Увеличить |
XVI
– Вот
вы напомнили про детей. Опять какое страшное лганье идет про детей. Дети – благословенье
божие, дети – радость. Ведь это все ложь. Все это было когда-то, но теперь
ничего подобного нет. Дети – мученье, и больше ничего. Большинство матерей так
прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у
большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от
страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не
хотят кормить, если уж родили, для того чтобы по привязаться и не страдать.
Наслажденье, которое доставляет им ребенок прелестью его, этих ручек, ножек,
тельца всего, удовольствие, доставляемое ребенком, – меньше страданья,
которое они испытывают – не говоря уже от болезни или потери ребенка, по от
одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды,
оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей. Они это прямо,
смело говорят, воображая, что эти чувства происходят в них от любви к детям,
чувства хорошего и похвального, которым они гордятся. Они не замечают того, что
этим рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают только свой эгоизм. Для
них меньше удовольствия от прелести ребенка, чем страданий от страха за него, и
потому не надо того ребенка, которого они будут любить. Они жертвуют не собою
для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.
Ясно,
что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных семей, за
этот эгоизм – не поднимается рука, когда вспомнишь все то, что они перемучаются
от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской жизни. Как
вспомню только, даже теперь, жизнь и состояние жены в первое время, когда было
трое, четверо детей и она вся была поглощена ими, – ужас берет. Жизни
нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность, спасенье от нее,
вновь наступившая опасность, вновь, отчаянные усилия и вновь спасенье – постоянно
такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно
делалось, что она прикидывалась беспокоящейся о детях, для того чтобы победить
меня. Так это заманчиво, просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось
иногда, что все, что она в этих случаях делала и говорила, – она делала и
говорила нарочно. Но нет, она сама страшно мучалась и казнилась постоянно с
детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. И
нельзя ей было не мучаться. Ведь влечение к детям, животная потребность
кормить, лелеять, защищать их – была, как она и есть у большинства женщин, но
не было того, что есть у животных, – отсутствия воображения и рассудка.
Курица не боится того, что может случиться с ее цыпленком, не знает всех тех
болезней, которые могут постигнуть его, не знает всех тех средств, которыми
люди воображают, что они могут спасать от болезней и смерти. И дети для нее,
для курицы, не мученье. Она делает для своих цыплят то, что ей свойственно и радостно
делать; дети для нее радость. И когда цыпленок начинает болеть, ее заботы очень
определенные: она греет, кормит его. И, делая это, знает, что она делает все,
что нужно. Издохнет цыпленок, она не спрашивает себя, зачем он умер, куда он
ушел, поквохчет, потом перестанет и продолжает жить по-прежнему. Но для наших
несчастных женщин и для моей жены было не то. Уж не говоря о болезнях – как
лечить, о том, как воспитывать, растить, она со всех сторон слышала и читала
бесконечно разнообразные и постоянно изменяющиеся правила. Кормить так, тем;
нет, не так, не тем, а вот этак; одевать, поить, купать, класть спать, гулять,
воздух, – на все это мы, она преимущественно, узнавала всякую неделю новые
правила. Точно со вчерашнего дня начали рожаться дети. А не так накормили, не
так искупали, не вовремя, и заболел ребенок, и оказывается, что виновата она,
сделала не то, что надо делать.
Это пока
здоровье. И то мученье. Но уж если заболел, тогда кончено. Совершенный ад.
Предполагается, что болезнь можно лечить и что есть такая наука и такие люди –
доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и
надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок
спасен; а не захватил этого доктора или живешь не в том месте, где живет этот
доктор, – и ребенок погиб. И это не ее исключительная вера, а это вера
всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины
Семеновны умерло двое, потому что не позвали вовремя Ивана Захарыча, а у Марьи
Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку; а вот у Петровых вовремя, по совету
доктора, разъехались по гостиницам – и остались живы, а не разъехались – и
померли дети. А у той был слабый ребенок, переехали, по совету доктора, на юг –
и спасли ребенка. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда
жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она вовремя
узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не
знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не
знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не
перестали верить, что он что-то знает. Ведь если бы она была совсем животное,
она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы
вера в бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал,
бог и взял, от бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех
людей, так и ее детей вне власти людей, а во власти только бога, и тогда бы она
не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а
она этого не сделала. А то для нее положение было такое: даны самые хрупкие,
подверженные самым бесчисленным бедствиям, слабые существа. К существам этим
она чувствует страстную, животную привязанность. Кроме того, существа эти поручены
ей, а вместе с тем средства сохранения этих существ скрыты от нас и открыты
совсем чужим людям, услуги и советы которых можно приобретать только за большие
деньги, и то не всегда.
Вся
жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Как же
не мучаться? Она и мучалась постоянно. Бывало, только что успокоимся от
какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить, почитать и
подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие,
что Васю рвет, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и конечно,
жизни уж нет. Куда скакать, за какими докторами, куда отделить? И начинаются
клистиры, температуры, микстуры и доктора. Не успеет это кончиться, как начинается
что-нибудь другое. Правильной, твердой семейной жизни не было. А было, как я
вам говорил, постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей.
Так ведь это теперь в большинстве семей. В моей же семье было особенно резко.
Жена была чадолюбива и легковерна.
Так что
присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме
того, дети – это был для нас новый повод к раздору. С тех пор как были дети и
чем больше они росли, тем чаще именно сами дети были и средством и предметом
раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием, борьбы; мы как
будто дрались друг с другом детьми. У каждого из нас был свой любимый ребенок –
орудие драки. Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме того, когда
дети стали подрастать и определились их характеры, сделалось то, что они стали
союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали
от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы
думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее,
ее любимец, часто был ненавистен мне.
|