 Увеличить |
VII
Павел Петрович Кирсанов воспитывался сперва дома, так
же как и младший брат его Николай, потом в пажеском корпусе. Он с
детства отличался замечательною красотой; к тому же он был самоуверен,
немного насмешлив и как-то забавно желчен - он не мог не нравиться. Он начал
появляться всюду, как только вышел в офицеры. Его носили на руках, и он сам
себя баловал, даже дурачился, даже ломался; но и это к нему шло. Женщины от
него с ума сходили, мужчины называли его фатом и втайне завидовали ему. Он жил,
как уже сказано, на одной квартире с братом, которого любил искренно, хотя
нисколько на него не походил. Николай Петрович прихрамывал, черты имел
маленькие, приятные, но несколько грустные, небольшие черные глаза и мягкие
жидкие волосы; он охотно ленился, но и читал охотно, и боялся общества.
Павел Петрович ни одного вечера не проводил дома, славился смелостию и
ловкостию (он ввел было гимнастику в моду между светскою молодежью) и
прочел всего пять, шесть французских книг. На двадцать восьмом году от
роду он уже был капитаном; блестящая карьера ожидала его. Вдруг все
изменилось.
В то время в петербургском свете изредка появлялась
женщина, которую не забыли до сих пор, княгиня Р. У ней был благовоспитанный
и приличный, но глуповатый муж и не было детей. Она внезапно уезжала за
границу, внезапно возвращалась в Россию, вообще вела странную жизнь.
Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода
удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми,
которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и
молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по
комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над
псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму,
снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что
могло доставить ей малейшее развлечение. Она была удивительно сложена; ее коса
золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто
бы не назвал; во всем ее лице только и было хорошего, что глаза, и даже не
самые глаза - они были невелики и серы, - но взгляд их, быстрый, глубокий,
беспечный до удали и задумчивый до уныния, - загадочный взгляд. Что-то
необычайное светилось в нем даже тогда, когда язык ее лепетал самые
пустые речи. Одевалась она изысканно. Павел Петрович встретил ее на
одном бале, протанцевал с ней мазурку, в течение которой она не сказала
ни одного путного слова, и влюбился в нее страстно. Привыкший к победам,
он и тут скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила его.
Напротив: он еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине, в которой
даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще как будто
оставалось что-то заветное и недоступное, куда никто не мог проникнуть. Что
гнездилось в этой душе - Бог весть! Казалось, она находилась во власти
каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; ее
небольшой ум не мог сладить с их прихотью. Все ее поведение представляло ряд
несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые
подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее
отзывалась печалью; она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и
слушала его и глядела на него с недоумением. Иногда, большею частью
внезапно, это недоумение переходило в холодный ужас; лицо ее
принимало выражение мертвенное и дикое; она запиралась у себя в спальне, и
горничная ее могла слышать, припав ухом к замку, ее глухие рыдания. Не раз,
возвращаясь к себе домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце
ту разрывающую и горькую досаду, которая поднимается в сердце после
окончательной неудачи. "Чего же хочу я еще?" - спрашивал он себя,
а сердце все ныло. Он однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне
сфинксом.
- Что это? - спросила она, - сфинкс?
- Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы.
- Я? - спросила она и медленно подняла на него свой
загадочный взгляд. - Знаете ли, что это очень лестно? - прибавила она
с незначительною усмешкой, а глаза глядели все так же странно.
