Увеличить |
XXVIII
– И
удивительное дело! Опять, когда я вышел из комнаты и пошел по привычным комнатам,
опять во мне явилась надежда, что ничего не было, но запах этой докторской
гадости – йодоформ, карболка – поразил меня. Нет, все было. Проходя по коридору
мимо детской, я увидал Лизоньку. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне
показалось даже, что тут были все пятеро детей и все смотрели на меня. Я
подошел к двери, и горничная изнутри отворила мне и вышла. Первое, что
бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, все черное от
крови. На нашей двуспальной постели, на моей даже постели – к ней был легче
подход – лежала она с поднятыми коленями. Она лежала очень отлого на одних
подушках, в расстегнутой кофте. На месте раны было что-то наложено. В комнате
был тяжелый запах йодоформа. Прежде и больше всего поразило меня ее распухшее и
синеющее по отекам лицо, часть носа и под глазом. Это было последствие удара
моего локтем, когда она хотела удерживать меня. Красоты не было никакой, а
что-то гадкое показалось мне в ней. Я остановился у порога.
– Подойди,
подойди к ней, – говорила мне сестра.
«Да,
верно, она хочет покаяться», – подумал я. «Простить? Да, она умирает, и
можно простить ее»,-думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел вплоть. Она
с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с
запинками проговорила:
– Добился
своего, убил… – И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость
смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная животная
ненависть. – Детей… я все-таки тебе… не отдам… Она (ее сестра) возьмет…
О том
же, что было главным для меня, о своей вине, измене, она как бы считала
нестоящим упоминать.
– Да,
полюбуйся на то, что ты сделал, – сказала она, глядя в дверь, и
всхлипнула. В двери стояла сестра с детьми. – Да, вот что ты сделал.
Я
взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя,
свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно
мне показалось все то, что оскорбляло меня, – вся моя ревность, и так
значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать:
«Прости!» -но не смел.
Она
молчала, закрыв глаза, очевидно не в силах говорить дальше. Потом изуродованное
лицо ее задрожало и сморщилось. Она слабо оттолкнула меня.
– Зачем
все это было? Зачем?
– Прости
меня, – сказал я.
– Прости?
Все это вздор!.. Только бы не умереть!.. – вскрикнула она, приподнялась, и
лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. – Да, ты добился
своего!.. Ненавижу!.. Ай! Ах! – очевидно, в бреду, пугаясь чего-то,
закричала она. – Ну, убивай, убивай, я не боюсь… Только всех, всех, и его.
Ушел, ушел!
Бред
продолжался все время. Она не узнавала никого. В тот же день, к полдню, она
померла. Меня прежде этого, в восемь часов, отвели в часть и оттуда в тюрьму. И
там, просидев одиннадцать месяцев, дожидаясь суда, я обдумал себя и свое прошедшее
и понял его. Начал понимать я на третий день. На третий день меня водили туда…
Он
что-то хотел сказать и, не в силах будучи удержать рыдания, остановился.
Собравшись с силами, он продолжал:
– Я
начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу… – Он всхлипнул, но тотчас
же торопливо продолжал: – Только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял
все, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она
была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная
и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого,
тот не может понять… У! у! у!.. – вскрикнул он несколько раз и затих.
Мы долго
сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.
– Ну,
простите…
Он
отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где
мне надо было выходить, – это было в восемь часов утра, – я подошел к
нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я
тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.
– Прощайте, –
сказал я, подавая ему руку. Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно,
что мне захотелось плакать.
– Да,
простите, – повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ.
[1]
Вино, женщины и песни (нем.).
|