XXIII
Проводив Аркадия с насмешливым сожалением и дав ему
понять, что он нисколько не обманывается насчет настоящей цели его
поездки, Базаров уединился окончательно: на него нашла лихорадка работы. С
Павлом Петровичем он уже не спорил, тем более что тот в его присутствии
принимал чересчур аристократический вид и выражал свои мнения более
звуками, чем словами. Только однажды Павел Петрович пустился было в
состязание с нигилистом по поводу модного в то время вопроса о правах
остзейских дворян, но сам вдруг остановился, промолвив с холодною вежливостью:
- Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по
крайней мере, не имею чести вас понимать.
- Еще бы! - воскликнул Базаров. - Человек все в
состоянии понять - и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как
другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять
не в состоянии.
- Что, это остроумно? - проговорил вопросительно
Павел Петрович и отошел в сторону.
Впрочем, он иногда просил позволения
присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и
вымытое отличным снадобьем лицо к микроскопу, для того чтобы посмотреть,
как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку и хлопотливо
пережевывала ее какими-то очень проворными кулачками, находившимися у ней в
горле. Гораздо чаще своего брата посещал Базарова Николай Петрович; он бы
каждый день приходил, как он выражался, "учиться", если бы
хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не стеснял молодого
естествоиспытателя: садился где-нибудь в уголок комнаты и глядел внимательно,
изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов и ужинов он старался
направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы,
даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к
столкновениям, то ко взаимному неудовольствию. Николай Петрович догадывался,
что ненависть его брата к Базарову нисколько не уменьшилась. Неважный
случай, между многими другими, подтвердил его догадки. Холера стала появляться
кое-где по окрестностям и даже "выдернула" двух людей из самого
Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный припадок. Он
промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним
на следующий день, на его вопрос: "Зачем он не послал за ним?" -
отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: "Ведь
вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?" Так проходили
дни. Базаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича
находилось существо, с которым он не то чтобы отводил душу, а охотно
беседовал... Это существо была Фенечка.
Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в
саду или на дворе; в комнату к ней он не захаживал, и она всего раз подошла к
его двери, чтобы спросить его - купать ли ей Митю или нет? Она не только
доверялась ему, не только его не боялась, она при нем держалась вольнее и
развязнее, чем при самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего это
происходило; может быть, оттого, что она бессознательно чувствовала в
Базарове отсутствие всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и
пугает. В ее глазах он и доктор был отличный, и человек простой. Не стесняясь
его присутствием, она возилась с своим ребенком, и однажды, когда у ней
вдруг закружилась и заболела голова, из его рук приняла ложку лекарства. При
Николае Петровиче она как будто чуждалась Базарова: она это делала не из
хитрости, а из какого-то чувства приличия. Павла Петровича она
боялась больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и
неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте, с
неподвижным зорким лицом и руками в карманах. "Так тебя холодом и
обдаст", - жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ ей вздыхала и
думала о другом "бесчувственном" человеке. Базаров, сам того не
подозревая, сделался жестоким тираном ее души.
Фенечке нравился Базаров; но и она ему нравилась.
Даже лицо его изменялось, когда он с ней разговаривал: оно принимало
выражение ясное, почти доброе, и к обычной его небрежности примешивалась
какая-то шутливая внимательность. Фенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха
в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как
летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки. Все к тому способствовало,
даже июльский зной, который стоял тогда. Одетая в легкое белое платье, она
сама казалась белее и легче: загар не приставал к ней, а жара, от которой
она не могла уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и, вливая тихую лень
во все ее тело, отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она
почти не могла работать; руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила
и все охала да жаловалась с забавным бессилием.
- Ты бы чаще купалась, - говорил ей Николай Петрович.
Он устроил большую, полотном покрытую, купальню в том
из своих прудов, который еще не совсем ушел.
- Ох, Николай Петрович! Да пока до пруда дойдешь -
умрешь, и назад пойдешь - умрешь. Ведь тени-то в саду нету.
- Это точно, что тени нету, - отвечал Николай
Петрович и потирал себе брови.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с
прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой
беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув, по обыкновению, белый
платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых
роз. Он поздоровался с нею.
- А! Евгений Васильич! - проговорила она и
приподняла немного край платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука
обнажилась до локтя.
- Что вы это тут делаете? - промолвил Базаров,
садясь возле нее. - Букет вяжете?
- Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.
- Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!
- Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя.
Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не
заболею ли я?
- Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. -
Базаров взял ее руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее
ударов. - Сто лет проживете, - промолвил он, выпуская ее руку.
- Ах, сохрани Бог! - воскликнула она.
- А что? Разве вам не хочется долго пожить?
- Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти
пяти лет - так уж что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая,
все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!
- Так лучше быть молодою?
