Увеличить |
V
– Да,
так-с. Потом пошло дальше, дальше, были всякого рода отклонения. Боже мой! как
вспомню я все мои, мерзости в этом отношении, ужас берет! О себе, над которым
товарищи смеялись за мою так называемую невинность, я так вспоминаю. А как
послышишь о золотой молодежи, об офицерах, о парижанах! И все эти господа и я,
когда мы, бывало, тридцатилетние развратники, имеющие на душе сотни самых
разнообразных ужасных преступлений относительно женщин, когда мы,
тридцатилетние развратники, входим чисто-начисто вымытые, выбритые, надушенные,
в чистом белье, во фраке или в мундире в гостиную или на бал – эмблема чистоты –
прелесть!
Ведь вы
подумайте, что бы должно быть и что есть. Должно бы быть то, что, когда в общество
к моей сестре, дочери вступит такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти
к нему, отозвать в сторону и тихо сказать: «Голубчик, ведь я знаю, как ты
живешь, как проводишь ночи и с кем. Тебе здесь не место. Здесь чистые, невинные
девушки. Уйди!» Так должно бы быть; а есть то, что, когда такой господин
является и танцует, обнимая, ее, с моей сестрой, дочерью, мы ликуем, если он
богат и с связями. Авось он удостоит после Ригольбош и мою дочь. Если даже и
остались следы, нездоровье, – ничего. Нынче хорошо лечат. Как же, я знаю,
несколько высшего света девушек выданы родителями с восторгом за сифилитиков.
О! о мерзость! Да придет же время, что обличится эта мерзость и ложь!
И он
несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай был страшно
крепкий, не было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали
особенно выпитые мною два стакана. Должно быть, и на него действовал чай,
потому что он становился все возбужденнее и возбужденнее. Голос его становился
все более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы, то
снимал шапку, то надевал ее, и лицо его странно изменялось в той полутьме, в
которой мы сидели.
– Ну,
вот так я и жил до тридцати лет, ни на минуту не оставляя намерения жениться и
устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь, и с этой целью
приглядывался к подходящей для этой цели девушке, – продолжал он. – Я
гваздался в гное разврата и вместе с тем разглядывал девушек, по своей чистоте
достойных меня. Многих я забраковывал именно потому, что они были недостаточно
чисты для меня; наконец я нашел такую, которую счел достойной себя. Это была
одна из двух дочерей когда-то очень богатого, но разорившегося пензенского
помещика.
В один
вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались
домой и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси,
и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она
понимает все, все, что я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые
возвышенные вещи. В сущности же, было только то, что джерси было ей особенно к
лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось
еще большей близости.
Удивительное
дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая
женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она
говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни
глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна
и нравственна.
Я
вернулся в восторге домой и решил, что она верх нравственного совершенства и
что потому-то она достойна быть моей женой, и на другой день сделал
предложение.
Ведь что
это за путаница! Из тысячи женящихся мужчин не только в нашем быту, но, к несчастью,
и в народе, едва ли есть один, который бы не был женат уже раз десять, а то и
сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака. (Есть теперь, правда, я слышу и
наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующие и знающие, что это не шутка, а
великое дело. Помоги им бог! Но в мое время не было ни одного такого на десять
тысяч.) И все знают это и притворяются, что не знают. Во всех романах до
подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но,
описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, что
было с ним, с интересным героем, прежде: ни слова о его посещениях домов, о
горничных, кухарках, чужих женах. Если же есть такие неприличные романы, то их
не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, – девушкам.
Сначала притворяются перед девушками в том, что того распутства, которое
наполняет половину жизни наших городов и деревень даже, что этого распутства
совсем нет. Потом так приучаются к этому притворству, что наконец, как
англичане, сами начинают искренно верить, что мы все нравственные люди и живем
в нравственном мире. Девушки же, те, бедные, верят в это совсем серьезно. Так
верила и моя несчастная жена. Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свои
дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное – про
последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и
про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей. Помню ее ужас,
отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела
бросить меня тогда. И отчего она не бросила!
Он издал
свой звук, помолчал и отпил еще глоток чаю.
|