Увеличить |
III
– Ну,
так я расскажу вам… Да вы точно хотите?
Я
повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:
– Коли
рассказывать, то надо рассказывать все с начала: надо рассказать, как и отчего
я женился и каким я был до женитьбы.
Жил я до
женитьбы, как живут все, то есть в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета
и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, то есть развратно, и, как
все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу, как надо. Про
себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был
соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели
жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату
степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением
ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и
были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я
считал не только нравственным, но я гордился этим.
Он
остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила,
очевидно, новая мысль.
– А
ведь в этом-то и главная мерзость, – вскрикнул он. – Разврат ведь не
в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а
разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений
к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и
ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить женщине,
которая, вероятно полюбив меня, отдалась мне. Я успокоился только тогда, когда
послал ей деньги, показав этим, что я нравственно ничем не считаю себя
связанным с нею. Вы не качайте головой, как будто вы согласны со мной, –
вдруг крикнул он на меня. – Ведь я знаю эту штуку. Вы все, и вы, вы, в
лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я
был. Ну, все равно, вы простите меня, – продолжал он, – но дело в
том, что это ужасно, ужасно, ужасно!
– Что
ужасно? – спросил я.
– Та
пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним.
Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот
эпизод, как он говорил, а потому, что с тех пор, как случился со мной этот
эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал все совсем в другом свете. Все
навыворот, все навыворот!..
Он
закурил папироску и, облокотившись на свои колени, начал говорить.
В
темноте мне не видно было его лицо, только слышен был из-за дребезжания вагона
его внушительный и приятный голос.
IV
– Да-с,
только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень
всего, понял, что должно быть, и потому увидал весь ужас того, что есть.
Так
изволите видеть, вот как и когда началось то, что привело меня к моему эпизоду.
Началось это тогда, когда мне было невступно шестнадцать лет. Случилось это,
когда я был еще в гимназии, а брат мой старший был студент первого курса. Я не
знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не был
невинным мальчиком: уже второй год я был развращен мальчишками; уже женщина, не
какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота
женщины уже мучала меня. Уединения мои были нечистые. Я мучался, как мучаются
0,99 наших мальчиков. Я ужасался, я страдал, я молился и падал. Я уже был развращен
в воображении и в действительности, но последний шаг еще не был сделан мною. Я
погибал один, но еще не налагая руки на другое человеческое существо. Но вот
товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, то есть самый
большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки
ехать туда. Мы поехали. Брат тоже еще был невинен и пал в эту же ночь. И я,
пятнадцатилетний мальчишка, осквернил себя самого и содействовал осквернению
женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не
слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Да и теперь никто не услышит. Правда,
есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на
экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об
употреблении ut в условных предложениях.
Так от
тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это
было дурно. Напротив, я слыхал от людей, которых я уважал, что это было хорошо.
Я слышал, что мои борьбы и страдания утишатся после этого, я слышал это и
читал, слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же
слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Так что вообще, кроме
хорошего, тут ничего не виделось. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена.
Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит за правильной деятельностью
домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье
следят за этим. Так и следует. Они утверждают, что разврат бывает полезен для
здоровья, они же и учреждают правильный, аккуратный разврат. Я знаю матерей,
которые заботятся в этом смысле о здоровье сыновей. И наука посылает их в дома
терпимости.
– Отчего
же наука? – сказал я.
– Да
кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно
для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис.
– Да
отчего же не лечить сифилис?
– А
оттого, что если бы 0,01 тех усилий, которые положены на лечение сифилиса, были
положены на искоренение разврата, сифилиса давно не было бы и помину. А то
усилия употреблены не на искоренение разврата, а на поощрение его, на
обеспечение безопасности разврата. Ну, да не в том дело. Дело в том, что со
мной, да и с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже
крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному
соблазну прелести известной женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а
я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни –
самое законное и полезное для здоровья отправление, другие – самую естественную
и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я и
не понимал, что тут есть падение, я просто начал предаваться тем отчасти
удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны, как мне было внушено,
известному возрасту, начал продаваться этому разврату, как я начал пить,
курить. А все-таки в этом первом падении было что-то особенное и трогательное.
Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, грустно,
так что хотелось плакать, плакать о погибели своей невинности, о навеки
погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к
женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор
не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником
есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика.
Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек,
познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а
испорченный навсегда человек – блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать
тотчас же по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может
воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине,
братского, у него уже никогда не будет. По тому, как он взглянет, оглядит
молодую женщину, сейчас можно узнать блудника. И я стал блудником и остался
таким, и это-то и погубило меня.
|