Иван Тургенев «Отцы и дети»

XXIV 

     Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.

     - Я должен извиниться,  что мешаю вам в ваших ученых занятиях,  - начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости),  - но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени... не более.

     - Все мое время к вашим услугам,  -  ответил Базаров, у которого что-то пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери.

     - С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос.

     - Вопрос? О чем это?

     - А  вот извольте выслушать.  В  начале вашего пребывания в  доме моего брата,  когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами,  мне случалось  слышать  ваши  суждения  о  многих  предметах;  но,  сколько  мне помнится,  ни между нами,  ни в  моем присутствии речь никогда не заходила о поединках,  о  дуэли вообще.  Позвольте узнать,  какое ваше  мнение об  этом предмете?

     Базаров,  который встал было навстречу Павлу Петровичу,  присел на край стола и скрестил руки.

     - Вот мое мнение,  -  сказал он. - С теоретической точки зрения дуэль - нелепость; ну, а с практической точки зрения - это дело другое.

     - То есть вы хотите сказать,  если я только вас понял,  что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на  дуэль,  на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?

     - Вы вполне отгадали мою мысль.

     - Очень хорошо-с.  Мне  очень приятно это  слышать от  вас.  Ваши слова выводят меня из неизвестности...

     - Из нерешимости, хотите вы сказать.

     - Это  все  равно-с;  я  выражаюсь так,  чтобы  меня  поняли;  я...  не семинарская  крыса.   Ваши  слова  избавляют  меня  от  некоторой  печальной необходимости. Я решился драться с вами.

     Базаров вытаращил глаза.

     - Со мной?

     - Непременно с вами.

     - Да за что? помилуйте.

     - Я  бы  мог объяснить вам причину,  -  начал Павел Петрович.  -  Но  я предпочитаю умолчать о ней.  Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно...

     Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у Базарова.

     - Очень хорошо-с,  -  проговорил он.  - Дальнейших объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на  мне свой рыцарский дух.  Я  бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!

     - Чувствительно вам обязан,  -  ответил Павел Петрович, - и могу теперь надеяться,  что  вы  примете  мой  вызов,  не  заставив  меня  прибегнуть  к насильственным мерам.

     - То есть,  говоря без аллегорий,  к этой палке? - хладнокровно заметил Базаров.  -  Это совершенно справедливо.  Вам нисколько не  нужно оскорблять меня.  Оно же  и  не  совсем безопасно.  Вы  можете остаться джентльменом... Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.

     - Прекрасно,  - промолвил Павел Петрович и поставил трость в угол. - Мы сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли;  но я  сперва желал бы узнать,  считаете ли  вы  нужным прибегнуть к  формальности небольшой ссоры, которая могла бы служить предлогом моему вызову?

     - Нет, лучше без формальностей.

     - Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?

     - Чего же больше? - повторил иронически Базаров.

     - Что  же  касается до  самых  условий  поединка,  то  так  как  у  нас секундантов не будет, - ибо где ж их взять?

     - Именно, где их взять?

     - То  я  имею  честь  предложить вам  следующее:  драться завтра  рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах; барьер в десяти шагах...

     - В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние ненавидим друг друга.

     - Можно и восемь, - заметил Павел Петрович.

     - Можно; отчего же!

     - Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине.

     - Вот с этим я не совсем согласен,  -  промолвил Базаров. - Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то.

     - Быть   может.   Однако  согласитесь,   что   неприятно  подвергнуться подозрению в убийстве?

     - Соглашаюсь.  Но  есть  средство избегнуть этого  грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель.

     - Кто именно, позвольте узнать?

     - Да Петр.

     - Какой Петр?

     - Камердинер вашего брата.  Он человек,  стоящий на высоте современного образования,  и  исполнит свою роль со  всем необходимым в  подобных случаях комильфо.

     - Мне кажется, вы шутите, милостивый государь.

     - Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и  простоты.  Шила  в  мешке не  утаишь,  а  Петра я  берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища.

     - Вы продолжаете шутить,  - произнес, вставая со стула, Павел Петрович. - Но после любезной готовности,  оказанной вами, я не имею права быть на вас в претензии... Итак, все устроено... Кстати, пистолетов у вас нет?

     - Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин.

     - В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них.

     - Это очень утешительное известие.

     Павел Петрович достал свою трость...

     - Засим,  милостивый государь,  мне  остается только благодарить вас  и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.

     - До приятного свидания,  милостивый государь мой, - промолвил Базаров, провожая гостя.

     Павел  Петрович  вышел,   а   Базаров  постоял  перед  дверью  и  вдруг воскликнул: "Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют.  А отказать было невозможно; ведь он меня,  чего доброго,  ударил бы,  и тогда... (Базаров побледнел при одной этой мысли;  вся его гордость так и  поднялась на  дыбы.)  Тогда пришлось бы задушить его,  как котенка". Он возвратился к своему микроскопу, но сердце у него расшевелилось,  и спокойствие, необходимое для наблюдений, исчезло. "Он нас  увидел сегодня,  -  думал он,  -  но  неужели ж  это  он  за  брата так вступился?  Да и что за важность поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не  влюблен ли  он  сам?  Разумеется,  влюблен;  это  ясно как  день.  Какой переплет,  подумаешь!..  Скверно!  -  решил он наконец,  -  скверно, с какой стороны ни  посмотри.  Во-первых,  надо будет подставлять лоб  и  во  всяком случае уехать;  а  тут  Аркадий...  и  эта божья коровка,  Николай Петрович. Скверно, скверно".

     День прошел как-то  особенно тихо и  вяло.  Фенечки словно на  свете не бывало;  она сидела в своей комнатке,  как мышонок в норке. Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице, на которую он особенно надеялся, показалась головня. Павел Петрович подавлял всех, даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью.  Базаров начал было письмо к отцу,  да разорвал его и бросил под стол.  "Умру,  - подумал он, - узнают; да я не умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду".  Он велел Петру прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела;  Петр вообразил,  что он  хочет взять его с собой в Петербург.  Базаров лег поздно,  и всю ночь его мучили беспорядочные сны...  Одинцова кружилась перед ним,  она же  была его мать,  за ней ходила кошечка с  черными усиками,  и  эта кошечка была Фенечка;  а  Павел Петрович представлялся ему большим лесом,  с  которым он все-таки должен был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся и вышел с ним.

     Утро было славное,  свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури;  мелкая роса  высыпала на  листьях и  травах,  блистала серебром на паутинках;  влажная темная земля,  казалось, еще хранила румяный след зари;  со всего неба сыпались песни жаворонков.  Базаров дошел до рощи, присел в  тени на опушку и только тогда открыл Петру,  какой он ждал от него услуги.  Образованный лакей  перепугался насмерть;  но  Базаров успокоил его уверением,  что  ему  другого нечего  будет  делать,  как  только  стоять  в отдалении да глядеть,  и что ответственности он не подвергается никакой.  "А между тем, - прибавил он, - подумай, какая предстоит тебе важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе.

     Дорога из  Марьина огибала лесок;  легкая пыль лежала на  ней,  еще  не тронутая  со  вчерашнего  дня  ни  колесом,   ни  ногою.   Базаров  невольно посматривал вдоль той  дороги,  рвал и  кусал траву,  а  сам все твердил про себя:  "Экая глупость!" Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть... Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.

     Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался из-за деревьев. Он  гнал  двух  спутанных лошадей  перед  собою  и,  проходя мимо  Базарова, посмотрел на  него как-то  странно,  не ломая шапки,  что,  видимо,  смутило Петра,  как недоброе предзнаменование.  "Вот этот тоже рано встал, - подумал Базаров, - да, по крайней мере, за делом, а мы?"

     - Кажись, они идут-с, - шепнул вдруг Петр.

     Базаров поднял  голову  и  увидал  Павла  Петровича.  Одетый  в  легкий клетчатый пиджак и белые,  как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.

     - Извините,  я,  кажется,  заставил вас ждать, - промолвил он, кланяясь сперва Базарову,  потом Петру,  в  котором он  в  это мгновение уважал нечто вроде секунданта. - Я не хотел будить моего камердинера.

