор Арнольди,
подымаясь навстречу возвращавшимся, усталым и счастливым молодым людям. —
Ну, что… весело? — ласково спросил он Евгению Самойловну.
— Ах, доктор, как хорошо!.. Отчего вы не поехали?..
Вот, ей-Богу!
— Ничего, я тут пива выпил, — равнодушно ответил
старый толстый доктор.
— А мне не хочется домой! — говорила молодая
женщина жалобно, точно ребенок, которого ведут спать.
— Знаете что, — предложил Давиденко, — пусть
лошади за нами едут, а мы пройдемся по дороге.
В темноте было трудно идти через рощу. Темные деревья
призраками вставали там, где их не ожидал глаз, какие-то ямы оказывались там,
где казалось ровно, спотыкались на корни, смеялись. Потом вышли на опушку и
пошли полем. Степной ветер тихо и вольно подул в лица.
— Ах, как хорошо! — все повторяла Евгения
Самойловна, идя впереди с Давиденко и Михайловым. — Так хорошо, что лучше
и не надо. — А знаете, — сказала она, подумав, — давайте
говорить, для кого из нас что лучше сегодняшней ночи… Самое лучшее!.. Чего кто
хотел бы от своей жизни…
— Я… — начал Давиденко положительным басом.
— Нет, постойте, я сама буду говорить! — перебила
его Евгения Самойловна. — Для вас… Вы бы хотели, чтобы быть сильным,
сильнее всех на свете, класть, как это называется, на обе лопатки…
— Ну, вот, — обиженно возразил Давиденко, —
вы меня уж очень того…
— Ах, да! — захохотала Женечка. — Простите…
Вы хотели бы торжества революции и освобождения народа… так? Угадала?.. Как это
я не догадалась сразу?.. Мосье Тренев хотел бы, чтобы усы у него выросли, как
вот та береза!..
Все засмеялись. Тренев сконфуженно дернул себя за усы в
темноте. И горько подумал: как она далека от правды!..
— Доктор Арнольди хотел бы, чтобы его все оставили в
покое, мосье Чиж, чтобы все стали социал-демократами, Захар Максимович — съесть
весь мир живьем… Сергей Николаевич… хотел бы…
— Вас! — вдруг тихо, так, что слышала только она,
шепнул Михайлов.
— Это дерзость, — нисколько не смущаясь, ответила
ему Женечка быстро.
— Что он сказал? — любопытно осведомился
Давиденко.
— Ничего… глупость, — скороговоркой ответила
Евгения Самойловна, но в голосе ее прозвучало что-то странное. Как будто ей
было приятно то, что сказал Михайлов.
— Мосье Наумов, — продолжала Женечка, — хотел
бы…
— Чтобы все люди передохли! — насмешливо отозвался
из темноты Чиж.
— До некоторой степени — правда, — сказал спокойно
Наумов.
— Ну, это уж очень жестоко! — засмеялась
Женечка. — Зачем? Когда так хорошо жить!
— А Краузе застрелиться хочет! — крикнул вдруг
откуда-то Мишка дурашливо.
В темноте все говорили как-то странно, как будто не своими
голосами и не свои слова. Было легко, хотелось дурачиться и смеяться. Кто-то
заспорил, некоторые отстали. Другие ушли вперед. Далеко в поле разносились
крики и смех.
Михайлов шел немного сзади Давиденко и Женечки. Перед ним
неясно маячила в темноте ее тонкая, волнующаяся на ходу талия, красное платье
теперь казалось совсем черным, белела под черными волосами шея. Пахло от нее
духами и каким-то еще оживленным волнующим запахом.
Михайлов смотрел на эту белевшую шею, на тонкую талию, и ему
хотелось обнять ее. Хотелось сказать что-нибудь острое, что взволновало бы ее,
эту красивую смелую женщину. Он чувствовал, что сейчас многое можно сказать ей.
Когда Давиденко заспорил о чем-то с Чижом, Михайлов догнал Евгению Самойловну и
сказал тихо, невольно вздрагивая от возбуждения:
— Евгения Самойловна, а вы не боитесь, что кто-нибудь
видел вас, когда вы купались?
— Что за вопрос? — быстро обернулась она. Черные
глаза со странным выражением посмотрели прямо в глаза Михайлову. Михайлов не
отвел взгляда, и минуту они молча смотрели друг на друга. Потом что-то
мелькнуло и пробежало в черных глазах. Должно быть, она покраснела немного.
Женечке показалось, что в его глазах она вдруг увидела, как в зеркале, себя
самое, голую, не скрытую от его бесстыдного желающего взгляда.
— Я ничего не боюсь! — вдруг сказала она с
вызовом, слегка покачала головой, засмеялась и побежала вперед.
— Доктор, доктор! Где же вы… что ж вы меня
бросили! — услышал Михайлов ее странный, чересчур звонкий голос, и ему
почему-то почувствовалось, что глаза ее ярко блестят, ноздри раздуваются.
У экипажей, пока садились и спорили, кому с кем ехать,
Михайлов догнал Женечку. Толстый доктор, кряхтя, как старик, усаживался и не
обращал на них внимания.
— Сергей, ты со мной… иди сюда! — крикнул издали
Арбузов.
— Сейчас, — ответил Михайлов. — Ну, до
свидания, — сказал он Евгении Самойловне, улыбаясь и протягивая обе руки.
Она пристально посмотрела на него, точно запоминая это
мужественное и красивое лицо, потом улыбнулась и решительным жестом тоже подала
обе руки.
— До свиданья!
Михайлов задержал эти маленькие, крепкие и теплые руки
долгим, что-то говорящим пожатием и смотрел прямо в черные, даже в темноте
блестящие глаза.
— А все-таки я вас видел! — выразительно сказал
он.
Евгения Самойловна чуть покраснела.
— Ну, и стыдно! — вызывающе ответила она, как бы
борясь против слабости стыда.
Волна смелости и дерзости подхватила Михайлова.
— Ничуть не стыдно… ничуть! — показывая белые
зубы, возразил он. — Если бы вы знали, какая вы были красивая… вся…
нагая… — докончил он задрожавшим от сдержанного волнения голосом.
— Ой-ра, ой-ра! До свиданья!
Лошади тронули.
Михайлов, весь наполненный кружащим голову ощущением силы,
молодости и неясной надежды, чувствуя каждый нерв своего тела, побежал к
звавшему его Арбузову.
|
