Увеличить |
VII
Зал понемногу наполнялся. Пришел давно знакомый всей Яме
Ванька-Встанька – высокий, худой, красноносый седой старик, в форме лесного
кондуктора, в высоких сапогах, с деревянным аршином, всегда торчащим из
бокового кармана. Целые дни и вечера проводил он завсегдатаем в бильярдной при
трактире, вечно вполпьяна, рассыпая свои шуточки, рифмы и приговорочки,
фамильярничая со швейцаром, с экономками и девушками. В домах к нему относились
все – от хозяйки до горничных – с небрежной, немного презрительной, но без
злобы, насмешечкой. Иногда он бывал и не без пользы: передавал записочки от
девиц их любовникам, мог сбегать на рынок или в аптеку. Нередко благодаря
своему развязно привешенному языку и давно угасшему самолюбию втирался в чужую
компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при этом взаймы, он не
уносил на сторону, а тут же тратил на женщин разве-разве оставлял себе мелочь
на папиросы. И его добродушно, по привычке, терпели.
– Вот и Ванька-Встанька пришел, – доложила Нюра,
когда он, уже успев поздороваться дружески за ручку со швейцаром Симеоном,
остановился в дверях залы, длинный, в форменной фуражке, лихо сбитой
набекрень. – Ну-ка, Ванька-Встанька, валяй!
– Имею честь представиться, – тотчас же
закривлялся Ванька-Встанька, по-военному прикладывая руку к козырьку, –
тайный почетный посетитель местных благоугодных заведений, князь Бутылкин, граф
Наливкин, барон Тпрутинкевич-Фьютинковский. Господину Бетховену! Господину
Шопену! – поздоровался он с музыкантами. – Сыграйте мне что-нибудь из
оперы «Храбрый и славный генерал Анисимов, или Суматоха в колидоре».
Политической экономочке Зосе мое почтение. А-га! Только на пасху целуетесь?
Запишем-с. У-ти, моя Тамалочка, мусисюпинькая ти моя!
Так, с шутками и со щипками, он обошел всех девиц и,
наконец, уселся рядом с толстой Катей, которая положила ему на ногу свою
толстую ногу, оперлась о свое колено локтем, а на ладонь положила подбородок и
равнодушно и пристально стала смотреть, как землемер крутил себе папиросу.
– И как тебе не надоест, Ванька-Встанька? Всегда ты
вертишь свою козью ногу.
Ванька-Встанька сейчас же задвигал бровями и кожей черепа и
заговорил стихами:
Папироска, друг мой тайный,
Как тебя мне не любить?
Не по прихоти случайной
Стали все тебя курить.
– Ванька-Встанька, а ведь ты скоро подохнешь, –
сказала равнодушно Катька.
– И очень просто.
– Ванька-Встанька, скажи еще что-нибудь посмешнее
стихами, – просила Верка.
И он сейчас же, послушно, встав в смешную позу, начал
декламировать:
Много звезд на небе ясном,
Но их счесть никак нельзя,
Ветер шепчет, будто можно,
А совсем никак нельзя.
Расцветают лопухи,
Поют птицы петухи.
Балагуря таким образом, Ванька-Встанька просиживал в залах
заведения целые вечера и ночи. И по какому-то странному душевному сочувствию
девицы считали его почти своим; иногда оказывали ему маленькие временные услуги
и даже покупали ему на свой счет пиво и водку.
Через некоторое время после Ваньки-Встаньки ввалилась
большая компания парикмахеров, которые в этот день были свободны от работ. Они
были шумны, веселы, но даже и здесь, в публичном доме, не прекращали своих
мелочных счетов и разговоров об открытых и закрытых бенефисах, о хозяевах, о
женах хозяев. Все это были люди в достаточной степени развращенные, лгуны, с
большими надеждами на будущее, вроде, например, поступления на содержание к
какой-нибудь графине. Они хотели как можно шире использовать свой довольно
тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах
Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так как там было слишком для них
шикарно. Но у Анны Марковны они сейчас же заказали себе кадриль и плясали ее,
особенно пятую фигуру, где кавалеры выделывают соло, совершенно как настоящие
парижане, даже заложив большие пальцы в проймы жилетов. Но остаться с девицами
они не захотели, а обещали прийти потом, когда закончат всю ревизию публичных
домов.
И еще приходили и уходили какие-то чиновники, курчавые
молодые люди в лакированных сапогах, несколько студентов, несколько офицеров,
которые страшно боялись уронить свое достоинство в глазах владетельницы и
гостей публичного дома. Понемногу в зале создалась такая шумная, чадная
обстановка, что никто уже там не чувствовал неловкости. Пришел постоянный
гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами
сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами,
вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она живет в публичном доме, что
грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой
еврейской церкви.
