 Увеличить |
XI
Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад,
в свою любимую беседку. На него нашли грустные думы. Впервые он
ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым
днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он,
бывало, зимою в Петербурге по целым дням просиживал над новейшими
сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей; напрасно
радовался, когда ему удавалось вставить и свое слово в их кипучие речи.
"Брат говорит, что мы правы, - думал он, - и, отложив всякое
самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели
мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем,
какое-то преимущество над нами... Молодость? Нет: не одна только
молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов
барства, чем в нас?"
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
"Но отвергать поэзию? - подумал он опять,
- не сочувствовать художеству, природе?.."
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно
не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую
рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через
неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой
дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече,
даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные
лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали
стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а
листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть
обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые
пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над
одинокою, далеко протянутою веткою. "Как хорошо, Боже мой!" -
подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он
вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft - и умолк, но продолжал сидеть, продолжал
предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать;
деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал,
поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже
определились, тогда еще неясные, отношения... и как! Представилась ему
опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет,
не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом,
невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой.
Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он
встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее,
обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: "Pardon,
monsieur" [Извините, сударь (франц.)], - а она наклонила голову,
усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте
лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом
первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и
порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость... Куда это все умчалось? Она
стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, -
думал он, - те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им
вечною, неумирающею жизнью?"
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он
чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более
сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии,
ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...
- Николай Петрович, - раздался вблизи его голос
Фенечки, - где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни
совестно... Он не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой,
но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать. Ее голос разом напомнил
ему: его седые волосы, его старость, его настоящее...
Волшебный мир, в который он уже вступал, который
уже возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся - и исчез.
- Я здесь, - отвечал он, - я приду, ступай. -
"Вот они, следы-то барства", - мелькнуло у него в голове.
Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением
заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все
потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним, такое бледное
и маленькое. Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное
сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду,
то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу, где уже роились
и перемигивались звезды. Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем,
какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как
Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило!
Сам Аркадий осудил бы его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома
и хозяина, навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже
виолончели.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться
войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на
него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с
темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с
этою тревогой...
На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.
- Что с тобой? - спросил он Николая Петровича, -
ты бледен, как привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое
душевное состояние и удалился. Павел Петрович дошел до конца сада, и тоже
задумался, и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не
отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден романтиком, и не
умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад
мизантропическая душа...
- Знаешь ли что? - говорил в ту же ночь Базаров Аркадию.
- Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что
он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец
не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет.
Вишь какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим.
Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
- А оттуда ты вернешься сюда?
- Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в
тридцати верстах. Я его давно не видал, и мать тоже; надо стариков
потешить. Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них
один.
- И долго ты у них пробудешь?
- Не думаю. Чай, скучно будет.
- А к нам на возвратном пути заедешь?
- Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?
- Пожалуй, - лениво заметил Аркадий.
Он в душе очень обрадовался предложению своего
приятеля, но почел обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был
нигилист!
На другой день он уехал с Базаровым в ***. Молодежь в
Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам
вздохнулось легко.
|
