Увеличить |
VIII
В четверг, с самого утра, пошел беспрерывный дождик, и вот
сразу позеленели обмытые листья каштанов, акаций и тополей. И вдруг стало
как-то мечтательно-тихо и медлительно-скучно. Задумчиво и однообразно.
В это время все девушки собрались, по обыкновению, в комнате
у Женьки. Но с ней делалось что-то странное. Она не острила, не смеялась, не
читала, как всегда, своего обычного бульварного романа, который теперь
бесцельно лежал у нее на груди или на животе, но была зла,
сосредоточенно-печальна, и в ее глазах горел желтый огонь, говоривший о
ненависти. Напрасно Манька Беленькая, Манька Скандалистка, которая ее обожала,
старалась обратить на себя ее внимание – Женька точно ее не замечала, и
разговор совсем не ладился. Было тоскливо. А может быть, на всех на них влиял
упорный августовский дождик, зарядивший подряд на несколько недель.
Тамара присела на кровать к Женьке, ласково обняла ее и,
приблизив рот к самому ее уху, сказала шепотом:
– Что с тобою, Женечка? Я давно вижу, что с тобою
делается что-то странное. И Манька это тоже чувствует. Посмотри, как она
извелась без твоей ласки. Скажи. Может быть, я сумею чем-нибудь тебе помочь?
Женька закрыла глаза и отрицательно покачала головой. Тамара
немного отодвинулась от нее, но продолжала ласково гладить ее по плечу.
– Твое дело, Женечка. Я не смею лезть к тебе в душу. Я
только потому спросила, что ты – единственный человек, который...
Женька вдруг решительно вскочила с кровати, схватила за руку
Тамару и сказала отрывисто и повелительно:
– Хорошо! Выйдем отсюда на минутку. Я тебе все
расскажу. Девочки, подождите нас немного.
В светлом коридоре Женька положила руки на плечи подруги и с
исказившимся, внезапно побледневшим лицом сказала:
– Ну, так вот, слушай: меня кто-то заразил сифилисом.
– Ах, милая, бедная моя. Давно?
– Давно. Помнишь, когда у нас были студенты? Еще они
затеяли скандал с Платоновым? Тогда я в первый раз узнала об этом. Узнала днем.
– Знаешь, – тихо заметила Тамара, – я об этом
почти догадывалась, а в особенности тогда, когда ты встала на колени перед
певицей и о чем-то говорила с ней тихо. Но все-таки, милая Женечка, ведь надо
бы полечиться.
Женька гневно топнула ногой и разорвала пополам батистовый
платок, который она нервно комкала в руках.
– Нет! Ни за что! Из вас я никого не заражу. Ты сама
могла заметить, что в последние недели я не обедаю за общим столом и что сама
мою и перетираю посуду. Потому же я стараюсь отвадить от себя Маньку, которую,
ты сама знаешь, я люблю искренно, по-настоящему. Но этих двуногих подлецов я
нарочно заражаю и заражаю каждый вечер человек по десяти, по пятнадцати. Пускай
они гниют, пускай переносят сифилис на своих жен, любовниц, матерей, да, да, и
на матерей, и на отцов, и на гувернанток, и даже хоть на прабабушек. Пускай они
пропадут все, честные подлецы!
Тамара осторожно и нежно погладила Женьку по голове.
– Неужели ты пойдешь до конца, Женечка?..
– Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего
опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глупых, самых красивых, самых
богатых и самых важных, но ни к одной из вас я потом их не пущу. О! я
разыгрываю перед ними такие страсти, что ты бы расхохоталась, если бы увидела.
Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.
– Твое дело, твое дело, Женечка, – раздумчиво
произнесла Тамара, глядя вниз, – может быть, ты и права. Почем знать? Но
скажи, как ты уклонилась от доктора?
Женька вдруг отвернулась от нее, прижалась лицом к углу
оконной рамы и внезапно расплакалась едкими, жгучими слезами – слезами
озлобления и мести, и в то же время она говорила, задыхаясь и вздрагивая:
– Потому что... потому что... Потому что бог мне послал
особенное счастье: у меня болит там, где, пожалуй, никакому доктору не видать.
