XXI
Встав с постели, Аркадий раскрыл окно - и первый предмет,
бросившийся ему в глаза, был Василий Иванович. В бухарском шлафроке,
подпоясанный носовым платком, старик усердно рылся в огороде. Он заметил
своего молодого гостя и, опершись на лопатку, воскликнул:
- Здравия желаем! Как почивать изволили?
- Прекрасно, - отвечал Аркадий.
- А я здесь, как видите, как некий Цинциннат, грядку
под позднюю репу отбиваю. Теперь настало такое время, - да и слава Богу! - что
каждый должен собственными руками пропитание себе доставать, на других нечего
надеяться: надо трудиться самому. И выходит, что Жан-Жак Руссо прав.
Полчаса тому назад, сударь вы мой, вы бы увидали меня в совершенно другой
позиции. Одной бабе, которая жаловалась на гнетку - это по-ихнему, а
по-нашему - дизентерию, я... как бы выразиться лучше... я вливал опиум; а
другой я зуб вырвал. Этой я предложил эфиризацию... только она не согласилась.
Все это я делаю gratis - анаматер [даром (лат.), по-любительски (от франц. en
amateur)]. Впрочем, мне не в диво: я ведь плебей, homo novus [новый
человек (лат.)] - не из столбовых, не то, что моя благоверная... А не
угодно ли пожаловать сюда, в тень, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
Аркадий вышел к нему.
- Добро пожаловать еще раз! - промолвил Василий
Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке, прикрывавшей его
голову. - Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но и
великие мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
- Помилуйте, - возопил Аркадий, - какой же я
великий мира сего? И к роскоши я не привык.
- Позвольте, позвольте, - возразил с любезной ужимкой
Василий Иванович. - Я хоть теперь и сдан в архив, а тоже потерся в свете -
узнаю птицу по полету. Я тоже психолог по-своему и физиогномист. Не имей я
этого, смею сказать, дара - давно бы я пропал; затерли бы меня, маленького
человека. Скажу вам без комплиментов: дружба, которую я замечаю между вами
и моим сыном, меня искренно радует. Я сейчас виделся с ним: он, по
обыкновению своему, вероятно вам известному, вскочил очень рано и
побежал по окрестностям. Позвольте полюбопытствовать, - вы давно с моим
Евгением знакомы?
- С нынешней зимы.
- Так-с. И позвольте вас еще спросить, - но не
присесть ли нам? - позвольте вас спросить, как отцу, со всею откровенностью:
какого вы мнения о моем Евгении?
- Ваш сын - один из самых замечательных людей, с
которыми я когда-либо встречался, - с живостью ответил Аркадий.
Глаза Василия Ивановича внезапно раскрылись, и
щеки его слабо вспыхнули. Лопата вывалилась из его рук.
- Итак, вы полагаете... - начал он.
- Я уверен, - подхватил Аркадий, - что сына
вашего ждет великая будущность, что он прославит ваше имя. Я убедился в
этом с первой нашей встречи.
- Как... как это было? - едва проговорил Василий
Иванович. Восторженная улыбка раздвинула его широкие губы и уже не сходила с
них.
- Вы хотите знать, как мы встретились?
- Да... и вообще...
Аркадий начал рассказывать и говорить о Базарове еще с
большим жаром, с большим увлечением, чем в тот вечер, когда он танцевал мазурку
с Одинцовой.
Василий Иванович его слушал, слушал, сморкался, катал
платок в обеих руках, кашлял, ерошил свои волосы - и наконец не
вытерпел: нагнулся к Аркадию и поцеловал его в плечо.
- Вы меня совершенно осчастливили, - промолвил
он, не переставая улыбаться, - я должен вам сказать, что я... боготворю
моего сына; о моей старухе я уже не говорю: известно - мать! но я не смею
при нем выказывать свои чувства, потому что он этого не любит. Он враг всех
излияний; многие его даже осуждают за такую твердость его нрава и видят
в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей не
приходится мерить обыкновенным аршином, не правда ли? Да вот, например:
другой на его месте тянул бы да тянул с своих родителей; а у нас, поверите ли?