     - Ничего-с, - ответил Базаров, - мы сами только что пришли.

     - А!  тем лучше! - Павел Петрович оглянулся кругом. - Никого не видать, никто не помешает... Мы можем приступить?

     - Приступим.

     - Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете?

     - Не требую.

     - Угодно вам  заряжать?  -  спросил Павел  Петрович,  вынимая из  ящика пистолеты.

     - Нет;  заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длиннее, - прибавил Базаров с усмешкой. - Раз, два, три...

     - Евгений Васильич,  -  с  трудом пролепетал Петр  (он  дрожал,  как  в лихорадке), - воля ваша, я отойду.

     - Четыре... пять... Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и  уши заткнуть,  только глаз не закрывай;  а повалится кто,  беги подымать. Шесть...  семь...  восемь...  - Базаров остановился. - Довольно? - промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, - или еще два шага накинуть?

     - Как угодно, - проговорил тот, заколачивая вторую пулю.

     - Ну,  накинем еще  два шага.  -  Базаров провел носком сапога черту по земле.  - Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии.

     - Я полагаю,  на десять, - ответил Павел Петрович, подавая Базарову оба пистолета. - Соблаговолите выбрать.

     - Соблаговоляю.   А  согласитесь,  Павел  Петрович,  что  поединок  наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта.

     - Вам все желательно шутить,  -  ответил Павел Петрович. - Я не отрицаю странности нашего  поединка,  но  я  считаю долгом предупредить вас,  что  я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! [Имеющий уши да слышит! (франц.)]

     - О!  я не сомневаюсь в том,  что мы решились истреблять друг друга; но почему  же  не  посмеяться и  не  соединить utile  dulci? [полезное с приятным (лат.)]  Так-то:  вы  мне по-французски, а я вам по-латыни.

     - Я  буду драться серьезно,  -  повторил Павел Петрович и отправился на свое место.  Базаров,  с  своей стороны,  отсчитал десять шагов от барьера и остановился.

     - Вы готовы? - спросил Павел Петрович.

     - Совершенно.

     - Можем сходиться.

     Базаров  тихонько двинулся вперед,  и  Павел  Петрович пошел  на  него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета...  "Он мне прямо  в  нос  целит,  -  подумал  Базаров,  -  и  как  щурится старательно, разбойник!  Однако это  неприятное ощущение.  Стану смотреть на  цепочку его часов..."  Что-то  резко  зыкнуло около  самого уха  Базарова,  и  в  то  же мгновенье раздался выстрел.  "Слышал, стало быть ничего", - успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.

     Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку.  Струйка крови потекла по его белым панталонам.

     Базаров бросил пистолет в сторону и приблизился к своему противнику.

     - Вы ранены? - промолвил он.

     - Вы имели право подозвать меня к барьеру, - проговорил Павел Петрович, - а это пустяки. По условию каждый имеет еще по одному выстрелу.

     - Ну, извините, это до другого раза, - отвечал Базаров и обхватил Павла Петровича,  который начинал бледнеть.  - Теперь я уже не дуэлист, а доктор и прежде всего должен осмотреть вашу  рану.  Петр!  поди сюда,  Петр!  куда ты спрятался?

     - Все это вздор...  Я  не  нуждаюсь ни  в  чьей помощи,  -  промолвил с расстановкой Павел Петрович, - и... надо... опять... - Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств.

     - Вот  новость!  Обморок!  С  чего бы!  -  невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву.  -  Посмотрим,  что за штука?  -  Он вынул платок,  отер кровь,  пощупал вокруг раны...  -  Кость цела,  -  бормотал он сквозь зубы, - пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет.  Хоть пляши через три недели!..  А  обморок!  Ох,  уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.

     - Убиты-с? - прошелестел за его спиной трепетный голос Петра.

     Базаров оглянулся.

     - Ступай за водой поскорее, братец, а он нас с тобой еще переживет.

     Но  усовершенствованный слуга,  казалось,  не  понимал его  слов  и  не двигался с  места.  Павел  Петрович медленно открыл  глаза.  "Кончается!"  - шепнул Петр и начал креститься.