А наш, кроме того, стар и глуп...
И внезапно каким-то необыкновенным усилием воли Женька так
же неожиданно, как расплакалась, так и остановила слезы.
– Пойдем ко мне, Тамарочка, – сказала она. –
Конечно, ты не будешь болтать лишнее?
– Конечно, нет.
И они вернулись в комнату Женьки, обе спокойные и
сдержанные.
В комнату вошел Симеон. Он, вопреки своей природной
наглости, всегда относился с оттенком уважения к Женьке. Симеон сказал:
– Так что, Женечка, к Ванде приехали их
превосходительство. Позвольте им уйти на десять минут.
Ванда, голубоглазая, светлая блондинка, с большим красным
ртом, с типичным лицом литвинки, поглядела умоляюще на Женьку. Если бы Женька
сказала: «Нет», то она осталась бы в комнате, но Женька ничего не сказала и
даже умышленно закрыла глаза. Ванда покорно вышла из комнаты.
Этот генерал приезжал аккуратно два раза в месяц, через две
недели (так же, как и к другой девушке, Зое, приезжал ежедневно другой почетный
гость, прозванный в доме директором).
Женька вдруг бросила через себя старую, затрепанную книжку.
Ее коричневые глаза вспыхнули настоящим золотым огнем.
– Напрасно вы брезгуете этим генералом, – сказала
она. – Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он
меня не мог любить иначе... иначе... ну, скажем просто, он меня колол иголками
в грудь... А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое,
заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И
тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался на меня.
Манька Беленькая вдруг воскликнула:
– Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один
ёлод. Он меня все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала и
кричала. А вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он
был...
– Смотритель тюрьмы?
– Бранд-майор.
Вдруг басом расхохоталась Катя:
– А то у меня был один учитель. Он какую-то арифметику
учил, я не помню, какую. Он меня все время заставлял думать, что будто бы я
мужчина, а он женщина, и чтобы я его... насильно... И какой дурак! Представьте
себе, девушки, он все время кричал: «Я твоя! Я вся твоя! Возьми меня! Возьми
меня!»
– Шамашечкины! – сказала решительным и неожиданно
низким контральто голубоглазая проворная Верка, – шамашечкины.
– Нет, отчего же? – вдруг возразила ласковая и
скромная Тамара. – Вовсе не сумасшедший, а просто, как и все мужчины,
развратник. Дома ему скучно, а здесь за свои деньги он может получить какое
хочет удовольствие. Кажется, ясно?
До сих пор молчавшая Женя вдруг одним быстрым движением села
на кровать.
– Все вы дуры! – крикнула она. – Отчего вы им
все это прощаете? Раньше я и сама была глупа, а теперь заставляю их ходить
передо мной на четвереньках, заставляю целовать мои пятки, и они это делают с
наслаждением... Вы все, девочки, знаете, что я не люблю денег, но я обираю
мужчин, как только могу. Они, мерзавцы, дарят мне портреты своих жен, невест,
матерей, дочерей... Впрочем, вы, кажется, видали фотографии в нашем клозете? Но
ведь подумайте, дети мои... Женщина любит один раз, но навсегда, а мужчина,
точно борзой кобель... Это ничего, что он изменяет, но у него никогда не
остается даже простого чувства благодарности ни к старой, ни к новой любовнице.
Говорят, я слышала, что теперь среди молодежи есть много чистых мальчиков. Я
этому верю, хотя сама не видела, не встречала. А всех, кого видела, все
потаскуны, мерзавцы и подлецы. Не так давно я читала какой-то роман из нашей
разнесчастной жизни. Это было почти то же самое, что я сейчас говорю.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край
Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой,
хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям,
приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее
спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать
пять рублей и сказала:
– Принесите мне белого вина и арбуз.
И, уткнувшись лицом в опустившиеся на стол руки, она
беззвучно зарыдала. И опять никто не позволил себе задать ей какой-нибудь
вопрос. Только Женька побледнела от злобы и так прикусила себе нижнюю губу, что
на ней потом остался ряд белых пятен.
– Да, – сказала она, – вот теперь я понимаю
Тамару. Ты слышишь, Тамара, я перед тобой извиняюсь. Я часто смеялась над тем,
что ты влюблена в своего вора Сеньку. А вот я теперь скажу, что из всех мужчин
самый порядочный – это вор или убийца. Он не скрывает того, что любит девчонку,
и, если нужно, сделает для нее преступление воровство или убийство. А эти,
остальные! Все вранье, ложь, маленькая хитрость, разврат исподтишка. У мерзавца
три семьи, жена и пятеро детей. Гувернантка и два ребенка за границей. Старшая
дочь от первого жениного брака, и от нее ребенок. И это все, все в городе
знают, кроме его маленьких детей. Да и те, может быть, догадываются и
перешептываются. И, представьте себе, он – почтенное лицо, уважаемое всем
миром... Дети мои, кажется, у нас никогда не было случая, чтобы мы пускались
друг с другом в откровенности, а вот я вам скажу, что меня, когда мне было
десять с половиной лет, моя собственная мать продала в городе Житомире доктору
Тарабукину. Я целовала его руки, умоляла пощадить меня, я кричала ему: «Я
маленькая!» А он мне отвечал: «Ничего, ничего: подрастешь». Ну, конечно, боль,
отвращенье, мерзость... А он потом это пустил, как ходячий анекдот. Отчаянный
крик моей души.
– Ну, говорить, так говорить до конца, – спокойно
сказала вдруг Зоя и улыбнулась небрежно и печально. – Меня лишил
невинности учитель министерской школы Иван Петрович Сус. Просто позвал меня к
себе на квартиру, а жена его в это время пошла на базар за поросенком, –
было рождество. Угостил меня конфетами, а потом сказал, что одно из двух: либо
я должна его во всем слушаться, либо он сейчас же меня выгонит из школы за
дурное поведение. А ведь вы сами знаете, девочки, как мы боимся учителей. Здесь
они нам не страшны, потому что мы с ними что хотим, то и делаем, а тогда! Тогда
ведь он нам казался более чем царь и бог.
– А меня стюдент. Учил у нас барчуков. Там, где я
служила...
– Нет, а я... – воскликнула Нюра, но, внезапно
обернувшись назад, к двери, так и осталась с открытым ртом. Поглядев по
направлению ее взгляда, Женька всплеснула руками. В дверях стояла Любка,
исхудавшая, с черными кругами под глазами и, точно сомнамбула, отыскивала рукою
дверную ручку, как точку опоры.
– Любка, дура, что с тобой?! – закричала громко
Женька. – Что?!
– Ну, конечно, что: он взял и выгнал меня. Никто не
сказал ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было,
как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
– Женечка, на тебя только вся и надежда, – сказала
с глубоким выражением тоскливой беспомощности Любка. – Тебя так все
уважают. Поговори, душенька, с Анной Марковной или с Симеоном... Пускай меня
примут обратно.
Женька выпрямилась на постели, вперилась в Любку сухими,
горящими, но как будто плачущими глазами и спросила отрывисто:
– Ты ела что-нибудь сегодня?
– Нет. Ни вчера, ни сегодня. Ничего.
– Послушай, Женечка, – тихо спросила Ванда, –
а что, если я дам ей белого вина? А Верка покамест сбегает на кухню за мясом.
А?
– Делай, как знаешь. Конечно, это хорошо. Да поглядите,
девчонки, ведь она вся мокрая. Ах, какая дурища! Ну! Живо! Раздевайся! Манька
Беленькая или ты, Тамарочка, дайте ей сухие панталоны, теплые чулки и туфли.
Ну, теперь, – обратилась она к Любке, – рассказывай, идиотка, все,
что с тобой случилось!
|