Увеличить |
V
Суббота была обычным днем докторского осмотра, к которому во
всех домах готовились очень тщательно и с трепетом, как, впрочем, готовятся и
дамы из общества, собираясь с визитом к врачу-специалисту: старательно делали
свой интимный туалет и непременно надевали чистое нижнее белье, даже по
возможности более нарядное. Окна на улицу были закрыты ставнями, а у одного из
тех окон, что выходили во двор, поставили стол с твердым валиком под спину.
Все девушки волновались... «А вдруг болезнь, которую сама не
заметила?.. А там-отправка в больницу, побор, скука больничной жизни, плохая
пища, тяжелое лечение... 175>
Только Манька Большая, или иначе Манька Крокодил, Зоя и
Генриетта – тридцатилетние, значит уже старые по ямскому счету, проститутки,
все видевшие, ко всему притерпевшиеся, равнодушные в своем деле, как белые
жирные цирковые лошади, оставались невозмутимо спокойными. Манька Крокодил даже
часто говорила о самой себе:
– Я огонь и воду прошла и медные трубы... Ничто уже
больше ко мне не прилипнет.
Женька с утра была кротка и задумчива. Подарила Маньке
Беленькой золотой браслет, медальон на тоненькой цепочке со своей фотографией и
серебряный нашейный крестик. Тамару упросила взять на память два кольца: одно –
серебряное раздвижное о трех обручах, в средине сердце, а под ним две руки,
которые сжимали одна другую, когда все три части кольца соединялись, а другое –
из золотой тонкой проволоки с альмандином.
– А мое белье, Тамарочка, отдай Аннушке, горничной.
Пусть выстирает хорошенько и носит на здоровье, на память обо мне.
Они были вдвоем в комнате Тамары. Женька с утра еще послала
за коньяком и теперь медленно, точно лениво, тянула рюмку за рюмкой, закусывая
лимоном с кусочком сахара. В первый раз это наблюдала Тамара и удивлялась,
потому что всегда Женька была не охотница до вина и пила очень редко и то
только по принуждению гостей.
– Что это ты сегодня так раздарилась? – спросила
Тамара. – Точно умирать собралась или в монастырь идти?..
– Да я и уйду, – ответила вяло Женька. –
Скучно мне, Тамарочка!..
– Кому же весело из нас?
– Да нет!.. Не то что скучно, а как-то мне все – все
равно... Гляжу -вот я на тебя, на стол, на бутылку, на свои руки, ноги и думаю,
что все это одинаково и все ни к чему... Нет ни в чем смысла... Точно на
какой-то старой-престарой картине. Вот смотри: идет по улице солдат, а мне все
равно, как будто завели куклу и она двигается... И что мокро ему под дождем,
мне тоже все равно... И что он умрет, и я умру, и ты, Тамара, умрешь, –
тоже в этом я не вижу ничего ни страшного, ни удивительного... Так все для меня
просто и скучно...
Женька помолчала, выпила еще рюмку, пососала сахар и, все
еще глядя на улицу, вдруг спросила:
– Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я вот никогда еще тебя
об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем
непохожа на всех нас, ты все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее,
умное слово... Вон и по-французски как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас
о тебе ровно ничего не знает... Кто ты?
– Милая Женечка, право не стоит... Жизнь как жизнь...
Была институткой, гувернанткой была, в хоре пела, потом тир в летнем саду
держала, а потом спуталась с одним шарлатаном и сама научилась стрелять из
винчестера... По циркам ездила, – американскую амазонку изображала. Я
прекрасно стреляла... Потом в монастырь попала. Там пробыла года два... Много
было у меня... Всего не упомнишь... Воровала.
– Много ты пожила... пестро...
– Мне и лет-то немало, Ну, как ты думаешь – сколько?
– Двадцать два, двадцать четыре?..
– Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю
тому назад. Я, пожалуй что, старше всех вас здесь у Анны Марковны. Но только
ничему я не удивлялась, ничего не принимала близко к сердцу. Как видишь, не пью
никогда... Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное – самое
главное – не позволяю себе никогда увлекаться мужчинами... – Ну, а Сенька
твой?..
– Сенька – это особая статья: сердце бабье глупое,
нелепое... Разве оно может жить без любви? Да и не люблю я его, а так...
самообман... А впрочем, Сенька мне скоро очень понадобится.