     - Вы правы...  Экая глупая физиономия!  -  проговорил с  насильственною улыбкой раненый джентльмен.

     - Да ступай же за водой, черт! - крикнул Базаров.

     - Не нужно...  Это был минутный vertige...[ головокружение... (франц.)]  Помогите мне сесть...  вот так...  Эту  царапину стоит только чем-нибудь прихватить,  и  я  дойду домой пешком,  а не то можно дрожки за мной прислать.  Дуэль,  если вам угодно, не возобновляется. Вы поступили благородно... сегодня, сегодня - заметьте.

     - О прошлом вспоминать незачем, - возразил Базаров, - а что касается до будущего,  то  о  нем  тоже не  стоит голову ломать,  потому что  я  намерен немедленно улизнуть.  Дайте,  я  вам  перевяжу теперь ногу;  рана ваша -  не опасная,  а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести в чувство.

     Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за дрожками.

     - Смотри,  брата не испугай,  - сказал ему Павел Петрович, - не вздумай ему докладывать.

     Петр помчался;  а  пока он бегал за дрожками,  оба противника сидели на земле и молчали.  Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел;  он стыдился своей заносчивости,  своей неудачи, стыдился  всего  затеянного  им   дела,   хотя  и   чувствовал,   что  более благоприятным образом оно кончиться не  могло.  "Не будет,  по крайней мере, здесь торчать,  - успокаивал он себя, - и на том спасибо". Молчание длилось, тяжелое и неловкое.  Обоим было нехорошо. Каждый из них сознавал, что другой его  понимает.  Друзьям это сознание приятно,  и  весьма неприятно недругам, особенно когда нельзя ни объясниться, ни разойтись.

     - Не туго ли я завязал вам ногу? - спросил наконец Базаров.

     - Нет,  ничего,  прекрасно, - отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил:  -  Брата не обманешь,  надо будет сказать ему,  что мы повздорили из-за политики.

     - Очень хорошо,  - промолвил Базаров. - Вы можете сказать, что я бранил всех англоманов.

     - И прекрасно.  Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? - продолжал Павел  Петрович,  указывая на  того  самого  мужика,  который за несколько  минут  до  дуэли  прогнал  мимо  Базарова  спутанных  лошадей  и, возвращаясь назад по дороге, "забочил" и снял шапку при виде "господ".

     - Кто ж его знает!  - ответил Базаров, - всего вероятнее, что ничего не думает.  Русский мужик -  это тот самый таинственный незнакомец,  о  котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает.

     - А!  вот вы как!  -  начал было Павел Петрович и  вдруг воскликнул:  - Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда скачет!

     Базаров обернулся и увидел бледное лицо Николая Петровича, сидевшего на дрожках.  Он соскочил с  них,  прежде нежели они остановились,  и бросился к брату.

     - Что это значит?  -  проговорил он  взволнованным голосом.  -  Евгений Васильич, помилуйте, что это такое?

     - Ничего,  -  отвечал Павел Петрович,  -  напрасно тебя потревожили. Мы немножко повздорили с господином Базаровым, и я за это немножко поплатился.

     - Да из-за чего все вышло, ради Бога?

     - Как  тебе  сказать?  Господин Базаров непочтительно отозвался о  сэре Роберте Пиле.  Спешу прибавить,  что во всем этом виноват один я, а господин Базаров вел себя отлично. Я его вызвал.

     - Да у тебя кровь, помилуй!

     - А  ты полагал,  у  меня вода в  жилах?  Но мне это кровопускание даже полезно.  Не правда ли,  доктор?  Помоги мне сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай, кучер.

     Николай Петрович пошел за дрожками; Базаров остался было назади...

     - Я должен вас просить заняться братом,  - сказал ему Николай Петрович, - пока нам из города привезут другого врача.

     Базаров молча наклонил голову.

     Час спустя Павел Петрович уже лежал в  постели с  искусно забинтованною ногой.  Весь дом  переполошился;  Фенечке сделалось дурно.  Николай Петрович втихомолку ломал себе  руки,  а  Павел Петрович смеялся,  шутил,  особенно с Базаровым;  надел тонкую батистовую рубашку,  щегольскую утреннюю курточку и феску,  не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.

