Увеличить |
XXVI
– На
предпоследней станции, когда кондуктор пришел обирать билеты, я, собрав свои вещи,
вышел на тормоз, и сознание того, что близко, вот оно решение, еще усилило мое
волнение. Мне стало холодно, и я стал дрожать челюстями так, что стучал зубами.
Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал. Я ехал,
оглядывая редких прохожих, и дворников, и тени, бросаемые фонарями и моей
пролеткой то спереди, то сзади, ни о чем не думая. Отъехав с полверсты, мне
стало холодно ногам, и я подумал о том, что снял в вагоне шерстяные чулки и положил
их в сумку. Где сумка? тут ли? Тут. А где корзина? Я вспомнил, что я забыл
совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит
возвращаться за этим, и поехал дальше.
Сколько
я ни стараюсь вспомнить теперь, я никак не могу вспомнить моего тогдашнего состояния:
что я думал? чего хотел? ничего не знаю. Помню только, что у меня было сознание
того, что готовится что-то страшное и очень важное в моей жизни. Оттого ли
произошло то важное, что я так думал, или оттого, что предчувствовал, – не
знаю. Может быть и то, что после того, что случилось, все предшествующие минуты
в моем воспоминании получили мрачный оттенок. Я подъехал к крыльцу. Был первый
час. Несколько извозчиков стояло у крыльца, ожидая седоков по освещенным окнам
(освещенные окна были в нашей квартире, в зале и гостиной). Не отдавая себе
отчета в том, почему есть еще свет так поздно в наших окнах, я в том же
состоянии ожидания чего-то страшного взошел на лестницу и позвонил. Лакей,
добрый, старательный и очень глупый Егор, отворил. Первое, что бросилось в
глаза, в передней была на вешалке рядом с другим платьем его шинель. Я бы
должен был удивиться, но не удивился, точно я ждал этого. «Так и есть», –
сказал я себе. Когда я спросил Егора, кто здесь, и он назвал мне Трухачевского,
я спросил, есть ли еще кто-нибудь. Он сказал:
– Никого-с.
Помню,
как он ответил мне это с такой интонацией, как будто желал порадовать меня и
рассеять сомнения, что есть еще кто. «Никого-с. Так, так», – как будто
говорил я себе.
– А
дети?
– Слава
богу, здоровы. Давно спят-с.
Я не мог
продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да, стало быть, не так,
как я думал: то прежде я думал – несчастье, а оказалось все хорошо, по-старому.
Теперь же вот не по-старому, а вот оно все то, что я представлял себе и думал,
что только представлял, а вот оно все в действительности. Вот оно все…»
Я чуть
было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «Ты плачь, сентиментальничай, а
они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и
мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное
чувство – вы не поверите – чувство радости, что кончится теперь мое мученье,
что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю
моей злобе. И я дал волю моей злобе – я сделался зверем, злым и хитрым зверем.
– Не
надо, не надо, – сказал я Егору, хотевшему идти в гостиную, – а ты
вот что: ты поди, скорее возьми извозчика и поезжай; вот квитанция, получи
вещи. Ступай.
Он пошел
по коридору за своим пальто. Боясь, что он спугнет их, я проводил его до его каморки
и подождал, пока он оделся. В гостиной, за другой комнатой, слышен был говор и
звук ножей и тарелок. Они ели и не слыхали звонка. «Только бы не вышли
теперь», – думал я. Егор надел свое пальто с астраханским барашком и
вышел. Я выпустил его и запер за ним дверь, и мне стало жутко, когда я
почувствовал, что остался один и что мне надо сейчас действовать. Как – я еще
не знал. Я знал только, что теперь все кончено, что сомнений в ее невинности не
может быть и что я сейчас накажу ее и кончу мои отношения с нею.
Прежде
еще были у меня колебания, я говорил себе: «А может быть, это неправда, может
быть, я ошибаюсь», – теперь уж этого не было. Все было решено
бесповоротно. Тайно от меня, одна с ним, ночью! Это уже совершенное забвение
всего. Или еще хуже: нарочно такая смелость, дерзость в преступлении, чтобы
дерзость эта служила признаком невинности. Все ясно. Сомнения нет. Я боялся
только одного, как бы они не разбежались, не придумали еще нового обмана и не
лишили меня тем и очевидности улики, и возможности наказать. И с тем, чтоб
скорее застать их, я на цыпочках пошел в залу, где они сидели, не через
гостиную, а через коридор и детскую.
В первой
детской мальчики спали. Во второй детской няня зашевелилась, хотела проснуться,
и я представил себе то, что она подумает, узнав все, и такая жалость к себе
охватила меня при этой мысли, что я не мог удержаться от слез и, чтобы не
разбудить детей, выбежал на цыпочках в коридор и к себе в кабинет, повалился на
свой диван и зарыдал.
«Я –
честный человек, я – сын своих родителей, я – всю жизнь мечтавший о счастье
семейной жизни, я – мужчина, никогда не изменявший ей… И вот пять человек
детей, и она обнимает музыканта, оттого что у него красные губы! Нет, это не
человек! Это сука, это мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым
она притворялась всю свою жизнь. И писать мне то, что она писала! И так нагло
броситься на шею! Да что я знаю? может быть, все время это так было. Может
быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими. И завтра
я бы приехал, и она в своей прическе, с своей этой талией и ленивыми
грациозными движениями (я увидал все ее привлекательное ненавистное лицо)
встретила бы меня, и зверь этот ревности навеки сидел бы у меня в сердце и
раздирал бы его. Няня что подумает, Егор. И бедная Лизочка! Она уже понимала
что-то. И эта наглость! и эта ложь! и эта животная чувственность, которуя я так
знаю», – говорил я себе.
Я хотел
встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру
от удара. Она убьет меня. Ей это и надо. Что ж, ей убить? Да нет, это бы ей
было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставлю ей. Да, и я сижу, а
они там едят и смеются, и… Да, несмотря на то, что она была уж не первой
свежести, он не побрезгал ею: все-таки она была недурна, главное же, по крайней
мере, было безопасно для его драгоценного здоровья. «И зачем я не задушил ее
тогда», – сказал я себе, вспомнив ту минуту, когда я неделю тому назад
выталкивал ее из кабинета и потом колотил вещи. Мне живо вспомнилось то
состояние, в котором я был тогда; не только вспомнилось, но я ощутил ту же
потребность бить, разрушать, которую я ощущал тогда. Помню, как мне захотелось
действовать, и всякие соображения, кроме тех, которые нужны были для действия,
выскочили у меня из головы. Я вступил в то состояние зверя или человека под
влиянием физического возбуждения во время опасности, когда человек действует
точно, неторопливо, но и не теряя ни минуты, и все только с одною определенною
целью.
|