он отроду лишней копейки не взял, ей-богу!
- Он бескорыстный, честный человек, - заметил Аркадий.
- Именно бескорыстный. А я, Аркадий Николаич, не
только боготворю его, я горжусь им, и все мое честолюбие состоит в том,
чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: "Сын
простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не
жалел для его воспитания..." - Голос старика перервался.
Аркадий стиснул ему руку.
- Как вы думаете, - спросил Василий Иванович после
некоторого молчания, - ведь он не на медицинском поприще достигнет той
известности, которую вы ему пророчите?
- Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом
отношении будет из первых ученых.
- На каком же, Аркадий Николаич?
- Это трудно сказать теперь, но он будет знаменит.
- Он будет знаменит! - повторил старик и погрузился в
думу.
- Арина Власьевна приказали просить чай кушать,
- проговорила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
Василий Иванович встрепенулся.
- А холодные сливки к малине будут?
- Будут-с.
- Да холодные, смотри! Не церемоньтесь, Аркадий
Николаич, берите больше. Что ж это Евгений не идет?
- Я здесь, - раздался голос Базарова из Аркадиевой
комнаты.
Василий Иванович быстро обернулся.
- Ага! ты захотел посетить своего приятеля; но ты
опоздал, amice [дружище (лат.)], и мы имели уже с ним продолжительную
беседу. Теперь надо идти чай пить: мать зовет. Кстати, мне нужно с тобой
поговорить.
- О чем?
- Здесь есть мужичок, он страдает иктером...
- То есть желтухой?
- Да, хроническим и очень упорным иктером. Я
прописывал ему золототысячник и зверобой, морковь заставлял есть, давал
соду; но это все паллиативные средства; надо что-нибудь порешительней. Ты хоть
и смеешься над медициной, а, я уверен, можешь подать мне дельный совет. Но
об этом речь впереди. А теперь пойдем чай пить.
Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из
"Роберта":
Закон, закон, закон себе поставим
На ра... на ра... на радости пожить!
- Замечательная живучесть! - проговорил, отходя от
окна, Базаров.
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы
сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно
перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное
ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел
плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали
в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой,
но еще зеленой и душистой травы.
- Та осина, - заговорил Базаров, - напоминает мне
мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я
в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом:
я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал
оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
- Сколько ты времени провел здесь всего? - спросил
Аркадий.
- Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую
жизнь; больше все по городам шлялись.
- А дом этот давно стоит?
- Давно. Его еще дед построил, отец моей матери.
- Кто он был, твой дед?
- Черт его знает. Секунд-майор какой-то. При
Суворове служил и все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть.
- То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит.
А я люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них
какой-то особенный.
- Лампадным маслом отзывает да донником, - произнес,
зевая, Базаров. - А что мух в этих милых домиках... Фа!
- Скажи, - начал Аркадий после небольшого молчания, -
тебя в детстве не притесняли?
- Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий.
- Ты их любишь, Евгений?
- Люблю, Аркадий!
- Они тебя так любят!
Базаров помолчал.
- Знаешь ли ты, о чем я думаю? - промолвил он на
конец, закидывая руки за голову.
- Не знаю. О чем?
- Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец
в шестьдесят лет хлопочет, толкует о "паллиативных" средствах, лечит
людей, великодушничает с крестьянами - кутит, одним словом; и матери моей
хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и
опомниться некогда; а я...
- А ты?
- А я думаю: я вот лежу здесь под стогом... Узенькое
местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным
пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую
мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не
будет... А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг
работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!
- Позволь тебе заметить: то, что ты говоришь,
применяется вообще ко всем людям...
- Ты прав, - подхватил Базаров. - Я хотел сказать,
что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном
ничтожестве, оно им не смердит... а я... я чувствую только скуку да злость.
- Злость? почему же злость?
- Почему? Как почему? Да разве ты забыл?
- Я помню все, но все-таки я не признаю за тобою
права злиться. Ты несчастлив, я согласен, но...
- Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь
любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только
курочка начинает приближаться, давай Бог ноги! Я не таков. Но довольно об
этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. - Он повернулся на бок. - Эге!
вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри
на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь
право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломаный!
- Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал?
Базаров приподнял голову.
- Я только этим и горячусь. Сам себя не сломал, так и
бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не
услышишь.
Оба приятеля полежали некоторое время в молчании.
- Да, - начал Базаров, - странное существо человек. Как
посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь
"отцы", кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь
самым правильным, самый разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с
людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними.
- Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое
мгновение в ней было значительно, - произнес задумчиво Аркадий.
- Кто говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да
сладко, но и с незначительным помириться можно... а вот дрязги, дрязги... это
беда.
- Дрязги не существуют для человека, если он
только не захочет их признать.
- Гм... это ты сказал противоположное общее место.
- Что? Что ты называешь этим именем?
- А вот что: сказать, например, что просвещение
полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это
противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а, в сущности, одно и
то же.
- Да правда-то где, на какой стороне?
- Где? Я тебе отвечу, как эхо: где?
- Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений.
- В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да
и малины нельзя так много есть.
- В таком случае нехудо вздремнуть, - заметил Аркадий.
- Пожалуй; только ты не смотри на меня: всякого
человека лицо глупо, когда он спит.
- А тебе не все равно, что о тебе думают?
- Не знаю, что тебе сказать. Настоящий человек об
этом не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать
нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.
- Странно! я никого не ненавижу, - промолвил,
подумавши, Аркадий.
- А я так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе
ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься...
- А ты, - перебил Аркадий, - на себя надеешься? Ты
высокого мнения о самом себе?
Базаров помолчал.
- Когда я встречу человека, который не спасовал бы
передо мною, - проговорил он с расстановкой, - тогда я изменю свое мнение
о самом себе. Ненавидеть! Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо
избы нашего старосты Филиппа, - она такая славная, белая, - вот, сказал ты,
Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же
помещение, и всякий из нас должен этому способствовать... А я и
возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен
из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его
спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а
дальше?
- Полно, Евгений... послушать тебя сегодня,
поневоле согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
- Ты говоришь, как твой дядя. Принципов вообще нет
- ты об этом не догадался до сих пор! - а есть ощущения. Все от них зависит.
- Как так?
- Да так же. Например, я: я придерживаюсь
отрицательного направления - в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой
мозг так устроен - и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь
яблоки? - тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не
проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
- Что ж? и честность - ощущение?
- Еще бы!
- Евгений! - начал печальным голосом Аркадий.
- А? что? не по вкусу? - перебил Базаров. - Нет,
брат! Решился все косить - валяй и себя по ногам!.. Однако мы довольно
философствовали. "Природа навевает молчание сна", - сказал Пушкин.
- Никогда он ничего подобного не сказал, - промолвил
Аркадий.
- Ну, не сказал, так мог и должен был сказать, в
качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
- Пушкин никогда не был военным!
- Помилуй, у него на каждой странице: на бой, на бой!
за честь России!
- Что ты это за небылицы выдумываешь! Ведь это клевета
наконец.
- Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом
испугать! Какую клевету ни взведи на человека, он, в сущности, заслуживает
в двадцать раз хуже того.
- Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
- С величайшим удовольствием, - ответил Базаров.
Но ни тому, ни другому не спалось. Какое-то почти
враждебное чувство охватывало сердца обоих молодых людей. Минут пять спустя они
открыли глаза и переглянулись молча.
- Посмотри, - сказал вдруг Аркадий, - сухой кленовый
лист оторвался и падает на землю; его движения совершенно сходны с
полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое - сходно с самым
веселым и живым.
- О друг мой, Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров,
- об одном прошу тебя: не говори красиво.
- Я говорю, как умею... Да и наконец это деспотизм.
Мне пришла мысль в голову; отчего ее не высказать?
- Так; но почему же и мне не высказать своей мысли?
Я нахожу, что говорить красиво - неприлично.
- Что же прилично? Ругаться?