     К  ночи с ним,  однако,  сделался жар;  голова у него заболела.  Явился доктор из города.  (Николай Петрович не послушался брата,  да и  сам Базаров этого желал;  он целый день сидел у  себя в комнате,  весь желтый и злой,  и только на  самое короткое время забегал к  больному;  раза два ему случилось встретиться с  Фенечкой,  но она с ужасом от него отскакивала.) Новый доктор посоветовал прохладительные питья,  а в прочем подтвердил уверения Базарова, что опасности не предвидится никакой.  Николай Петрович сказал ему, что брат сам себя поранил по  неосторожности,  на  что доктор отвечал:  "Гм!"  -  но, получив тут же в  руку двадцать пять рублей серебром,  промолвил:  "Скажите! это часто случается, точно".

     Никто в  доме не ложился и  не раздевался.  Николай Петрович то и  дело входил на  цыпочках к  брату и  на цыпочках выходил от него;  тот забывался, слегка охал,  говорил ему по-французски:  "Conchez-vous" [Ложитесь (франц.)],  - и просил пить. Николай Петрович заставил раз  Фенечку поднести ему  стакан лимонаду;  Павел Петрович посмотрел на  нее  пристально и  выпил стакан до  дна.  К  утру жар немного усилился,  показался легкий бред.  Сперва Павел  Петрович произносил несвязные слова;  потом он вдруг открыл глаза и,  увидав возле своей постели брата, заботливо наклонившегося над ним, промолвил:

     - А не правда ли, Николай, в Фенечке есть что-то общее с Нелли?

     - С какою Нелли, Паша?

     - Как это ты  спрашиваешь?  С  княгинею Р...  Особенно в  верхней части лица. C'est de la meme famille. [В том же роде (франц.)]

     Николай Петрович ничего не отвечал,  а сам про себя подивился живучести старых чувств в человеке.

     "Вот когда всплыло", - подумал он.

     - Ах,  как  я  люблю это пустое существо!  -  простонал Павел Петрович, тоскливо закидывая руки за  голову.  -  Я  не  потерплю,  чтобы какой-нибудь наглец посмел коснуться... - лепетал он несколько мгновений спустя.

     Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к кому относились эти слова.

     Базаров явился к  нему на  другой день,  часов в  восемь.  Он успел уже уложиться и выпустить на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц.

     - Вы  пришли  со  мной  проститься?   -  проговорил  Николай  Петрович, поднимаясь ему навстречу.

     - Точно так-с.

     - Я  вас  понимаю и  одобряю вас  вполне.  Мой  бедный  брат,  конечно, виноват:  за  то  он  и  наказан.  Он  мне  сам  сказал,  что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка,  который...  который до  некоторой степени объясняется одним  лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений.  (Николай Петрович путался в  своих  словах.)  Мой  брат  -  человек  прежнего  закала,  вспыльчивый  и упрямый...  Слава Богу,  что еще так кончилось.  Я  принял все нужные меры к избежанию огласки...

     - Я вам оставлю свой адрес на случай,  если выйдет история,  -  заметил небрежно Базаров.

     - Я  надеюсь,  что никакой истории не выйдет,  Евгений Васильич...  Мне очень жаль,  что ваше пребывание в моем доме получило такое...  такой конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий...

     - Я,  должно быть, с ним увижусь, - возразил Базаров, в котором всякого рода "объяснения" и  "изъявления" постоянно возбуждали нетерпеливое чувство, - в  противном случае прошу вас поклониться ему от меня и  принять выражения моего сожаления.

     - И  я прошу...  -  ответил с поклоном Николай Петрович.  Но Базаров не дождался конца его фразы и вышел.

     Узнав об  отъезде Базарова,  Павел Петрович пожелал его видеть и  пожал ему руку.  Но Базаров и тут остался холоден как лед;  он понимал,  что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать.  С Фенечкой ему не удалось проститься: он  только переглянулся с  нею из  окна.  Ее  лицо показалось ему печальным. "Пропадет,  пожалуй!  -  сказал он про себя...  - Ну, выдерется как-нибудь!" Зато Петр расчувствовался до того,  что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом:  "Не на мокром ли месте у  него глаза?" -  а Дуняша принуждена была убежать в рощу,  чтобы скрыть свое волнение.  Виновник всего этого горя взобрался на телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: "Барчуки проклятые", - плотнее завернулся в шинель.