Женька вдруг оживилась и с любопытством поглядела на
подругу:
– Но здесь-то, в этой дыре, как ты застряла? –
умница, красивая, обходительная такая...
– Долго рассказывать... Да и лень... Попала я сюда
из-за любви: спуталась с одним молодым человеком и делала с ним вместе
революцию. Ведь мы всегда так поступаем, женщины: куда милый смотрит, туда и мы
что милый видит, то и мы... Не верила я душой-то в его дело, а пошла. Льстивый
был человек, умный, говорун, красавец... Только оказался он потом подлецом и предателем.
Играл в революцию, а сам товарищей выдавал жандармах Провокатором был. Как его
убили и разоблачили, так с меня и вся дурь соскочила. Однако пришлось
скрываться.. Паспорт переменила. Тут мне посоветовали, что легче всего
прикрыться желтым билетом... А там и пошло!.. Да и здесь я вроде как на
подножном корму: придет время удастся у меня минутка – уйду!
– Куда? – с нетерпением спросила Женя.
– Свет велик... А я жизнь люблю!.. Вот я так же и в
монастыре, жила, жила, пела антифоны и залостойники, пока не отдохнула, не
соскучилась вконец, а потом сразу хоп! и в кафешантан... Хорош скачок? Так и
отсюда... В театр пойду, в цирк, в кордебалет... а больше, знаешь, тянет меня,
Женечка, все-таки воровское дело... Смелое, опасное, жуткое и какое-то
пьяное... Тянет!.. Ты не гляди на меня, что я такая приличная и скромная и могу
казаться воспитанной девицей. Я совсем-совсем другая.
У нее вдруг ярко и весело вспыхнули глаза.
– Во мне дьявол живет!
– Хорошо тебе! – задумчиво и с тоской произнесла
Женя, – ты хоть хочешь чего-нибудь, а у меня душа дохлая какая-то... Вот
мне двадцать лет, а душа у меня старушечья, сморщенная, землей пахнет... И хоть
пожила бы толком!.. Тьфу!.. Только слякоть какая-то была.
– Брось, Женя, ты говоришь глупости. Ты умна, ты
оригинальна, у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают и
пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты. Не со мной, конечно, – я всегда
одна, – а уйди сама по себе.
Женька покачала головой и тихо, без слез, спрятала свое лицо
в ладонях.
– Нет, – отозвалась она глухо после долгого
молчания, – нет, у меня это не выходит: изжевала меня судьба!.. Не человек
я больше, а какая-то поганая жвачка... Эх! – вдруг махнула она
рукой. – Выпьем-ка, Женечка, лучше коньячку, – обратилась она сама к
себе, – и пососем лимончик!.. Брр... гадость какая!.. И где это Аннушка
всегда такую мерзость достанет? Собаке шерсть, если помазать, так облиняет... И
всегда, подлая, полтинник лишний возьмет. Раз я как-то спрашиваю ее: «Зачем
деньги копишь?» – «А я, говорит, на свадьбу коплю. Что ж, говорит, будет мужу
моему за радость, что я ему одну свою невинность преподнесу! Надо еще
сколько-нибудь сотен приработать». Счастливая она!.. Тут у меня, Тамара, денег
немножко есть, в ящичке под зеркалом, ты ей передай, пожалуйста...
– Да что ты, дура, помирать, что ли, хочешь? –
резко, с упреком сказала Тамара.
– Нет, я так, на всякий случай... Возьми-ка, возьми
деньги! Может быть, меня в больницу заберут... А там, как знать, что
произойдет? Я мелочь себе оставила на всякий случай... А что же, если и в самом
деле, Тамарочка, я захотела бы что-нибудь над собой сделать, неужели ты стала
бы мешать мне?
Тамара поглядела на нее пристально, глубоко и спокойно.
Глаза Женьки были печальны и точно пусты. Живой огонь погас в них, и они
казались мутными, точно выцветшими, с белками, как лунный камень.
– Нет, – сказала, наконец, тихо, но твердо
Тамара. – Если бы из-за любви – помешала бы, если бы из-за денег –
отговорила бы, но есть случаи, когда мешать нельзя. Способствовать, конечно, не
стала бы, но и цепляться за тебя и мешать тебе тоже не стала бы.
В это время по коридору пронеслась с криком быстроногая
экономка Зося:
– Барышни, одеваться! – доктор приехал... Барышни,
одеваться!.. Барышни, живо!..
