XV
– Я
во все время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности.
Но были периоды, когда я особенно резко страдал этим. И один из таких периодов
был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить. Я особенно
ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное
матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного
хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила
нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно,
заключил, что ей так же легко будет отбросить и супружескую, тем более что она
была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила
следующих детей сама и выкормила прекрасно.
– Однако
вы не любите докторов, – сказал я, заметив особенно злое выражение голоса
всякий раз, как он упоминал только о них.
– Тут
не дело любви и не любви. Они погубили мою жизнь, как они губили и губят жизнь
тысяч, сотен тысяч людей, а я не могу не связывать следствия с причиной. Я
понимаю, что им хочется, так же как и адвокатам и другим, наживать деньги, и я
бы охотно отдал им половину своего дохода, и каждый, если бы понимал то, что
они делают, охотно бы отдал им половину своего достатка, только чтобы они не
вмешивались в вашу семейную жизнь, никогда бы близко не подходили к вам. Я ведь
не собирал сведений, но я знаю десятки случаев – их пропасть, – в которых
они убили то ребенка в утробе матери, уверяя, что мать не может разродиться, а
мать потом рожает прекрасно, то матерей под видом каких-то операций. Ведь никто
не считает этих убийств, как не считали убийств инкивизиции, потому что
предполагалось, что это на благо человечества. Перечесть нельзя преступлений,
совершаемых ими. Но все эти преступления ничто в сравнении с тем нравственным
растлением материализма, которое они вносят в мир, особенно через женщин. Уж не
говорю про то, что если только следовать их указаниям, то благодаря заразам
везде, во всем, людям надо не идти к единению, а к разъединению: всем надо, по
их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой
(впрочем, открыли, что и она не годится). Но и это ничего. Яд главный – в
развращении людей, женщин в особенности.
Нынче уж
нельзя сказать: «Ты живешь дурно, живи лучше»,-нельзя этого сказать ни себе, ни
другому. А если дурно живешь, то причина в ненормальности нервных отправлений
или т. п. И надо пойти к ним, а они пропишут на тридцать пять копеек в аптеке
лекарства, и вы принимайте. Вы сделаетесь еще хуже, тогда еще лекарства и еще
доктора. Отличная штука!
Но не в
этом дело. Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей и что
это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не
это, все случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней
родилось пять человек детей. И всех она кормила сама.
– Где
же они теперь, ваши дети? – спросил я.
– Дети? –
испуганно переспросил он.
– Извините
меня, может быть, вам тяжело вспоминать?
– Нет,
ничего. Детей моих взяла моя свояченица и ее брат. Они не дали их мне. Я им
отдал состояние, а их они мне не дали. Ведь я вроде сумасшедшего. Я теперь еду
от них. Я видел их, но мне их не дадут. А то я воспитаю их так, что они не
будут такими, как их родители. А надо, чтоб были такие же. Ну, да что делать! Понятно,
что мне их не дадут и не поверят. Да я и не знаю, был ли бы я в силах воспитать
их. Я думаю, нет. Я – развалина, калека. Одно во мне есть. Я знаю. Да, это
верно, что я знаю то, что все не скоро еще узнают.
Да, дети
живы и растут такими же дикарями, как и все вокруг них. Я видел их, три раза видел.
Ничего я не могу для них сделать. Ничего. Еду к себе теперь на юг. У меня там
домик и садик.
Да, не
скоро еще люди узнают то, что я знаю. Много ли железа и какие металлы в солнце
и звездах – это скоро узнать можно; а вот то, что обличает наше свинство, это
трудно, ужасно трудно…
Вы хоть
слушаете, я и то благодарен.
|