- А то как же?
- Да чем же оно лучше? Скажите мне!
- Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу
сделать - и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего
лучше?
- А вот мне все равно: молод ли я или стар.
- Как это вы говорите - все равно? это невозможно, что
вы говорите.
- Да вы сами посудите, Федосья Николаевна, на что
мне моя молодость? Живу я один, бобылем...
- Это от вас всегда зависит.
- То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною
сжалился.
Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не
сказала.
- Это что у вас за книга? - спросила она, погодя не
много.
- Эта-то? Это ученая книга, мудреная.
- А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я
чай, все знаете.
- Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.
- Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? -
спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. - Какая
толстая!
- Русская.
- Все равно я ничего не пойму.
- Да я и не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется
посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете,
кончик носика очень мило двигается.
Фенечка, которая принялась было разбирать
вполголоса попавшуюся ей статью "о креозоте", засмеялась и
бросила книгу... она скользнула со скамейки на землю.
- Я люблю тоже, когда вы смеетесь, - промолвил Базаров.
- Полноте!
- Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.
Фенечка отворотила голову.
- Какой вы! - промолвила она, перебирая пальцами по
цветам. - И что вам меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.
- Эх, Федосья Николаевна! поверьте мне: все умные
дамы на свете не стоят вашего локотка.
- Ну, вот еще что выдумали! - шепнула Фенечка и поджала
руки.
Базаров поднял с земли книгу.
- Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?
- Лекарская? - повторила Фенечка и повернулась к нему.
- А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали, помните? уж
как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы
добрый, право.
- А по-настоящему, надо лекарям платить, - заметил с
усмешкой Базаров. - Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.
Фенечка подняла на Базарова свои глаза, казавшиеся
еще темнее от беловатого отблеска, падавшего на верхнюю часть ее лица.
Она не знала - шутит ли он или нет.
- Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у
Николая Петровича спросить...
- Да вы думаете, я денег хочу? - перебил ее Базаров. -
Нет, мне от вас не деньги нужны.
- Что же? - проговорила Фенечка.
- Что? - повторил Базаров. - Угадайте.
- Что я за отгадчица!
- Так я вам скажу; мне нужно... одну из этих роз.
Фенечка опять засмеялась и даже руками всплеснула
- до того ей показалось забавным желание Базарова. Она смеялась и в
то же время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.
- Извольте, извольте, - промолвила она наконец
и, нагнувшись к скамейке, принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или
белую?
- Красную, и не слишком большую.
Она выпрямилась.
- Вот, возьмите, - сказала она, но тотчас же отдернула
протянутую руку и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.
- Что такое? - спросил Базаров. - Николай Петрович?
- Нет... Они в поле уехали... да я и не боюсь
их... а вот Павел Петрович... Мне показалось...
- Что?
- Мне показалось, что они тут ходят. Нет... никого
нет. Возьмите. - Фенечка отдала Базарову розу.
- С какой стати вы Павла Петровича боитесь?
- Они меня все пугают. Говорить - не говорят, а так
смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите. Помните, прежде вы все с ним
спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет; и вижу, что вы его и так вертите,
и так...
Фенечка показала руками как, по ее мнению,
Базаров вертел Павла Петровича.
Базаров улыбнулся.
- А если б он меня побеждать стал, - спросил он,
- вы бы за меня заступились?
- Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не
сладишь.
- Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем
меня сшибет.
- Какая такая рука?
- А вы небось не знаете? Понюхайте, как славно пахнет
роза, что вы мне дали.
Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку...
Платок скатился с ее головы на плеча; показалась мягкая масса черных,
блестящих, слегка растрепанных волос.
- Постойте, я хочу понюхать с вами, - промолвил
Базаров, нагнулся и крепко поцеловал ее в раскрытые губы.
Она дрогнула, уперлась обеими руками в его грудь, но
уперлась слабо, и он мог возобновить и продлить свой поцелуй.
Сухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно
отодвинулась на другой конец скамейки. Павел Петрович показался, слегка
поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью: "Вы здесь",
- удалился. Фенечка тотчас подобрала все розы и вышла вон из беседки.
"Грешно вам, Евгений Васильевич", - шепнула она, уходя. Неподдельный
упрек слышался в ее шепоте.
Базаров вспомнил другую недавнюю сцену, и
совестно ему стало, и презрительно досадно. Но он тотчас же встряхнул
головой, иронически поздравил себя "с формальным поступлением в
селадоны" и отправился к себе в комнату.
А Павел Петрович вышел из саду и, медленно шагая,
добрался до леса. Он остался там довольно долго, и когда он вернулся к
завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо
его потемнело.
- Ты знаешь, я иногда страдаю разлитием желчи, -
спокойно отвечал ему Павел Петрович.
|
