Увеличить |
XX
– Да,
это так было, и недолго перед тем. Жили мы как будто в перемирье, и нет никаких
причин нарушать его; вдруг начинается разговор о том, что такая-то собака на
выставке получила медаль, говорю я. Она говорит: «Не медаль, а похвальный
отзыв». Начинается спор. Начинается перепрыгиванье с одного предмета на другой,
попреки: «Ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал…» – «Нет, я не
говорил», – «Стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется та
страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить. Знаешь, что сейчас начнется,
и боишься этого, как огня, и потому хотел бы удержаться, но злоба охватывает
все твое существо. Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает
всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано
ядом; где только она знает, что мне больнее всего, туда-то она и колет. Дальше,
больше. Я кричу: «Молчи!» -или что-то в этом роде. Она выскакивает из комнаты,
бежит в детскую. Я стараюсь удержать ее, чтобы договорить и доказать, и
схватываю ее за руку. Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: «Дети,
ваш отец бьет меня!» Я кричу: «Не лги!»-«Ведь это уж не в первый раз!»-кричит
она, или что-нибудь подобное. Дети бросаются к ней. Она успокаивает их. Я
говорю: «Не притворяйся!» Она говорит: «Для тебя все притворство; ты убьешь
человека и будешь говорить, что он притворяется. Теперь я поняла тебя. Ты
этого-то и хочешь!»-«О, хоть бы ты издохла!» -кричу я. Помню я, как ужаснули
меня эти страшные слова. Я никак не ожидал, чтобы я мог сказать такие страшные,
грубые слова, и удивляюсь тому, что они могли выскочить из меня. Я кричу эти
страшные слова и убегаю в кабинет, сажусь и курю. Слышу, что она выходит в
переднюю и собирается уезжать. Я спрашиваю куда. Она не отвечает. «Ну, и черт с
ней», – говорю я себе, возвращаюсь в кабинет, опять ложусь и курю. Тысячи
разных планов о том, как отомстить ей и избавиться от нее и как поправить все
это и сделать так, как будто бы ничего не было, приходят мне в голову. Я все
это думаю и курю, курю, курю. Думаю убежать от нее, скрыться, уехать в Америку.
Дохожу до того, что мечтаю о том, как я избавлюсь от нее и как это будет
прекрасно, как сойдусь с другой, прекрасной женщиной, совсем новой. Избавлюсь
тем, что она умрет, или тем, что разведусь, и придумываю, как это сделать.
Вижу, что я путаюсь, что я не то думаю, что нужно, но и для того, чтобы не
видеть, что я не то думаю, что нужно, для этого-то курю.
А жизнь
дома идет. Приходит гувернантка, спрашивает: «Где madame? когда вернется?»
Лакей спрашивает, подавать ли чай. Прихожу в столовую; дети, в особенности
старшая Лиза, которая уж понимает, вопросительно и недоброжелательно смотрит на
меня. Пьем молча чай. Ее все нет. Проходит весь вечер, ее нет, и два чувства
сменяются в душе: злоба к ней за то, что она мучает меня и всех детей своим
отсутствием, которое кончится же тем, что она приедет, и страх того, что она не
приедет и что-нибудь сделает над собой. Я бы поехал за ней. Но где искать ее? У
сестры? Но это глупо приехать спрашивать. Да и бог с ней; если она хочет
мучать, пускай сама мучается. А то ведь она этого и ждет. И в следующий раз
будет еще хуже. А что, как она не у сестры, а что-нибудь делает или уже сделала
над собой?.. Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, глупо одному там
лежать и ждать, и тут же ложусь. Хочу чем-нибудь заняться, написать письма,
читать; ничего не могу. Сижу один в кабинете, мучаюсь, злюсь и прислушиваюсь.
Три, четыре часа – ее все нет. К утру засыпаю. Просыпаюсь– ее нет.
Все в
доме идет по-старому, но все в недоуменье и все вопросительно и укоризненно смотрят
на меня, предполагая, что все это от меня. А во мне все та же борьба – злобы за
то, что она меня мучает, и беспокойства за нее.
Около
одиннадцати приезжает ее сестра послом от нее. И начинается обычное: «Она в
ужасном положении. Ну что же это!» – «Да ведь ничего не случилось». Я говорю
про невозможность ее характера и говорю, что я ничего не сделал.
– Да
ведь не может же это так оставаться, – говорит сестра.
– Все
ее дело, а не мое, – говорю я. – Я первого шага не сделаю. Разойтись,
так разойтись.
Свояченица
уезжает ни с чем. Я смело сказал, говоря с ней, что не сделаю первого шага, но
как она уехала и я вышел и увидел детей жалких, испуганных, я уже готов делать
первый шаг. И рад бы его сделать, но не знаю как. Опять хожу, курю, выпиваю за
завтраком водки и вина и достигаю того, чего бессознательно желаю: не вижу
глупости, подлости своего положения.
Около
трех приезжает она. Встречая меня, она ничего не говорит. Я воображаю, что она
смирилась, начинаю говорить о том, что я был вызван ее укоризнами. Она с тем же
строгим и страшно измученным лицом говорит, что она приехала не объясняться, а
взять детей, что жить вместе мы не можем. Я начинаю говорить, что виноват не я,
что она вывела меня из себя. Она строго, торжественно смотрит на меня и потом
говорит:
– Не
говори больше, ты раскаешься.
Я
говорю, что терпеть не могу комедий. Тогда она вскрикивает что-то, чего я не
разбираю, и убегает в свою комнату. И за ней звенит ключ: она заперлась. Я
толкаюсь, нет ответа, и я с злостью отхожу. Через полчаса Лиза прибегает в
слезах.
– Что?
что-нибудь сделалось?
– Мамы
не слышно.
Идем. Я
дергаю изо всех сил дверь. Задвижка плохо задвинута, и обе половинки отворяются.
Я подхожу к кровати. Она в юбках и высоких ботинках лежит неловко на кровати
без чувств. На столике пустая склянка с опиумом. Приводим в чувство. Еще слезы
и, наконец, примирение. И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба друг
против друга с прибавкой еще раздражения за ту боль, которая сделана этой
ссорой и которую всю каждый ставит на счет другого. Но надо же как-нибудь
кончить все это, и жизнь идет по-старому. Так, такие-то ссоры и хуже бывали
беспрестанно, то раз в неделю, то раз в месяц, то каждый день. И все одно и то
же. Один раз я уже взял заграничный паспорт-ссора продолжалась два дня, –
но потом опять полуобъяснение, полупримирение – и я остался.
|