Увеличить |
IX
И в самом деле, слова Тамары оказались пророческими: прошло
со дня похорон Жени не больше двух недель, но за этот короткий срок разразилось
столько событий над домом Эммы Эдуардовны, сколько их не приходилось иногда и
на целое пятилетие.
На другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение
– в сумасшедший дом – несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие.
Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь
поправилась. И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный
матрац, так и не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь
в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через
полгода от пролежней и заражения крови.
Следующая очередь была за Тамарой.
С полмесяца она исправляла свои обязанности экономки, была
все время необыкновенно подвижна, энергична и необычно взвинчена чем-то своим,
внутренним, что крепко бродило в ней. В один из вечеров она исчезла и совсем не
возвратилась в заведение...
Дело в том, что у нее был в городе длительный роман с одним
нотариусом – пожилым, довольно богатым, но весьма скаредным человеком.
Знакомство у них завязалось еще год тому назад, когда они вместе случайно ехали
на пароходе в загородный монастырь и разговорились. Нотариуса пленила умная, красивая
Тамара, ее загадочная, развратная улыбка, ее занимательный разговор, ее
скромная манера держать себя. Она тогда же наметила для себя этого пожилого
человека с живописными сединами, с барскими манерами, бывшего правоведа и
человека хорошей семьи. Она не сказала ему о своей профессии – ей больше
нравилось мистифицировать его. Она лишь туманно, в немногих словах намекнула на
то, что она – замужняя дама из среднего общества, что она несчастна в семейной
жизни, так как муж ее – игрок и деспот, и что даже судьбою ей отказано в таком
утешении, как дети. На прощание она отказалась провести вечер с нотариусом и не
хотела встречаться с ним, но зато позволила писать ей в почтамт до
востребования, на вымышленное имя. Между ними завязалась переписка, в которой нотариус
щеголял слогом и пылкостью чувств, достойными героев Поля Бурже. Она держалась
все того же замкнутого, таинственного тона.
Потом, тронувшись просьбами нотариуса о встрече, она
назначила ему свидание в Княжеском саду, была мила, остроумна и томна, но
поехать с ним куда-нибудь отказалась.
Так она мучила своего поклонника и умело разжигала в нем
последнюю страсть, которая иногда бывает сильнее и опаснее первой любви.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась
посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями
совести и в то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус
совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая
уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять
последнее – боязнь казаться смешным.
Тамара была очень скупа на свидания. Это еще больше
разжигало ее нетерпеливого друга. Она соглашалась принять от него букет цветов,
скромный завтрак в загородном ресторане, но возмущенно отказывалась от всяких
дорогих подарков и вела себя так умело и тонко, что нотариус никогда не
осмеливался предложить ей денег. Когда он однажды заикнулся об отдельной
квартире и о других удобствах, она поглядела ему в глаза так пристально,
надменно и сурово, что он, как мальчик, покраснел в своих живописных сединах и
целовал ее руки, лепеча несвязные извинения.
Так играла с ним Тамара и все более и более нащупывала под
собой почву. Она уже знала теперь, в какие дни хранятся у нотариуса в его
несгораемом железном шкафу особенно крупные деньги. Однако она не торопилась,
боясь испортить дело неловкостью или преждевременностью.
И вот как раз теперь этот давно ожидаемый срок подошел:
только что кончилась большая контрактовая ярмарка, и все нотариальные конторы
совершали ежедневно сделки на громадные суммы. Тамара знала, что нотариус
отвозил обычно залоговые и иные деньги в банк по субботам, чтобы в воскресенье
быть совершенно свободным. И вот потому-то в пятницу днем нотариус получил от
Тамары следующее письмо:
«Милый мой, обожаемый царь Соломон! Твоя Суламифь, твоя
девочка из виноградника, приветствует тебя жгучими поцелуями... Милый, сегодня
у меня праздник, и я бесконечно счастлива. Сегодня я свободна так же, как и ты.