     Павлу Петровичу скоро полегчило;  но  в  постели пришлось ему пролежать около недели.  Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только  уж  очень  возился с  туалетом и  все  приказывал курить одеколоном. Николай Петрович читал ему  журналы,  Фенечка ему  прислуживала по-прежнему, приносила бульон,  лимонад,  яйца всмятку,  чай; но тайный ужас овладевал ею каждый раз,  когда она  входила в  его  комнату.  Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в  доме,  а  ее больше всех;  один Прокофьич не смутился  и  толковал,  что  и  в  его  время  господа  дирывались,  "только благородные господа между собою,  а  этаких прощелыг они бы  за  грубость на конюшне отодрать велели".

     Совесть почти не упрекала Фенечку,  но мысль о  настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно... так, что она,  даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.

     Однажды -  дело  было  утром -  Павел Петрович хорошо себя чувствовал и перешел  с  постели  на  диван,  а  Николай Петрович,  осведомившись об  его здоровье,  отлучился на гумно.  Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал.

     - Куда вы так спешите,  Федосья Николаевна?  -  начал он. - Разве у вас дело есть?

     - Нет-с... да-с... Нужно там чай разливать.

     - Дуняша это  без вас сделает;  посидите немножко с  больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами.

     Фенечка молча присела на край кресла.

     - Послушайте, - промолвил Павел Петрович и подергал свои усы, - я давно хотел у вас спросить: вы как будто меня боитесь?

     - Я-с?..

     - Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас совесть не чиста.

     Фенечка покраснела,  но  взглянула на Павла Петровича.  Он показался ей каким-то странным, и сердце у ней тихонько задрожало.

     - Ведь у вас совесть чиста? - спросил он ее.

     - Отчего же ей не быть чистою? - шепнула она.

     - Мало ли отчего!  Впрочем,  перед кем можете вы быть виноватою? Передо мной?  Это  невероятно.  Перед другими лицами здесь в  доме?  Это  тоже дело несбыточное. Разве перед братом? Но ведь вы его любите?

     - Люблю.

     - Всей душой, всем сердцем?

     - Я Николая Петровича всем сердцем люблю.

     - Право?  Посмотрите-ка  на меня,  Фенечка (он в  первый раз так назвал ее...). Вы знаете - большой грех лгать!

     - Я не лгу,  Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить - да после этого мне и жить не надо!

     - И ни на кого вы его не променяете?

     - На кого ж могу я его променять?

     - Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина, что отсюда уехал.

     Фенечка встала.

     - Господи Боже мой,  Павел Петрович,  за что вы меня мучите?  Что я вам сделала? Как это можно такое говорить?..

     - Фенечка,  -  промолвил печальным голосом Павел  Петрович,  -  ведь  я видел...

     - Что вы видели-с?

     - Да там... в беседке.

     Фенечка зарделась вся до волос и до ушей.

     - А чем же я тут виновата? - произнесла она с трудом.

     Павел Петрович приподнялся.

     - Вы не виноваты? Нет? Нисколько?

     - Я  Николая Петровича одного на  свете  люблю  и  век  любить буду!  - проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло,  -  а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и  не было,  и  уж лучше мне умереть сейчас,  коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем...

     Но тут голос изменил ей,  и в то же время она почувствовала,  что Павел Петрович ухватил и  стиснул ее  руку...  Она  посмотрела на  него,  и  так и окаменела.  Он стал еще бледнее прежнего;  глаза его блистали,  и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.

     - Фенечка!  - сказал он каким-то чудным шепотом, - любите, любите моего брата!  Он  такой добрый,  хороший человек!  Не изменяйте ему ни для кого на свете,  не  слушайте ничьих речей!  Подумайте,  что может быть ужаснее,  как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!