- Э-э! да ты, я вижу, точно намерен пойти по стопам
дядюшки. Как бы этот идиот порадовался, если б услышал тебя!
- Как ты назвал Павла Петровича?
- Я его назвал, как следует, - идиотом.
- Это, однако, нестерпимо! - воскликнул Аркадий.
- Ага! родственное чувство заговорило, - спокойно
промолвил Базаров. - Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От
всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но
сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, - это
свыше его сил. Да и в самом деле: мой брат, мой - и не гений... возможно ли
это?
- Во мне простое чувство справедливости
заговорило, а вовсе не родственное, - возразил запальчиво Аркадий. - Но так
как ты этого чувства не понимаешь, у тебя нет этого ощущения, то ты и не можешь
судить о нем.
- Другими словами: Аркадий Кирсанов слишком
возвышен для моего понимания, - преклоняюсь и умолкаю.
- Полно, пожалуйста, Евгений; мы наконец поссоримся.
- Ах, Аркадий! сделай одолжение, поссоримся раз
хорошенько - до положения раз, до истребления.
- Но ведь этак, пожалуй, мы кончим тем...
- Что подеремся? - подхватил Базаров. - Что ж? Здесь,
на сене, в такой идиллической обстановке, вдали от света и людских взоров -
ничего. Но ты со мной не сладишь. Я тебя сейчас схвачу за горло...
Базаров растопырил свои длинные и жесткие пальцы...
Аркадий повернулся и приготовился, как бы шутя, сопротивляться... Но лицо его
друга показалось ему таким зловещим, такая нешуточная угроза почудилась ему в
кривой усмешке его губ, в загоревшихся глазах, что он почувствовал невольную
робость...
- А! вот вы куда забрались! - раздался в это
мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми
людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже
домоделанною, шляпой на голове. - Я вас искал, искал... Но вы отличное выбрали
место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа на "земле", глядеть в
"небо"... Знаете ли - в этом есть какое-то особое значение!
- Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть, -
проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, что
помешал.
- Ну, полно, - шепнул Аркадий и пожал украдкой
своему другу руку. Но никакая дружба долго не выдержит таких столкновений.
- Смотрю я на вас, мои юные собеседники, - говорил
между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на
какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой
турка вместо набалдашника, - смотрю и не могу не любоваться. Сколько
в вас силы, молодости самой цветущей, способностей, талантов! Просто...
Кастор и Поллукс!
- Вон куда - в мифологию метнул! - промолвил Базаров.
- Сейчас видно, что в свое время сильный был латинист! Ведь ты, помнится,
серебряной медали за сочинение удостоился, а?
- Диоскуры, Диоскуры! - повторял Василий Иванович.
- Однако полно, отец, не нежничай.
- В кои-то веки разик можно, - пробормотал старик. -
Впрочем, я вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но
с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать будем; а
во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений... Ты умный человек, ты
знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь... Твоя матушка
молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай,
что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец
Алексей...
- Поп?
- Ну да, священник; он у нас... кушать будет... Я
этого не ожидал и даже не советовал... но как-то так вышло... он меня не
понял... Ну, и Арина Власьевна... Притом же он у нас очень хороший и
рассудительный человек.
- Ведь он моей порции за обедом не съест? - спросил
Базаров.
Василий Иванович засмеялся.
- Помилуй, что ты!
- А больше я ничего не требую. Я со всяким
человеком готов за стол сесть.
Василий Иванович поправил свою шляпу.
- Я был наперед уверен, - промолвил он, - что
ты выше всяких предрассудков. На что вот я - старик, шестьдесят второй год
живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал
молебна... Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось
с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь. Он и в карточки не
прочь поиграть, и даже... но это между нами... трубочку курит.
- Что же? Мы после обеда засядем в ералаш, и я его
обыграю.
- Хе-хе-хе, посмотрим! Бабушка надвое сказала.
- А что? разве стариной тряхнешь? - промолвил с
особенным ударением Базаров.
Бронзовые щеки Василия Ивановича смутно покраснели.
- Как тебе не стыдно, Евгений... Что было, то
прошло. Ну да, я готов вот перед ними признаться, имел я эту страсть в
молодости - точно; да и поплатился же я за нее! Однако как жарко. Позвольте
подсесть к вам. Ведь я не мешаю?
- Нисколько, - ответил Аркадий.
Василий Иванович кряхтя опустился на сено.
- Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, -
начал он, - мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже
где-нибудь этак возле стога, и то еще слава Богу. - Он вздохнул. - Много, много
испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу
любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
- За который ты получил Владимира? - подхватил
Базаров. - Знаем, знаем... Кстати, отчего ты его не носишь?
- Ведь я тебе говорил, что я не имею
предрассудков, - пробормотал Василий Иванович (он только накануне велел
спороть красную ленточку с сюртука) и принялся рассказывать эпизод чумы. -
А ведь он заснул, - шепнул он вдруг Аркадию, указывая на Базарова и добродушно
подмигнув. - Евгений! вставай! - прибавил он громко: - Пойдем обедать...
Отец Алексей, мужчина видный и полный, с
густыми, тщательно расчесанными волосами, с вышитым поясом на лиловой
шелковой рясе, оказался человеком очень ловким и находчивым. Он первый
поспешил пожать руку Аркадию и Базарову, как бы понимая заранее, что
они не нуждаются в его благословении, и вообще держал себя
непринужденно. И себя он не выдал и других не задел; кстати посмеялся над
семинарскою латынью и заступился за своего архиерея; две рюмки вина выпил,
а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить ее не стал,
говоря, что повезет ее домой. Не совсем приятно было в нем только то, что
он то и дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на
лице, и при этом иногда давил их. Он сел за зеленый стол с умеренным
изъявлением удовольствия и кончил тем, что обыграл Базарова на два рубля
пятьдесят копеек ассигнациями: в доме Арины Власьевны и понятия не имели о
счете на серебро... Она по-прежнему сидела возле сына (в карты она не
играла), по-прежнему подпирая щеку кулачком, и вставала только затем, чтобы
велеть подать какое-нибудь новое яство. Она боялась ласкать Базарова, и он не
ободрял ее, не вызывал ее на ласки; притом же и Василий Иванович
присоветовал ей не очень его "беспокоить". "Молодые люди до
этого неохотники", - твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот
день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то
особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами,
ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но
глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну
преданность и нежность: в них виднелась и грусть, смешанная с любопытством и
страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что
именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким
вопросом. Раз он попросил у ней руку на счастье; она тихонько положила свою
мягкую ручку на его жесткую и широкую ладонь.
- Что, - спросила она, погодя немного, - не помогло?
- Еще хуже пошло, - отвечал он с небрежною усмешкой.
- Очинно они уже рискуют, - как бы с сожалением
произнес отец Алексей и погладил свою красивую бороду.
- Наполеоновское правило, батюшка, наполеоновское, -
подхватил Василий Иванович и пошел с туза.
- Оно же и довело его до острова Святыя Елены, -
промолвил отец Алексей и покрыл его туза козырем.
- Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила
Арина Власьевна.
Базаров только плечами пожал.
- Нет! - говорил он на следующий день Аркадию, -
уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять
к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней
мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: "Мой кабинет к
твоим услугам - никто тебе мешать не будет"; а сам от меня ни на шаг. Да
и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает
за стеной, а выйдешь к ней - и сказать ей нечего.
- Очень она огорчится, - промолвил Аркадий, - да и он
тоже.
- Я к ним еще вернусь.
- Когда?
- Да вот как в Петербург поеду.
- Мне твою мать особенно жалко.
- Что так? Ягодами, что ли, она тебе угодила?
Аркадий опустил глаза.
- Ты матери своей не знаешь, Евгений. Она не только
отличная женщина, она очень умна, право. Сегодня утром она со мной с полчаса
беседовала, и так дельно, интересно.
- Верно, обо мне все распространялась?
- Не о тебе одном была речь.
- Может быть; тебе со стороны видней. Коли может
женщина получасовую беседу поддержать, это уж знак хороший. А я все-таки уеду.