По обыкновению, – а это часто случалось, –
экономка Зося подходила к нему под шумок и говорило кривя губы:
– Ну, что вы так сидите, господин? Зад себе греете? Шли
бы заниматься с девочкой.
Оба они, еврей и еврейка, были родом из Гомеля и, должно
быть, были созданы самим богом для нежной, страстной, взаимной любви, но многие
обстоятельства, как, например, погром, происшедший в их городе, обеднение,
полная растерянность, испуг, на время разлучили их. Однако любовь была
настолько велика, что аптекарский ученик Нейман с большим трудом, усилиями я
унижениями сумел найти себе место ученика в одной из местных аптек и разыскал
любимую девушку. Он был настоящим правоверным, почти фанатическим евреем. Он
знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью,
знал много унизительных, безобразных подробностей о том, как ее перепродавали
из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и
содрогалась при этих мыслях, но тем не менее любовь была выше всего. И каждый
вечер он появлялся в зале Анны Марковны. Если ему удавалось с громадным
лишением вырезать из своего нищенского дохода какой-нибудь случайный рубль, он
брал Соньку в ее комнату, но это вовсе не бывало радостью ни для него, ни для
нее: после мгновенного счастья – физического обладания друг другом – они
плакали, укоряли друг друга, ссорились с характерными еврейскими театральными
жестами, и всегда после этих визитов Сонька Руль возвращалась в залу с
набрякшими, покрасневшими веками глаз.
Но чаще всего у него не было денег, и он просиживал около
своей любовницы целыми вечерами, терпеливо и ревниво дожидаясь ее, когда Соньку
случайно брал гость. И когда она возвращалась обратно и садилась с ним рядом,
то он незаметно, стараясь не обращать на себя общего внимания и не поворачивая
головы в ее сторону, все время осыпал ее упреками. И в ее прекрасных, влажных,
еврейских глазах всегда во время этих разговоров было мученическое, но кроткое
выражение.
Приехала большая компания немцев, служащих в оптическом
магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина
Керешковского, приехали двое очень известных на Ямках молодых людей, – оба
лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин – Колька-бухгалтер и
Мишка-певец, так называли в домах их обоих. Их так же, как Карла Карловича из
оптического магазина и Володьку из рыбного, встречали очень радушно, с
восторгами, криками и поцелуями, льстя их самолюбию. Шустрая Нюрка выскакивала
в переднюю и, осведомившись, кто пришел, докладывала возбужденно, по своему
обыкновению:
– Женька, твой муж пришел!
или:
– Манька Маленькая, твой любовник пришел!
И Мишка-певец, который вовсе не был певцом, а владельцем
аптекарского склада, сейчас же, как вошел, запел вибрирующим, пресекающимся,
козлиным голосом:
Чу-у-уют пра-а-а-а-авду!
Ты ж заря-я-я-я...
что он проделывал в каждое свое посещение Анны Марковны.
Почти беспрерывно играли кадриль, вальс, польку и танцевали.
Приехал и Сенька – любовник Тамары – но, против обыкновения, он не важничал,
«не разорялся», не заказывал Исай Саввичу траурного марша и не угощал шоколадом
девиц... Почему-то он был сумрачен, хромал на правую ногу и старался как можно
меньше обращать на себя внимание: должно быть, его профессиональные дела
находились в это время в плохом обороте. Он одним движением головы, на ходу,
вызвал Тамару из зала и исчез с ней в ее комнате. Приехал также и актер
Эгмонт-Лаврецкий, бритый, высокий, похожий на придворного лакея своим
вульгарным и нагло-презрительным лицом.
Приказчики из гастрономического магазина танцевали со всем
усердием молодости и со всей чинностью, которую рекомендует самоучитель хороших
нравов Германа Гоппе. В этом смысле и девицы отвечали их намерениям. У тех и у
других считалось особенно приличным и светским танцевать как можно неподвижнее,
держа руки опущенными вниз и головы поднятыми вверх и склоненными, с некоторым
гордым и в то же время утомленным и расслабленным видом. В антрактах, между
фигурами, нужно было со скучающим и небрежным видом обмахиваться платками...
Словом, все они делали вид, будто принадлежат к самому изысканному обществу, и
если танцуют, то делают это, только снисходя до маленькой товарищеской услуги.
Но все-таки танцевали так усердно, что с приказчиков Керешковского пот катился
ручьями.
Случилось уже два-три скандала в разных домах. Какой-то
человек, весь окровавленный, у которого лицо, при бледном свете лунного серпа,
казалось от крови черным, бегал по улице, ругался и, нисколько не обращая
внимания на свои раны, искал шапку, потерянную в драке. На Малой Ямской
подрались штабные писаря с матросской командой. Усталые таперы и музыканты
играли как в бреду, сквозь сон, по механической привычке. Это было на исходе
ночи. Совершенно неожиданно в заведение Анны Марковны вошло семеро студентов,
приват-доцент и местный репортер.
|