– Ну, иди, Тамара, иди! – ласково сказала Женька,
вставая. – Я к себе зайду на минутку, – я еще не переодевалась, хоть,
правда, это тоже все равно. Когда будут меня вызывать, и если я не поспею,
крикни, сбегай за мной.
И, уходя из Тамариной комнаты, она как будто невзначай
обняла ее за плечо и ласково погладила.
Доктор Клименко – городской врач – приготовлял в зале все
необходимое для осмотра: раствор сулемы, вазелин и другие вещи, и все это
расставлял на отдельном маленьком столике. Здесь же у него лежали и белые
бланки девушек, заменявшие им паспорта, и общий алфавитный список. Девушки,
одетые только в сорочки, чулки и туфли, стояли и сидели в отдалении. Ближе к
столу стояла сама хозяйка – Анна Марковна, а немножко сзади ее – Эмма
Эдуардовна и Зося.
Доктор, старый, опустившийся, грязноватый, ко всему
равнодушный человек, надел криво на нос пенсне, поглядел в список и выкрикнул:
– Александра Будзинская!..
Вышла нахмуренная, маленькая, курносая Нина. Сохраняя на
лице сердитое выражение и сопя от стыда, от сознания своей собственной
неловкости и от усилий, она неуклюже влезла на стол. Доктор, щурясь через
пенсне и поминутно роняя его, произвел осмотр.
– Иди!.. Здорова.
И на оборотной стороне бланка отметил: «Двадцать восьмого
августа, здорова» – и поставил каракульку. И, когда еще не кончил писать,
крикнул
– Вощенкова Ирина!..
Теперь была очередь Любки. Она за эти прошедшие полтора
месяца своей сравнительной свободы успела уже отвыкнуть от еженедельных
осмотров, и когда доктор завернул ей на грудь рубашку, она вдруг покраснела
так, как умеют краснеть только очень стыдливые женщины, – даже спиной и
грудью.
За нею была очередь Зои, потом Маньки Беленькой, затем
Тамары и Нюрки, у которой Клименко нашел гоноррею и велел отправить ее в
больницу.
Доктор производил осмотр с удивительной быстротой. Вот уже
около двадцати лет как ему приходилось каждую неделю по субботам осматривать
таким образом несколько сотен девушек, и у него выработалась та привычная
техническая ловкость и быстрота, спокойная небрежность в движениях, которая
бывает часто у цирковых артистов, у карточных шулеров, у носильщиков и
упаковщиков мебели и у других профессионалов. И производил он свои манипуляции
с таким же спокойствием, с каким гуртовщик или ветеринар осматривают в день
несколько сотен голов скота, с тем хладнокровием, какое не изменило ему дважды
во время обязательного присутствия при смертной казни.
Думал ли он когда-нибудь о том, что перед ним живые люди,
или о том, что он является последним и самым главным звеном той страшной цепи,
которая называется узаконенной проституцией?..
Нет! Если и испытывал, то, должно быть, в самом начале своей
карьеры. Теперь перед ним были только голые животы, голые спины и открытые рты.
Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы
впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр в
одном заведении, чтобы перейти в другое, третье, десятое, двадцатое...
– Сусанна Райцына! – выкрикнул, наконец, доктор,
Никто не подходил к столу.
Все обитательницы дома переглянулись и зашептались.
– Женька... Где Женька?..
Но ее не было среди девушек.
Тогда Тамара, только что отпущенная доктором, выдвинулась
немного вперед и сказала:
– Ее нет. Она не успела еще приготовиться. Извините,
господин доктор. Я сейчас пойду позову ее.
Она побежала в коридор и долго не возвращалась. Следом за
нею пошла сначала Эмма Эдуардовна, потом Зося, несколько девушек и даже сама
Анна Марковна.
– Пфуй! Что за безобразие!.. – говорила в коридоре
величественная Эмма Эдуардовна, делая негодующее лицо. – И вечно эта
Женька!.. Постоянно эта Женька!.. Кажется, мое терпение уже лопнуло...
Но Женьки нигде не было – ни в ее комнате, ни в Тамариной.
Заглянули в другие каморки, во все закоулки... Но и там ее не оказалось.
– Надо поглядеть в ватере... Может быть, она
там? – догадалась Зоя.
Но это учреждение было заперто изнутри на задвижку. Эмма
Эдуардовна постучалась в дверь кулаком.
