 Увеличить |
X
Прошло около двух недель. Жизнь в Марьине текла своим
порядком: Аркадий сибаритствовал, Базаров работал. Все в доме привыкли к нему,
к его небрежным манерам, к его немногосложным и отрывочным речам. Фенечка, в
особенности, до того с ним освоилась, что однажды ночью велела разбудить
его: с Митей сделались судороги; и он пришел и, по обыкновению,
полушутя, полузевая, просидел у ней часа два и помог ребенку. Зато Павел
Петрович всеми силами души своей возненавидел Базарова: он считал его
гордецом, нахалом, циником, плебеем; он подозревал, что Базаров не уважает
его, что он едва ли не презирает его - его, Павла Кирсанова! Николай
Петрович побаивался молодого "нигилиста" и сомневался в пользе его
влияния на Аркадия; но он охотно его слушал, охотно присутствовал при его
физических и химических опытах. Базаров привез с собой микроскоп и по
целым часам с ним возился. Слуги также привязались к нему, хотя он над
ними подтрунивал: они чувствовали, что он все-таки свой брат, не барин.
Дуняша охотно с ним хихикала и искоса, значительно посматривала на него,
пробегая мимо "перепелочкой"; Петр, человек до крайности
самолюбивый и глупый, вечно с напряженными морщинами на лбу, человек, которого
все достоинство состояло в том, что он глядел учтиво, читал по складам и часто чистил
щеточкой свой сюртучок, - и тот ухмылялся и светлел, как только Базаров
обращал на него внимание; дворовые мальчишки бегали за "дохтуром",
как собачонки. Один старик Прокофьич не любил его, с угрюмым видом подавал
ему за столом кушанья, называл его "живодером" и
"прощелыгой" и уверял, что он с своими бакенбардами - настоящая
свинья в кусте. Прокофьич, по-своему, был аристократ не хуже Павла Петровича.
Наступили лучшие дни в году - первые дни
июня. Погода стояла прекрасная; правда, издали грозилась опять холера, но
жители ...й губернии успели уже привыкнуть к ее посещениям. Базаров
вставал очень рано и отправлялся версты за две, за три, не гулять - он
прогулок без дела терпеть не мог, - а собирать травы, насекомых. Иногда он
брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор,
и Аркадий обыкновенно оставался побежденным, хотя говорил больше своего
товарища.
Однажды они как-то долго замешкались; Николай
Петрович вышел к ним навстречу в сад и, поравнявшись с беседкой, вдруг
услышал быстрые шаги и голоса обоих молодых людей. Они шли по ту сторону
беседки и не могли его видеть.
- Ты отца недостаточно знаешь, - говорил Аркадий.
Николай Петрович притаился.
- Твой отец добрый малый, - промолвил Базаров, -
но он человек отставной, его песенка спета.
Николай Петрович приник ухом... Аркадий ничего не
отвечал.
"Отставной человек" постоял минуты две
неподвижно и медленно поплелся домой.
- Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, -
продолжал между тем Базаров. - Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не
годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть
романтиком в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
- Что бы ему дать? - спросил Аркадий.
- Да, я думаю, Бюхнерово "Stoff und Kraft" ["Материя
и сила" (нем.)] на первый случай.
- Я сам так думаю, - заметил одобрительно Аркадий. -
"Stoff und Kraft" написано популярным языком...
- Вот как мы с тобой, - говорил в тот же день
после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете, - в
отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и
прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески
сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и
понять мы друг друга не можем.
- Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж
очень отличается? - с нетерпением воскликнул Павел Петрович. - Это все ему в
голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку;
по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он
и в физике недалеко ушел.
- Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
- И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел
Петрович.
- Да, - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но
без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все
делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже
меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в
уровень с современными требованиями, - а они говорят, что песенка моя спета.
Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
- Это почему?
- А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина...
помнится, "Цыгане" мне попались... Вдруг Аркадий подходит ко мне и
молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка,
отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел,
и Пушкина унес.
- Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
- Вот эту.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука
пресловутую брошюру Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в
руках.
- Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о
твоем воспитании. Что ж, ты пробовал читать?
- Пробовал.
- Ну и что же?
- Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я
глуп.
- Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.
- Я по-немецки понимаю.
Павел Петрович опять повертел книгу в руках и
исподлобья взглянул на брата. Оба помолчали.
- Да, кстати, - начал Николай Петрович, видимо
желая переменить разговор. - Я получил письмо от Колязина.
- От Матвея Ильича?
- От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он
теперь в тузы вышел и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами
и приглашает нас с тобой и с Аркадием в город.
- Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.
- Нет; а ты?
- И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят
верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с
ним! будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика
важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую
лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
- Да, брат; видно, пора гроб заказывать и ручки
складывать крестом на груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.
- Ну, я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. -
У нас еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем.
Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный.
Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не
представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии "старичков
Кирсановых" (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал
себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел
нетерпением; его желания сбылись наконец.
Речь зашла об одном из соседних помещиков.
"Дрянь, аристократишко", - равнодушно заметил Базаров, который
встречался с ним в Петербурге.
- Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и
губы его задрожали, - по вашим понятиям слова: "дрянь" и
"аристократ" одно и то же означают?
- Я сказал: "аристократишко", - проговорил
Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю.
- Точно так-с: но я полагаю, что вы такого же мнения
об аристократах, как и об аристократишках. Я считаю долгом объявить вам, что
я этого мнения не разделяю. Смею сказать, меня все знают за человека
либерального и любящего прогресс; но именно потому я уважаю аристократов
- настоящих. Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров
поднял глаза на Павла Петровича), вспомните, милостивый государь, -
повторил он с ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты
от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения
обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности.
Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее.
- Слыхали мы эту песню много раз, - возразил
Базаров, - но что вы хотите этим доказать?
- Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел
Петрович, когда сердился, с намерением говорил: "эфтим" и
"эфто", хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не
допускает. В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского
времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда говорили на родном языке,
употребляли одни - эфто, другие - эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то
же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными
правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного
достоинства, без уважения к самому себе, - а в аристократе эти чувства
развиты, - нет никакого прочного основания общественному... bien public [общественному благу (франц.)],
общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное:
человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все
строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите находить смешными
мои привычки, мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из
чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в
глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
- Позвольте, Павел Петрович, - промолвил Базаров, -
вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien
public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали.
Павел Петрович побледнел.
- Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не
приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите
выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм - принсип, а без
принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я
говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли,
Николай?
Николай Петрович кивнул головой.
- Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, -
говорил между тем Базаров, - подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных
слов! Русскому человеку они даром не нужны.
- Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так
мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории
требует...
- Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
- Как так?
- Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для
того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда
нам до этих отвлеченностей!
Павел Петрович взмахнул руками.
- Я вас не понимаю после этого. Вы оскорбляете
русский народ. Я не понимаю, как можно не признавать принсипов, правил!
В силу чего же вы действуете?
- Я уже говорил вам, дядюшка, что мы не признаем
авторитетов, - вмешался Аркадий.
- Мы действуем в силу того, что мы признаем
полезным, - промолвил Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание
- мы отрицаем.
- Все?
- Все.
- Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно
вымолвить...
- Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Павел Петрович уставился на него. Он этого не ожидал,
а Аркадий даже покраснел от удовольствия.
- Однако позвольте, - заговорил Николай Петрович. -
Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно
же и строить.
- Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
- Современное состояние народа этого требует, - с
важностью прибавил Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем
права предаваться удовлетворению личного эгоизма.
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась
Базарову; от нее веяло философией, то есть романтизмом, ибо Базаров
и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего
молодого ученика.
- Нет, нет! - воскликнул с внезапным порывом Павел
Петрович, - я не хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский
народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский
народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он -
патриархальный, он не может жить без веры...
- Я не стану против этого спорить, - перебил
Базаров, - я даже готов согласиться, что в этом вы правы.
- А если я прав...
- И все-таки это ничего не доказывает.
- Именно ничего не доказывает, - повторил Аркадий
с уверенностию опытного шахматного игрока, который предвидел опасный,
по-видимому, ход противника и потому нисколько не смутился.
- Как ничего не доказывает? - пробормотал изумленный
Павел Петрович. - Стало быть, вы идете против своего народа?
- А хоть бы и так? - воскликнул Базаров. - Народ
полагает, что когда гром гремит, это Илья-пророк в колеснице по небу
разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я
сам не русский.
- Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас
сказали! Я вас за русского признать не могу.
- Мой дед землю пахал, - с надменною гордостию
отвечал Базаров. - Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас - в вас
или во мне - он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не
умеете.
- А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
- Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете
мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не
вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
- Как же! Очень нужны нигилисты!
- Нужны ли они или нет - не нам решать. Ведь и вы
считаете себя не бесполезным.
- Господа, господа, пожалуйста, без личностей! -
воскликнул Николай Петрович и приподнялся.
Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо
брату, заставил его снова сесть.
- Не беспокойся, - промолвил он. - Я не позабудусь
именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко
трунит господин... господин доктор. Позвольте, - продолжал он, обращаясь
снова к Базарову, - вы, может быть, думаете, что ваше учение новость?
Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже
не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным...
- Опять иностранное слово! - перебил Базаров. Он
начинал злиться, и лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. -
Во-первых, мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках...
- Что же вы делаете?
- А вот что мы делаем. Прежде, в недавнее еще время,
мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни
торговли, ни правильного суда...
- Ну да, да, вы обличители, - так, кажется, это
называется. Со многими из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
- А потом мы догадались, что болтать, все только
болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и
доктринерству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди
и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем
о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об
адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда
грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества
лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях,
когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам
впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться
дурману в кабаке.
- Так, - перебил Павел Петрович, - так: вы во всем
этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
- И решились ни за что не приниматься, - угрюмо
повторил Базаров.
Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так
распространился перед этим барином.
- А только ругаться?
- И ругаться.
- И это называется нигилизмом?
- И это называется нигилизмом, - повторил опять
Базаров, на этот раз с особенною дерзостью.
Павел Петрович слегка прищурился.
- Так вот как! - промолвил он странно спокойным
голосом. - Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и
герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не
так же ли вы болтаете, как и все?
- Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес
сквозь зубы Базаров.
- Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь
действовать?
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и
дрогнул, но тотчас же овладел собою.
- Гм!.. Действовать, ломать... - продолжал он. - Но
как же это ломать, не зная даже почему?
- Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
Павел Петрович посмотрел на своего племянника и
усмехнулся.
- Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий
и выпрямился.
- Несчастный! - возопил Павел Петрович; он
решительно не был в состоянии крепиться долее, - хоть бы ты
подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, это
может ангела из терпения вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила
- да на что нам она? Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый
государь, нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды
ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, тапер, которому дают пять
копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации,
а не грубой монгольской силы! Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам
только в калмыцкой кибитке сидеть! Сила! Да вспомните, наконец, господа
сильные, что вас всего четыре человека с половиною, а тех - миллионы, которые
не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят
вас!
- Коли раздавят, туда и дорога, - промолвил Базаров.
- Только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
- Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым
народом?
- От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, -
ответил Базаров.
- Так, так. Сперва гордость почти сатанинская, потом
глумление. Вот, вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные
сердца мальчишек! Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, ведь он
чуть не молится на вас, полюбуйтесь. (Аркадий отворотился и нахмурился.) И
эта зараза уже далеко распространилась. Мне сказывали, что в Риме наши
художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это,
мол, авторитет; а сами бессильны и бесплодны до гадости, а у самих фантазия
дальше "Девушки у фонтана" не хватает, хоть ты что! И
написана-то девушка прескверно. По-вашему, они молодцы, не правда ли?
- По-моему, - возразил Базаров. - Рафаэль гроша
медного не стоит, да и они не лучше его.
- Браво! браво! Слушай, Аркадий... вот как должны
современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами!
Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за
невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете
вздор! - и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они
просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
- Вот и изменило вам хваленое чувство собственного
достоинства, - флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий
весь вспыхнул и засверкал глазами. - Спор наш зашел слишком далеко...
Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, -
прибавил он, вставая, - когда вы представите мне хоть одно постановление в
современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало
полного и беспощадного отрицания.
- Я вам миллионы таких постановлений представлю, -
воскликнул Павел Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
Холодная усмешка скривила губы Базарова.
- Ну, насчет общины, - промолвил он, - поговорите
лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое
община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.
- Семья наконец, семья, так, как она существует у
наших крестьян! - закричал Павел Петрович.
- И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих
не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня,
Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь
найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а
мы пока с Аркадием будем...
- Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
- Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания,
господа.
Оба приятеля вышли. Братья остались наедине
и сперва только посматривали друг на друга.
- Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам
нынешняя молодежь! Вот они - наши наследники!
- Наследники, - повторил с унылым вздохом Николай
Петрович. Он в течение всего спора сидел как на угольях и только
украдкой болезненно взглядывал на Аркадия. - Знаешь, что я вспомнил,
брат? Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела
меня слушать... Я наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы,
мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я
подумал: что делать? Пилюля горька - а проглотить ее нужно. Вот теперь
настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы мол, не
нашего поколения, глотайте пилюлю.
- Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил
Павел Петрович, - я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих
господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком,
vieilh, и не имеем той дерзкой самонадеянности... И такая надутая эта нынешняя
молодежь! Спросишь иного: какого вина вы хотите, красного или белого?
"Я имею привычку предпочитать красное!" - отвечает он басом и с
таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение...
- Вам больше чаю не угодно? - промолвила Фенечка,
просунув голову в дверь: она не решалась войти в гостиную, пока в ней
раздавались голоса споривших.
- Нет, ты можешь велеть самовар принять, - отвечал
Николай Петрович и поднялся к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал
ему: bon soir [добрый вечер (франц.)], и ушел к себе в кабинет.
|