Тяжело было Павлу Петровичу даже тогда, когда княгиня
Р. его любила; но когда она охладела к нему, а это случилось довольно скоро,
он чуть с ума не сошел. Он терзался и ревновал, не давал ей покою, таскался
за ней повсюду; ей надоело его неотвязное преследование, и она уехала за
границу. Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на
увещания начальников, и отправился вслед за княгиней; года четыре провел
он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он
стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие... но ничто не
помогало. Ее образ, этот непонятный, почти бессмысленный, но обаятельный
образ слишком глубоко внедрился в его душу. В Бадене он как-то опять
сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его не
любила... но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в
последний раз и угас навсегда. Предчувствуя неизбежную разлуку, он
хотел, по крайней мере, остаться ее другом, как будто дружба с такою
женщиной была возможна... Она тихонько выехала из Бадена и с тех пор
постоянно избегала Кирсанова. Он вернулся в Россию, попытался зажить старою
жизнью, но уже не мог попасть в прежнюю колею. Как отравленный, бродил
он с места на место; он еще выезжал, он сохранил все привычки светского
человека; он мог похвастаться двумя, тремя новыми победами; но он уже не
ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не предпринимал. Он
состарился, поседел; сидеть по вечерам в клубе, желчно скучать, равнодушно
поспорить в холостом обществе стало для него потребностию, - знак, как
известно, плохой. О женитьбе он, разумеется, и не думал. Десять лет прошло
таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так
не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей. Однажды, за
обедом, в клубе, Павел Петрович узнал о смерти княгини Р. Она скончалась
в Париже, в состоянии близком к помешательству. Он встал из-за стола
и долго ходил по комнатам клуба, останавливаясь как вкопанный близ карточных
игроков, но не вернулся домой раньше обыкновенного. Через несколько времени
он получил пакет, адресованный на его имя: в нем находилось данное им
княгине кольцо. Она провела по сфинксу крестообразную черту и велела ему
сказать, что крест - вот разгадка.
Это случилось в начале 48-го года, в то самое
время, когда Николай Петрович, лишившись жены, приезжал в Петербург.
Павел Петрович почти не видался с братом с тех пор, как тот поселился в
деревне: свадьба Николая Петровича совпала с самыми первыми днями
знакомства Павла Петровича с княгиней. Вернувшись из-за границы, он
отправился к нему с намерением погостить у него месяца два, полюбоваться его
счастием, но выжил у него одну только неделю. Различие в положении обоих
братьев было слишком велико. В 48-м году это различие уменьшилось: Николай
Петрович потерял жену, Павел Петрович потерял свои воспоминания; после
смерти княгини он старался не думать о ней. Но у Николая оставалось чувство
правильно проведенной жизни, сын вырастал на его глазах; Павел, напротив,
одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений,
похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а
старость еще не настала.
Это время было труднее для Павла Петровича, чем для
всякого другого: потеряв свое прошедшее, он все потерял.
- Я не зову теперь тебя в Марьино, - сказал ему
однажды Николай Петрович (он назвал свою деревню этим именем в честь жены),
- ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски
пропадешь.
- Я был еще глуп и суетлив тогда, - отвечал Павел
Петрович, - с тех пор я угомонился, если не поумнел. Теперь, напротив, если ты
позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться.
Вместо ответа Николай Петрович обнял его; но полтора
года прошло после этого разговора, прежде чем Павел Петрович решился
осуществить свое намерение. Зато, поселившись однажды в деревне, он уже не
покидал ее даже и в те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с
сыном. Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь
свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только на
выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и пугая
помещиков старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями
нового поколения. И те и другие считали его гордецом; и те и другие его
уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за
то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере
лучшей гостиницы; за то, что он вообще хорошо обедал, а однажды даже
пообедал с Веллингтоном у Людовика-Филиппа; за то, что он всюду возил с собою
настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то, что от него пахло
какими-то необыкновенными, удивительно "благородными" духами; за то,
что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали
также за его безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным
меланхоликом, но он не знался с дамами...
- Вот видишь ли, Евгений, - промолвил Аркадий,
оканчивая свой рассказ, - как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю
о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, -
имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, - но он всякому рад помочь
и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он
морщится и нюхает одеколон...
- Известное дело: нервы, - перебил Базаров.
- Может быть, только у него сердце предоброе. И он
далеко не глуп. Какие он мне давал полезные советы... особенно... особенно
насчет отношений к женщинам.
- Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует.
Знаем мы это!
- Ну, словом, - продолжал Аркадий, - он глубоко
несчастлив, поверь мне; презирать его - грешно.
- Да кто его презирает? - возразил Базаров. - А я
все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской
любви и когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не
стал способен, этакой человек - не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он
несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен,
что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает
Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
- Да вспомни его воспитание, время, в которое он
жил, - заметил Аркадий.
- Воспитание? - подхватил Базаров. - Всякий человек
сам себя воспитать должен - ну хоть как я, например... А что касается до
времени - отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня.
Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения
между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты
проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь,
загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше
смотреть жука.
И оба приятеля отправились в комнату Базарова, в
которой уже успел установиться какой-то медицинско-хирургический запах,
смешанный с запахом дешевого табаку.
|