– Женя, да выходите же вы! Что это за глупости?!
И, возвысив голос, крикнула нетерпеливо и с угрозой:
– Слышишь, ты, свинья?.. Сейчас же иди – доктор ждет.
Не было никакого ответа.
Все переглянулись со страхом в глазах, с одной и той же
мыслью в уме.
Эмма Эдуардовна потрясла дверь за медную ручку, но дверь не
поддалась.
– Сходите за Симеоном! – распорядилась Анна
Марковна.
Позвали Симеона... Он пришел, по обыкновению, заспанный и
хмурый. По растерянным лицам девушек и экономок он уже видел, что случилось
какое-то недоразумение, в котором требуется его профессиональная жестокость и
сила. Когда ему объяснили в чем дело, он молча взялся своими длинными
обезьяньими руками за дверную ручку, уперся в стену ногами и рванул.
Ручка осталась у него в руках, а сам он, отшатнувшись назад,
едва не упал спиной на пол.
– А-а, черт! – глухо заворчал он. – Дайте мне
столовый ножик.
Сквозь щель двери столовым ножом он прощупал внутреннюю
задвижку, обстругал немного лезвием края щели и расширил ее так, что мог
просунуть, наконец, туда кончик ножа, и стал понемногу отскребать назад
задвижку. Все следили за его руками, не двигаясь, почти не дыша. Слышался
только скрип металла о металл. Наконец Симеон распахнул дверь.
Женька висела посреди ватерклозета на шнурке от корсета,
прикрепленном к ламповому крюку. Тело ее, уже неподвижное после недолгой
агонии, медленно раскачивалось в воздухе и описывало вокруг своей вертикальной
оси едва заметные обороты влево и вправо. Лицо ее было сине-багрово, и кончик
языка высовывался между прикушенных и обнаженных зубов. Снятая лампа валялась
здесь же на полу.
Кто-то истерически завизжал, и все девушки, как испуганное
стадо, толпясь и толкая друг друга в узком коридоре, голося и давясь истерическими
рыданиями, кинулись бежать.
На крики пришел доктор... Именно, пришел , а не
прибежал. Увидев, в чем дело, он не удивился и не взволновался: за свою
практику городского врача он насмотрелся таких вещей, что уже совсем одеревенел
и окаменел к человеческим страданиям, ранам и смерти. Он приказал Симеону
приподнять немного вверх труп Женьки и сам, забравшись на сиденье, перерезал
шнурок. Для проформы он приказал отнести Женьку в ее бывшую комнату и пробовал
при помощи того же Симеона произвести искусственное дыхание, но минут через
пять махнул рукой, поправил свое скривившееся на носу пенсне и сказал:
– Позовите полицию составить протокол.
Опять пришел Кербеш, опять долго шептался с хозяйкой в ее
маленьком кабинетике и опять захрустел в кармане новой сторублевкой.
Протокол был составлен в пять минут, и Женьку, такую же
полуголую, какой она повесилась, отвезли в наемной телеге в анатомический
театр, окутав и прикрыв ее двумя рогожами.
Эмма Эдуардовна первая нашла записку, которую оставила
Женька у себя на ночном столике. На листке, вырванном из приходо-расходной
книжки, обязательной для каждой проститутки, карандашом, наивным круглым
детским почерком, по которому, однако, можно было судить, что руки самоубийцы
не дрожали в последние минуты, было написано:
«В смерти моей прошу никого не винить. Умираю оттого, что
заразилась, и еще оттого, что все люди подлецы и что жить очень гадко. Как
разделить мои вещи, об этом знает Тамара. Я ей сказала подробно».
Эмма Эдуардовна обернулась назад к Тамаре, которая в числе
других девушек была здесь же, и с глазами, полными холодной зеленой ненависти,
прошипела:
– Так ты знала, подлая, что она собиралась сделать?
Знала, гадина?.. Знала и не сказала?..
Она уже замахнулась, чтобы, по своему обыкновению, жестко и
расчетливо ударить Тамару, но вдруг так и остановилась с разинутым ртом и с
широко раскрывшимися глазами. Она точно в первый раз увидела Тамару, которая
глядела на нее твердым, гневным, непереносимо-презрительным взглядом и
медленно, медленно подымала снизу и, наконец, подняла в уровень с лицом
экономки маленький, блестящий белым металлом предмет.
|