     Глаза высохли у  Фенечки,  и  страх ее  прошел,  до того велико было ее изумление.  Но что сталось с ней,  когда Павел Петрович,  сам Павел Петрович прижал ее руку к  своим губам и  так и  приник к  ней,  не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая...

     "Господи! - подумала она, - уж не припадок ли с ним?.."

     А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала.

     Лестница заскрипела под  быстрыми шагами...  Он  оттолкнул ее  от  себя прочь  и  откинулся головой на  подушку.  Дверь  растворилась -  и  веселый, свежий,  румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и  отец,  подпрыгивал в  одной рубашечке на  его груди,  цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.

     Фенечка так и  бросилась к нему и,  обвив руками и его и сына,  припала головой  к  его  плечу.  Николай Петрович удивился:  Фенечка,  застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица.

     - Что с тобой? - промолвил он и, глянув на брата, передал ей Митю. - Ты не хуже себя чувствуешь? - спросил он, подходя к Павлу Петровичу.

     Тот уткнул лицо в батистовый платок.

     - Нет... так... ничего... Напротив, мне гораздо лучше.

     - Ты напрасно поспешил перейти на диван.  Ты куда?  -  прибавил Николай Петрович,  оборачиваясь к Фенечке;  но та уже захлопнула за собою дверь. - Я было принес показать тебе моего богатыря, он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его?  Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли?

     - Брат! - торжественно проговорил Павел Петрович.

     Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему.

     - Брат,  -  повторил Павел Петрович, - дай мне слово исполнить одну мою просьбу.

     - Какую просьбу? Говори.

     - Она очень важна;  от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни.  Я  все это время много размышлял о  том,  что я  хочу теперь сказать тебе...  Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека,  прекрати соблазн и дурной пример,  который подается тобою, лучшим из людей!

     - Что ты хочешь сказать, Павел?

     - Женись на Фенечке... Она тебя любит, она - мать твоего сына.

     Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками.

     - Ты  это  говоришь,   Павел?   ты,  которого  я  считал  всегда  самым непреклонным противником подобных браков!  Ты  это говоришь!  Но разве ты не знаешь,  что единственно из уважения к  тебе я не исполнил того,  что ты так справедливо назвал моим долгом!

     - Напрасно ж ты уважал меня в этом случае,  - возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. - Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме.  Нет,  милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь,  станем исполнять наш долг;  и  посмотри,  мы еще и счастье получим в придачу.

     Николай Петрович бросился обнимать своего брата.

     - Ты мне окончательно открыл глаза! - воскликнул он. - Я недаром всегда утверждал,  что ты самый добрый и умный человек в мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный.

     - Тише,  тише, - перебил его Павел Петрович. - Не развереди ногу твоего благоразумного брата,  который  под  пятьдесят  лет  дрался  на  дуэли,  как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет моею... belle-soeur [свояченицей (франц.)].

     - Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий?

     - Аркадий?  Он восторжествует,  помилуй!  Брак не в его принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено.  Да и действительно, что за касты au dixneuvieme siecle? [в девятнадцатом веке? (франц.)]

     - Ах,  Павел,  Павел!  дай  мне еще раз тебя поцеловать.  Не  бойся,  я осторожно.

     Братья обнялись.

     - Как ты  полагаешь,  не  объявить ли  ей  твое намерение теперь же?  - спросил Павел Петрович.

     - К  чему спешить?  -  возразил Николай Петрович.  -  Разве у  вас  был разговор?

     - Разговор у нас? Quelle idee! [Что за мысль! (франц.)]

     - Ну и  прекрасно.  Прежде всего выздоравливай,  а это от нас не уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить...

     - Но ведь ты решился?

     - Конечно,  решился и  благодарю тебя от души.  Я  теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть;  всякое волнение тебе вредно...  Но  мы  еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья!

     "За что он  меня так благодарит?  -  подумал Павел Петрович,  оставшись один.  - Как будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше,  в  Дрезден или во Флоренцию,  и  буду там жить,  пока околею".

     Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и  закрыл глаза.  Освещенная ярким  дневным  светом,  его  красивая,  исхудалая голова  лежала  на  белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец.