 Увеличить |
VIII
Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата
с управляющим, высоким и худым человеком с сладким чахоточным голосом
и плутовскими глазами, который на все замечания Николая Петровича отвечал:
"Помилуйте-с, известное дело-с" - и старался представить мужиков
пьяницами и ворами. Недавно заведенное на новый лад хозяйство скрипело, как
немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева.
Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он
чувствовал, что без денег дело не пойдет, а деньги у него почти все
перевелись. Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему
брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы
извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в
карманы, бормотал сквозь зубы: "Mais je puis vous donner de
l'argent" [Но я могу дать вам денег (франц.)] - и давал ему денег; но в
этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что
Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается
за дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай
Петрович, он не сумел бы. "Брат не довольно практичен, - рассуждал он
сам с собою, - его обманывают". Николай Петрович, напротив, был высокого
мнения о практичности Павла Петровича и всегда спрашивал его совета. "Я
человек мягкий, слабый, век свой провел в глуши, - говаривал он, - а ты
недаром так много жил с людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный
взгляд". Павел Петрович в ответ на эти слова только отворачивался, но не
разуверял брата.
Оставив Николая Петровича в кабинете, он
отправился по коридору, отделявшему переднюю часть дома от задней, и,
поравнявшись с низенькою дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и
постучался в нее.
- Кто там? Войдите, - раздался голос Фенечки.
- Это я, - проговорил Павел Петрович и отворил дверь.
Фенечка вскочила со стула, на котором она уселась с
своим ребенком, и, передав его на руки девушки, которая тотчас же вынесла его
вон из комнаты, торопливо поправила свою косынку.
- Извините, если я помешал, - начал Павел Петрович, не
глядя на нее, - мне хотелось только попросить вас... сегодня, кажется, в
город посылают... велите купить для меня зеленого чаю.
- Слушаю-с, - отвечала Фенечка, - сколько прикажете
купить?
- Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас
здесь, я вижу, перемена, - прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд,
который скользнул и по лицу Фенечки. - Занавески вот, - промолвил он,
видя, что она его не понимает.
- Да-с, занавески; Николай Петрович нам их пожаловал;
да уж они давно повешены.
- Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень
хорошо.
- По милости Николая Петровича, - шепнула Фенечка.
- Вам здесь лучше, чем в прежнем флигельке? -
спросил Павел Петрович вежливо, но без малейшей улыбки.
- Конечно, лучше-с.
- Кого теперь на ваше место поместили?
- Теперь там прачки.
- А!
Павел Петрович умолк. "Теперь уйдет", -
думала Фенечка, но он не уходил, и она стояла перед ним как вкопанная; слабо
перебирая пальцами.
- Отчего вы велели вашего маленького вынести? -
заговорил, наконец, Павел Петрович. - Я люблю детей: покажите-ка мне его.
Фенечка вся покраснела от смущения и от радости.
Она боялась Павла Петровича: он почти никогда не говорил с ней.
- Дуняша, - кликнула она, - принесите Митю
(Фенечка всем в доме говорила вы). А не то погодите; надо ему платьице
надеть.
Фенечка направилась к двери.
- Да все равно, - заметил Павел Петрович.
- Я сейчас, - ответила Фенечка и проворно вышла.
Павел Петрович остался один и на этот раз с
особенным вниманием оглянулся кругом. Небольшая, низенькая комнатка, в
которой он находился, была очень чиста и уютна. В ней пахло недавно
выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками в
виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода;
в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым
сундуком с круглою крышкой. В противоположном углу горела лампадка
перед большим темным образом Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое
яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию;
на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили
зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными
буквами: "кружовник"; Николай Петрович любил особенно это варенье.
Под потолком, на длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом; он
беспрестанно чирикал и прыгал, и клетка беспрестанно качалась и дрожала:
конопляные зерна с легким стуком падали на пол. В простенке, над
небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая
Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела
фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо
напряженно улыбалось в темной рамочке, - больше ничего нельзя было разобрать;
а над Фенечкой - Ермолов, в бурке, грозно хмурился на отдаленные Кавказские
горы, из-под шелкового башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб.
Прошло минут пять; в соседней комнате слышался шелест
и шепот. Павел Петрович взял с комода замасленную книгу, разрозненный
том Стрельцов Масальского, перевернул несколько страниц... Дверь
отворилась, и вошла Фенечка с Митей на руках. Она надела на него красную
рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и утерла лицо: он
дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это делают
все здоровые дети; но щегольская рубашечка видимо на него подействовала:
выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке. Фенечка и
свои волосы привела в порядок, и косынку надела получше, но она могла бы
остаться, как была. И в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее
молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках?
- Экой бутуз, - снисходительно проговорил Павел
Петрович и пощекотал двойной подбородок Мити концом длинного ногтя на
указательном пальце; ребенок уставился на чижа и засмеялся.
- Это дядя, - промолвила Фенечка, склоняя к нему свое
лицо и слегка его встряхивая, между тем как Дуняша тихонько ставила на
окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.
- Сколько бишь ему месяцев? - спросил Павел Петрович.
- Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет,
одиннадцатого числа.
- Не восьмой ли, Федосья Николаевна? - не без робости
вмешалась Дуняша.
- Нет, седьмой; как можно! - Ребенок опять
засмеялся, уставился на сундук и вдруг схватил свою мать всею пятерней за нос
и за губы. - Баловник, - проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его пальцев.
- Он похож на брата, - заметил Павел Петрович.
"На кого ж ему и походить?" - подумала
Фенечка.
- Да, - продолжал, как бы говоря с самим собой,
Павел Петрович, - несомненное сходство. - Он внимательно, почти печально
посмотрел на Фенечку.
- Это дядя, - повторила она, уже шепотом.
- А! Павел! вот где ты! - раздался вдруг голос Николая
Петровича.
Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился;
но брат его так радостно, с такою благодарностью глядел на него, что он не
мог не ответить ему улыбкой.
- Славный у тебя мальчуган, - промолвил он и
посмотрел на часы, - а я завернул сюда насчет чаю...
И, приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас
же вышел вон из комнаты.
- Сам собою зашел? - спросил Фенечку Николай Петрович.
- Сами-с; постучались и вошли.
- Ну, а Аркаша больше у тебя не был?
- Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай
Петрович?
- Это зачем?
- Я думаю, не лучше ли будет на первое время.
- Н... нет, - произнес с запинкой Николай Петрович и
потер себе лоб. - Надо было прежде... Здравствуй, пузырь, - проговорил
он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в
щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей,
как молоко, на красной рубашечке Мити.
- Николай Петрович! что вы это? - пролепетала она и
опустила глаза, потом тихонько подняла их... Прелестно было выражение ее
глаз, когда она глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко
глупо.
Николай Петрович познакомился с Фенечкой следующим
образом. Однажды, года три тому назад, ему пришлось ночевать на постоялом
дворе в отдаленном уездном городе. Его приятно поразила чистота
отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья. "Уж не немка ли
здесь хозяйка?" - пришло ему на мысль; но хозяйкой оказалась русская,
женщина лет пятидесяти, опрятно одетая, с благообразным умным лицом и
степенною речью. Он разговорился с ней за чаем; очень она ему понравилась.
Николай Петрович в то время только что переселился в новую свою усадьбу и,
не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с
своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые
времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она
согласилась. Муж у ней давно умер, оставив ей одну только дочь, Фенечку.
Недели через две Арина Савишна (так звали новую экономку) прибыла вместе с
дочерью в Марьино и поселилась во флигельке. Выбор Николая Петровича
оказался удачным, Арина завела порядок в доме. О Фенечке, которой тогда
минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел: она жила
тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в
приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.
Так прошло более года.
В одно утро Арина явилась к нему в кабинет и, по
обыкновению, низко поклонившись, спросила его, не может ли он помочь ее дочке,
которой искра из печки попала в глаз. Николай Петрович, как все домоседы,
занимался лечением и даже выписал гомеопатическую аптечку. Он тотчас велел
Арине привести больную. Узнав, что барин ее зовет, Фенечка очень
перетрусилась, однако пошла за матерью. Николай Петрович подвел ее к окну и
взял ее обеими руками за голову. Рассмотрев хорошенько ее покрасневший и
воспаленный глаз, он прописал ей примочку, которую тут же сам составил, и,
разорвав на части свой платок, показал ей, как надо примачивать. Фенечка
выслушала его и хотела выйти. "Поцелуй же ручку у барина,
глупенькая", - сказала ей Арина. Николай Петрович не дал ей своей
руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее в наклоненную голову, в
пробор. Фенечкин глаз скоро выздоровел, но впечатление, произведенное ею
на Николая Петровича, прошло не скоро. Ему все мерещилось это чистое, нежное,
боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под ладонями рук своих эти мягкие
волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно
блистали на солнце жемчужные зубки. Он начал с большим вниманием глядеть на
нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и
однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной
пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и
васильками, чтобы только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь
золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул
ей:
- Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь.
- Здравствуйте, - прошептала она, не выходя из своей
засады.
Понемногу она стала привыкать к нему, но все еще
робела в его присутствии, как вдруг ее мать Арина умерла от холеры. Куда
было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку,
рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай
Петрович был сам такой добрый и скромный... Остальное досказывать нечего...
- Так-таки брат к тебе и вошел? - спрашивал ее
Николай Петрович. - Постучался и вошел?
- Да-с.
- Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю.
И Николай Петрович начал его подбрасывать почти под
самый потолок, к великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству
матери, которая при всяком его взлете протягивала руки к обнажавшимся его
ножкам.
А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет,
оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на
пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым
трипом, с библиотекой renaissance [в стиле эпохи Возрождения (франц.)] из
старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном
письменном столе, с камином... Он бросился на диван, заложил руки за голову
и остался неподвижен, почти с отчаяньем глядя в потолок. Захотел ли он
скрыть от самых стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой
причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на
диван.
|