Он уехал в Гомель на сутки по делам, и я хочу сегодня провести у тебя весь
вечер и всю ночь. Ах, мой возлюбленный! Всю жизнь я готова провести на коленях
перед тобой! Я не хочу ехать никуда. Мне давно надоели загородные кабачки и
кафешантаны. Я хочу тебя, только тебя... тебя... тебя одного! Жди же меня
вечером, моя радость, часов около десяти одиннадцати! Приготовь очень много
холодного белого вина, дыню и засахаренных каштанов. Я сгораю, я умираю от
желания! Мне кажется, я измучаю тебя! Я не могу ждать! У меня кружится голова,
горит лицо и руки холодные, как лед. Обнимаю. Твоя Валентина» .
В тот же вечер, часов около одиннадцати, она искусно навела
в разговоре нотариуса на то, чтобы он показал ей его несгораемый ящик, играя на
его своеобразном денежном честолюбии. Быстро скользнув глазами по полкам и по
выдвижным ящикам, Тамара отвернулась с ловко сделанным зевком и сказала:
– Фу, скука какая!
И, обняв руками шею нотариуса, прошептала ему губами в самые
губы, обжигая горячим дыханием:
– Запри, мое сокровище, эту гадость! Пойдем!..
Пойдем!..
И вышла первая в столовую.
– Иди же сюда, Володя! – крикнула она
оттуда. – Иди скорей! Я хочу вина и потом любви, любви, любви без конца!..
Нет! Пей все, до самого дна! Так же, как мы выпьем сегодня до дна нашу любовь!
Нотариус чокнулся с нею и залпом выпил свой стакан. Потом он
пожевал губами и заметил:
– Странно. Вино сегодня как будто горчит.
– Да! – согласилась Тамара и внимательно
посмотрела на любовника. – Это вино всегда чуть-чуть горьковато. Это уж
такое свойство рейнских вин...
– Но сегодня особенно сильно, – сказал
нотариус. – Нет спасибо, милая, – я не хочу больше!
Через пять минут он заснул, сидя в кресле, откинувшись на
его спинку головой и отвесив нижнюю челюсть. Тамара выждала некоторое время и
принялась его будить. Он был недвижим. Тогда она взяла зажженную свечу и,
поставив ее на подоконник окна, выходившего на улицу, вышла в переднюю и стала
прислушиваться, пока не услышала легких шагов на лестнице. Почти беззвучно
отворила она дверь и пропустила Сеньку, одетого настоящим барином, с новеньким кожаным
саквояжем в руках.
– Готово? – спросил вор шепотом.
– Спит, – ответила так же тихо Тамара. –
Смотри, вот и ключи.
Они вместе прошли в кабинет к несгораемому шкафу. Осмотрев
замок при помощи ручного фонарика, Сенька вполголоса выругался:
– Черт бы его побрал, старую скотину!.. Я так и знал,
что замок с секретом. Тут надо знать буквы... Придется плавить электричеством,
а это черт знает сколько времени займет.
– Не надо, – возразила торопливо Тамара. – Я
знаю слово... подсмотрела. Подбирай: з-е-н-и-т. Без твердого знака.
Через десять минут они вдвоем спустились с лестницы, прошли
нарочно по ломаным линиям несколько улиц и только в старом городе наняли
извозчика на вокзал и уехали из города с безукоризненными паспортами помещика и
помещицы дворян Ставницких. О них долго не было ничего слышно, пока, спустя
год, Сенька не попался в Москве на крупной краже и не выдал на допросе Тамару.
Их обоих судили и приговорили к тюремному заключению.
Вслед за Тамарой настала очередь наивной, доверчивой и
влюбчивой Верки. Она давно уже была влюблена в полувоенного человека, который
сам себя называл гражданским чиновником военного ведомства. Фамилия его была –
Дилекторский. В их отношениях Верка была обожающей стороной, а он, как важный
идол, снисходительно принимал поклонение и приносимые дары. Еще с конца лета
Верка заметила, что ее возлюбленный становится все холоднее и небрежнее и,
говоря с нею, живет мыслями где-то далеко-далеко... Она терзалась, ревновала,
расспрашивала, но всегда получала в ответ какие-то неопределенные фразы,
какие-то зловещие намеки на близкое несчастие, на преждевременную могилу...
В начале сентября он, наконец, признался ей, что растратил
казенные деньги, большие, что-то около трех тысяч, и что его дней через пять
будут ревизовать, и ему, Дилекторскому, грозит позор, суд и, наконец, каторжные
работы.. Тут гражданин чиновник военного ведомства зарыдал, схватившись за
голову, и воскликнул:
– Моя бедная мать!.. Что с нею будет? Она не перенесет
этого унижения... Нет! Во сто тысяч раз лучше смерть, чем эти адские мучения ни
в чем неповинного человека.
Хотя он и выражался, как и всегда, стилем бульварных романов
(чем главным образом и прельстил доверчивую Верку), но театральная мысль о
самоубийстве, однажды возникшая, уже не покидала его.
Как-то днем он долго гулял с Веркой по Княжескому саду. Уже
сильно опустошенный осенью, этот чудесный старинный парк блистал и переливался
пышными тонами расцветившейся листвы: багряным, пурпуровым, лимонным, оранжевым
и густым вишневым цветом старого устоявшегося вина, и казалось, что холодный
воздух благоухал, как драгоценное вино. И все-таки тонкий отпечаток, нежный
аромат смерти веял от кустов, от травы, от деревьев.
Дилекторский разнежился, расчувствовался, умилился над собой
и заплакал. поплакала с ним и Верка.
– Сегодня я убью себя! – сказал, наконец
Дилекторский. – Кончено!..
– Родной мой, не надо!.. Золото мое, не надо!..
– Нельзя, – ответил мрачно Дилекторский. –
Проклятые деньги!.. Что дороже – честь или жизнь?!
– Дорогой мой...
– Не говори, не говори, Анета! (Он почему-то
предпочитал простому имени Верки – аристократическое, им самим придуманное,
Анета). Не говори. Это решено!
– Ах, если бы я могла помочь тебе! – воскликнула
горестно Верка. – Я бы жизнь отдала!.. Каждую каплю крови!..
– Что жизнь?! – с актерским унынием покачал
головой Дилекторский. – Прощай, Анета!.. Прощай!..
Девушка отчаянно закачала головой:
– Не хочу!.. Не хочу!.. Не хочу!.. Возьми меня!.. И я с
тобой!..
Поздно вечером Дилекторский занял номер дорогой гостиницы.
Он знал, что через несколько часов, может быть, минут, и он и Верка будут
трупами, и потому, хотя у него в кармане было всего-навсего одиннадцать копеек,
распоряжался широко, как привычный, заправский кутила: он заказал стерляжью
уху, дупелей и фрукты и ко всему этому кофе, ликеров и две бутылки
замороженного шампанского. Он и в самом деле был убежден, что застрелится, но
думал как-то наигранно, точно немножко любуясь со стороны своей трагической
ролью и наслаждаясь заранее отчаянием родни и удивлением сослуживцев. А Верка
как сказала внезапно, что пойдет на самоубийство вместе со своим возлюбленным,
так сразу и укрепилась в этой мысли. И ничего не было для Верки страшного в
грядущей смерти. «Что ж, разве лучше так подохнуть, под забором?! А тут с милым
вместе! По крайней мере сладкая смерть!..» И она неистово целовала своего
чиновника, смеялась и с растрепанными курчавыми волосами, с блестящими глазами
была хороша, как никогда.
Наступил, наконец, последний торжественный момент.
– Мы с тобой насладились, Анета... Выпили чашу до дна и
теперь, по выражению Пушкина, должны разбить кубок! – сказал
Дилекторский. – Ты не раскаиваешься, о моя дорогая?..
– Нет, нет!..
– Ты готова?
– Да! – прошептала она и улыбнулась.
– Тогда отвернись к стене и закрой глаза!
– Нет, нет, милый, не хочу так!.. Не хочу! Иди ко мне!
Вот так! Ближе, ближе!.. Дай мне твои глаза, я буду смотреть в них. Дай мне
твои губы – я буду тебя целовать, а ты... Яне боюсь!.. Смелей!.. Целуй
крепче!..
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то
вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело
Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но
рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки
настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и
прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от
грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
А через две недели после смерти Верки погибла и наивная,
смешливая, кроткая, скандальная Манька Беленькая. Во время одной из обычных на
Ямках общих крикливых свалок, в громадной драке, кто-то убил ее, ударив пустой
тяжелой бутылкой по голове. Убийца так и остался неразысканным.
Так быстро совершались события на Ямках, в доме Эммы
Эдуардовны, и почти ни одна из его жилиц не избегла кровавой, грязной или
постыдной участи.
Последним, самым грандиозным и в то же время самым кровавым
несчастием был разгром, учиненный на Ямках солдатами.
Двух драгунов обсчитали в рублевом заведении, избили и
выкинули ночью на улицу. Те, растерзанные, в крови, вернулись в казармы, где их
товарищи, начав с утра, еще догуливали свой полковой праздник. И вот не прошло
и получаса, как сотня солдат ворвалась в Ямки и стала сокрушать дом за домом. К
ним присоединилась сбежавшаяся откуда-то несметная толпа золоторотцев,
оборванцев, босяков, жуликов, сутенеров. Во всех домах были разбиты стекла и
искрошены рояли. Перины распарывали и выбрасывали пух на улицу, и еще долго
потом – дня два – летали и кружились над Ямками, как хлопья снега, бесчисленные
пушинки. Девок, простоволосых, совершенно голых, выгоняли на улицу. Трех
швейцаров избили до смерти. Растрясли, запакостили и растерзали на куски всю
шелковую и плюшевую обстановку Треппеля. Разбили, кстати, и все соседние
трактиры и пивные.
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три,
до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой не
удалось, наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных
заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако на другой же день
волнение вновь вспыхнуло, на этот раз уже во всем городе и окрестностях. Совсем
неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со
всеми его ужасами и бедствиями.
А через неделю последовал указ генерал-губернатора о
немедленном закрытии домов терпимости как на Ямках, так и на других улицах
города. Хозяйкам дали только недельный срок для устроения своих имущественных
дел.
Уничтоженные, подавленные, разграбленные, потерявшие все
обаяние прежнего величия, смешные и жалкие спешно укладывались старые,
поблекшие хозяйки и жирнолицые сиплые экономки. И через месяц только название
напоминало о веселой Ямской улице, о буйных, скандальных, ужасных Ямках.
Впрочем, и название улицы скоро заменилось другим, более приличным,
дабы загладить и самую память о прежних беспардонных временах.
И все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки и
другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в
большинстве случаев обманутые и исковерканные дети, разошлись в большом городе,
рассосались в нем. Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных
проституток-одиночек. И об их жизни, такой же жалкой и нелепой, но окрашенной
другими интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой повести,
которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.
[2] Следовательно!..
(лат. )
[3] О,
рыцарь без страха и упрека! (франц. )
[5] Да
здравствует Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!
[8] – Обратите
внимание, баронесса, в ее положении эта девушка довольно образованная.
– Представьте, я тоже заметила это странное лицо. Но где
я его видела... Во сне?.. В Бреду? В раннем детстве?
– Не трудитесь напрягать вашу память, баронесса... Я
сейчас приду вам на помощь? Вспомните только Харьков, гостиницу Конякина,
антрепренера Соловейчика и одного лирического тенора... В то время вы еще не
были баронессой де... (Перев. с франц. автора )
[9] – Но
скажите, ради бога, как вы очутились здесь, мадемуазель Маргарита? (Перев. с
франц. автора )
[10] Обходном
(от лат. obiquus )
[13] Генералы
(от нем. Feldzeuqmeister )
[14] Все
свое ношу с собой (лат. )
[15] Вы
должны... (нем. )
[16] Выше
всего... (нем. )
[17] И
так далее...(нем. )
[18] О,
мое дитя! (нем. )
[19] И
так далее, и так далее... Но скажите, пожалуйста... (нем. )
[20] Немецким
языком я владею немножко хуже, чем французским, но могу всегда поддержать
салонную болтовню.
– О, чудесно!.. У вас очаровательный рижский выговор,
самый правильный из всех немецких? Итак, мы будем продолжать на моем языке. Это
мне гораздо слаще – родной язык. Хорошо?
–Хорошо. В конце концов вы уступите как будто бы нехотя, как
будто невольно, как будто от увлеченья, минутного каприза и – главное дело –
потихоньку от меня. Вы понимаете? За это дураки платят огромные деньги.
Впрочем, кажется, мне вас не приходится учить.
– Да, сударыня. Вы говорите очень умные вещи. Но это уж
не болтовня, а серьезный разговор... (Перевод с нем. автора )
[22] Выходку
(от франц. Escapade )
[23] Мой
псевдоним (франц. )
|