- Тебе нелегко будет сообщить им это известие. Они
все рассуждают о том, что мы через две недели делать будем.
- Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца;
он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика - и очень хорошо
сделал; да, да не гляди на меня с таким ужасом, - очень хорошо сделал,
потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что
я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь
мне придется вдобавок его огорчить... Ничего! До свадьбы заживет.
Базаров сказал: "Ничего!" - но целый день
прошел, прежде чем он решился уведомить Василия Ивановича о своем намерении.
Наконец, уже прощаясь с ним в кабинете, он проговорил с натянутым зевком:
- Да... чуть было не забыл тебе сказать... Вели-ка
завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
Василий Иванович изумился.
- Разве господин Кирсанов от нас уезжает?
- Да; и я с ним уезжаю.
Василий Иванович перевернулся на месте.
- Ты уезжаешь?
- Да... мне нужно. Распорядись, пожалуйста, насчет
лошадей.
- Хорошо... - залепетал старик, - на подставу...
хорошо... только... только... Как же это?
- Мне нужно съездить к нему на короткое время. Я потом
опять сюда вернусь.
- Да! На короткое время... Хорошо. - Василий Иванович
вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли. - Что ж? это... все
будет. Я было думал, что ты у нас... подольше. Три дня... Это, это,
после трех лет, маловато; маловато, Евгений!
- Да я ж тебе говорю, что я скоро вернусь. Мне
необходимо.
- Необходимо... Что ж? Прежде всего надо долг
исполнять... Так выслать лошадей? Хорошо. Мы, конечно, с Ариной этого не
ожидали. Она вот цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать.
(Василий Иванович уже не упомянул о том, что каждое утро, чуть свет, стоя о
босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими
пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему разные
закупки, особенно налегая на съестные припасы и на красное вино, которое
сколько можно было заметить, очень понравилось молодым людям.) Главное -
свобода; это мое правило... не надо стеснять... не...
Он вдруг умолк и направился к двери.
- Мы скоро увидимся, отец, право.
Но Василий Иванович, не оборачиваясь, только рукой
махнул и вышел. Возвратясь в спальню, он застал свою жену в постели и
начал молиться шепотом, чтобы ее не разбудить. Однако она проснулась.
- Это ты, Василий Иваныч? - спросила она.
- Я, матушка!
- Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему
спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и
новые подушки; я бы наш пуховик ему дала, да он, помнится, не любит мягко
спать.
- Ничего, матушка, не беспокойся. Ему хорошо.
Господи, помилуй нас грешных, - продолжал он вполголоса свою молитву.
Василий Иванович пожалел свою старушку; он не захотел сказать ей на ночь, какое
горе ее ожидало.
Базаров с Аркадием уехали на другой день. С утра
уже все приуныло в доме; у Анфисушки посуда из рук валилась; даже Федька
недоумевал и кончил тем, что снял сапоги. Василий Иванович суетился больше
чем когда-либо: он видимо храбрился, громко говорил и стучал ногами, но лицо
его осунулось, и взгляды постоянно скользили мимо сына. Арина Власьевна тихо
плакала; она совсем бы растерялась и не совладела бы с собой, если бы муж
рано утром целые два часа ее не уговаривал. Когда же Базаров, после
неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из
удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и
колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, - и вот уже глядеть вслед было
незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу,
поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как
будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, - Василий Иванович, еще
за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на
стул и уронил голову на грудь. "Бросил, бросил нас, - залепетал он,
- бросил; скучно ему стало с нами. Один как перст теперь, один!" -
повторил он несколько раз и каждый раз выносил вперед свою руку с
отделенным указательным пальцем. Тогда Арина Власьевна приблизилась к нему и,
прислонив свою седую голову к его седой голове, сказала: "Что делать,
Вася! Сын - отрезанный ломоть. Он что сокол: захотел - прилетел, захотел -
улетел; а мы с тобой, как опенки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только
я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня".
Василий Иванович принял от лица руки и обнял свою
жену, свою подругу, так крепко, как и в молодости ее не обнимал: она утешила его
в его печали.
|
